ТВОРЧЕСТВО КОНКУРСАНТОВ “СЛАВЯНСКОЙ ЛИРЫ-2015" часть 10

Коршунова Ольга Валериановна

г.Заречный, Пензенской обл.,

Российская Федерация

ЮБИЛЕЙ ПОБЕДЫ



Семь десятков раз

Май трубил Победу.

В мирный май средь нас

Шли в колоннах деды.

Нынче многих нет –

Все в ладонях Бога.

Семь десятков лет

В жизни всё же – много.



Вам бы жить да жить,

Дорогие наши,

Не рвалась чтоб нить

С поколеньем старшим,

Чтобы свет был бел,

В ночь не крались беды,

Чтобы враг не смел

Оболгать Победу.



Семь десятков лет

Тень войны витает.

Вновь она хребет

Распрямить мечтает.

Нас прикрыть собой

Не сумеют деды.

За Победу – бой

В юбилей Победы!



У змеи-войны

Народился брат.

Память бьёт в набат!

Правда бьёт в набат!





                                        ***

    Вдруг стало так модно,

                             кичась пред народом,

    Охаять страну,

                             где досталось родиться,

    Как если бы плюнуть

                             шутя, мимоходом

    В родник животворной,

                                хрустальной водицы.

    В гордыне спесивой

                             притом не заметить,

    Что сам же себе

                             наплевал  этим  в душу…

    Прости нас,  Отчизна,

                             за «доблести» эти –

    Не зная, как строить,

                       бросаемся рушить.





                                            АДЖИМУШКАЙ

     

Тот, кто бывал, запомнил,

Хоть и забыть бы рад,

Страшные каменоломни –

Аджимушкайский ад.



Аджимушкай – застрявший

Костью в гортани крик.

Я будто стала старше,

Сердцем мудрей в тот миг –



Миг, когда мог взорваться

Разум в прозренье бед, –

Там, у могилы братской,

Мы потушили свет…



И чернотой жестокой

Разом растворены,

Скрючены, будто током,

Сами, как в дни войны,



Стали дрожащей плотью,

Сдавленной спудом тьмы.

Сердца покой – в лохмотья! –

Где я, ты, он – все мы?!



«Света!!! – душа вскипала. –

Вырваться из тенет!..»

Как же для счастья мало

Нужно – увидеть свет…



Враг не сломил народа,

Что здесь не выживал –

ЖИЛ! Воевал полгода!

Воду сосал из скал,



Голодом, как термитом,

Выгрызен был до жил,

Травленый газом, битый,

Стреляный, всё же ЖИЛ!



Смерти назло всё сдюжил!

Сам светом был в ночи…

Аджимушкаем нужно

Чванство и спесь лечить.





КРАСОТКИ



Кошмарное дело –

быть мужем красотки!

Красотки-кокотки резвы и не кротки.

Они – не «котята», скорее, – «пантеры».

Одно лишь спасенье – ласкать их без меры.



Пропащее дело –

быть мужем красотки!

Булавочки, шпильки, духи и колготки –

Ей каждая мелочь важна для престижа,

И лучше, чтоб всё – прямиком из Парижа!



Кто может быть счастлив

с женою-красоткой?

Ревнивцы! В стакане утонете с водкой.

Ну, что вам, Отелло безумия мало?

Не впрок вам уроки ревнивого мавра!



Хоть с виду, посмотришь, –

не дурочка, вроде,

Но целыми днями – с подругой о моде:

Фасоны, фасоны, фасоны, фасоны!..

Закончат про моду, возьмутся за сонник!



А муж для красотки –

«папуся» и «душка».

Головка спросонок ещё на подушке,

Извольте в постельку ей кофе да сливки.

И носится муж, словно Бурка тот, Сивка…



И всё-таки  каждый –

и буйный, и кроткий –

До боли мечтает стать мужем красотки.

Мечтайте, мужчины!

Не так уж и часто

Гуляет по свету подобное

СЧАСТЬЕ.





ГРАЧИНЫЙ ТУРНИР



Выясняли грач с грачихой,

Кто кого «переграчит».

Начал грач довольно лихо –

Он большой был эрудит.



Так и «сыпал» про полёты

И про климат дальних стран,

Кто такие бегемоты,

Что такое – океан;



Как найти зимою лето,

Как гнездо из веток вить.

И про то он, и про это

Мог толково говорить.



А грачиха, тут же рядом,

Свой затеяла рассказ:

Про причёски, про наряды,

Как у них

да как у нас.

Целый день они галдели.

Сдался грач.

И как винить?

Кто же может, в самом деле,

Женщин переговорить?





РАСПРОДАЖА



Распродажа! В эпатаже

Всё хватаем! Всё – на глаз.

Мы любовь на распродаже

Ухватили как-то раз.



Налетай! Подешевела!

Рупь – вчера, теперь – пятак.

Как не взять? Благое дело,

Коль идёт почти за так.



Может, то – счастливый случай?

Иль судьбы особый знак?

Дело было на «толкучке»,

Примеряли кое-как.



Что ж теперь мы – виноваты,

Что пошло не в унисон?

И подмётки тонковаты,

И в подъёме тесновато,

И вообще… –

Не тот фасон!





                                        ***

«Кому-то – новое манто,

Шикарный отдых на Ривьере,

А мне – опять жевать пальто!» –

Моль возмущалась в шифоньере.



АЛЕКСАНДРА



Мой друг комп, я знаю: ты на меня в обиде. Ещё бы! Я уже так давно не подходила к тебе. А прежде мы были практически неразлучны. Ты, похоже, считаешь меня предательницей… А знаешь, я ведь не только тебя – и саму себя с лёгкостью предала: свой скучноватый, но безмятежный покой, сознательно зашторенный мир, в котором не сверкали зарницы, но зато фиалками расцветали стихи. И теперь мне не дышится, не поётся… Даже уже и не плачется…

Только не надо жалеть меня! Я ведь – Александра! Помнишь, как это имя переводится? «Защитница людей, готовая мужественно идти на помощь»! Вот… Так что – не смей жалеть меня. Тем более, дружок, что ты – мой соучастник. Да, не отпирайся! Если бы я тогда не заглянула в новую подборку Сашкиных фотографий в интернете… Как – какой Сашка?! Ну, одноклассник же мой – в этих самых «Одноклассниках». У него там что ни фото, то на каком-нибудь бардовском фестивале.

На нескольких из тех, последних, фотографий я и заметила Павла. Вернее, я потом узнала, как его зовут, а тогда просто с интересом вглядывалась в очень фактурную внешне фигуру: средних лет мужчина, похожий то ли на цыгана, то ли  на испанца. Крупный, плотный, какой-то «породистый», с чёрными, слегка вьющимися волосами до плеч. Усталый, отвлечённый, даже тяжеловатый взгляд под густыми бровями, с явной горбинкой нос, трёхдневная щетина на щеках, придававшая ему вид вольного художника. Я бы и приняла его за  художника (ну, типичный!), если бы не скрипка в руках. Да, это и поразило больше всего, ведь снимки, как сообщил Саня, были сделаны на осеннем фестивале авторской песни.

Поинтересовалась у Сашки, что за птица такая залётная, а он так сразу ехидненько: «Что, запала?!». Вот жук! Хотя… чего греха таить, да, «влипла» в этого странного скрипача с первого взгляда. Скажи кто другой, не поверила бы, что так бывает. Мгновенный толчок в сердце, от которого оно не смогло оправиться. А может, просто давно никем и ничем не согревалось оно, сердце неразумное…

В моей личной жизни на тот момент был полный «штиль». С Толей, мужем, расстались почти три года назад. И жили-то неплохо, как все, не скандалили практически никогда, сыну Андрюшке 15 лет справили, а потом Толя пришёл однажды с работы, и я по его виду поняла, что случилось нечто серьёзное. Бросилась с расспросами, не умер ли кто, а он, то бледнея, то краснея, вдруг выпалил, что любит другую женщину. Представляешь?! Ошарашил просто! Более того, она ждёт от него ребёнка! Ещё хлеще того! И мы посему должны расстаться. Да, вот так запросто и сказал: «ДОЛЖНЫ расстаться…». Как будто я ему тоже что-то задолжала! Должна была понять, простить, отпустить, пожалеть, что у него новые проблемы, что все знакомые об этом будут лясы точить, что от алиментов не отвертеться… Блин! Думала, языком подавлюсь от возмущения! А он только сопел смущённо…

Квартиру и всё в ней оставил нам с сыном. Больше его жизнью не интересовалась. Слышала окольно, что впрямь женился, дочка родилась. Хорошо ли, плохо живут – даже и знать не хочу. Что выбрал, пусть тому и радуется. А я… я просто зажала себя в кулак, чтобы не выть от обиды…

Зато вот тогда и пошли вдруг стихи. Просто чудо-чудное! Из ниоткуда! Даже не подозревала в себе таких способностей. На тридцать седьмом году жизни, на пороге жизненной зрелости для восполнения образовавшейся в душе пустоты Небо послало особый дар – внутренний голос, чтобы слышать неслышимое другими. И ты, комп, – хранитель моих сердечных озарений.

Сын к тому времени успешно окончил школу. К счастью, папашино дезертирство его не сломало, и с неплохими выпускными баллами он с первого захода поступил в питерский университет. Такой груз с моих плеч свалился! Единственное – после его отъезда на учёбу ещё тише и холоднее стало в опустевшей квартире. Сердце нуждалось в новом просвете, чтобы хоть немного скрасить стынь одиночества, а кандидатов на роль «обогревателя» в ближнем окружении не наблюдалось…              

 Санька с Павлом несколько раз пересекались на фестивалях, так что некоторое представление мой друг о нём имел. С его слов, тот был гением скрипки.  «Зверски, нечеловечески талантлив! – не жалел он эпитетов. – Но при этом – как медведь-шатун. Неприкаянный…». «Да, медведь – это, пожалуй, о нём», – невольно тогда подумала я, вспоминая фотографии. От слова «неприкаянный» так и заныло что-то под ложечкой, бередя собственное ощущение женской неустроенности. Знал бы Сашка, что на жалость мне давить нельзя…

Исподволь выудила у него кое-какую информацию. После окончания консерватории Павел некоторое время играл в каком-то серьёзном симфоническом оркестре, но выгнали с треском за пьянку. Пристроиться официально больше никуда не смог, а может, и не захотел. Пару раз в неделю играл по договорённости в кафе, но больше калымил на прожитьё в метро и подземных переходах. Срывался в запои, из-за чего жена его бросила. Детей не нажил. Пригрела его одна подруга по имени Алина, которая занималась организацией концертов и для заработков иногда давала приятелю возможность официально поиграть, но, похоже, дело у них шло к разрыву.

«Талант не пропьёшь! – восклицал от души Сашка. – Слышала бы ты, как он, дьявол, играет!». «Где ж я его услышу?» – миленько улыбалась я, втайне замирая от одной мысли, что могу встретиться с этим скрипачом. «А поехали на зимний фестиваль. Наверняка Пахан заявится. У костра попоём». «Да кто же зимой на морозе поёт?». «О-о-о, не пробовала, а говоришь, – рассмеялся друг. – Кайф!». «Ну, ежели кайф… Тогда поеду», – невольно улыбнулась и я…

Люди на фестиваль прибывали своим ходом, расселялись, из некоторых номеров уже полились гитарные звуки. Впервые собрались вместе только на ужин. Войдя в столовую, я быстро обежала взглядом сидящих за столиками. Никого похожего на Павла не было. Не заметила его и на концерте открытия фестиваля. В конце вечера ведущий пригласил всех через полчаса на костровую поляну.

Расчищенная дорожка вывела прямо к костру.  Вокруг толпился народ с гитарами и без. Я поискала взглядом Сашку, и тут с новой песней вдруг зазвучала скрипка. Я хоть я ждала этого, но ощутила настоящее потрясение! Павел ростом выделялся в толпе, и я могла увидеть его лицо, слегка затенённое полями шляпы. Он играл, отрешаясь от окружающих – наедине со своей музыкой. Она под его смычком ЖИЛА своей собственной жизнью, проникая звуками до донышка сердец, волнуя, бередя, вызывая ответные волны сопереживания. Мелодия отрывала от реальности, превращала в невесомые искры, улетающие в черноту неба вместе с искрами костра. Я слушала, боясь пошевелиться. Неожиданно почувствовала, как по щекам струятся слёзы. А в груди было так жарко! Наконец, это таинство оборвалось на последнем звуке.

Не в силах больше стоять в стороне, я двинулась поближе к Павлу, чтоб выразить ему своё восхищение. Когда мне удалось приблизиться, я обомлела! Он играл без перчаток! Причём, играл уже довольно долго, а крепость мороза я чувствовала на себе. «Да как же он!.. Руки ж ему надо  беречь! Такие руки…» Повинуясь неосознанному порыву, почти не сознавая, что я делаю и говорю, я подошла к нему и спросила: «Можно я поцелую Ваши руки? Волшебные руки… Это чудо…». Сорвав со своих рук пуховые варежки, я взяла его ледяные кисти в свои, тёплые, и попыталась согреть их своим дыханием. «Да что Вы, мне это привычно. Бывает, и не на таком морозе играю…» – растерянно произнёс он, не отнимая при этом рук. «Вы плачете?.. Не боитесь превратиться в Снегурочку?» Он провёл ладонью по моей щеке. Ладонь была большая, такая по-настоящему мужская. Слёзы ещё больше заискрились у меня в глазах, но при этом я ощутила, что ещё никогда не была так счастлива! Захотелось засмеяться и спрятаться от всего мира на груди этого «медведя», в его больших, сильных руках. Я поняла: всё сделаю, чтобы он больше не был «шатуном»…

В ту ночь мы проговорили до утра, сидя в фойе корпуса. Не верилось, что может быть на свете такая душевная близость:  открытость, доверие, понимание. Волшебство длилось все три фестивальных дня. К моменту возвращения в Москву мы оба понимали, что нам нельзя расставаться. Он жил на съёмной квартире, поэтому я предложила ему переехать ко мне, благо, жила в отсутствие Андрюши одна. Но он решительно воспротивился. Сказал, что на территории женщины будет чувствовать себя не в своей тарелке. Тогда, недолго думая, я собрала всё необходимое на первое время и переехала к нему. Там мы начали обживать наш маленький тайный рай. Такого ощущения полёта, какое я испытывала рядом с Пашей, не было в моей жизни за все тридцать шесть лет. И я взлетала, особенно по ночам. Два тела, растворяясь друг в друге, круша барьеры, сливались воедино. Я просто светилась от счастья!

Правда, появились проблемы. Когда впервые переступила порог квартиры Павла, внутренне содрогнулась: бардак был жуткий. «А что ж ты ждала?! – тут же воскликнул внутренний голос. – Берлога – она и есть берлога. Засучай рукава!». Сто потов и сто вёдер воды сделали своё благое дело. Вещи Павла перестирала, почистила. Что не подлежало реставрации, выбросила. Взамен купила новое. Мой мужчина не должен знать таких проблем! К концу рабочего дня сидела, как на иголках, – скорей бы сорваться домой да приготовить что-нибудь вкусненькое. Представляешь, комп, интернет стал мне совершенно безразличен. Нет его в доме – и не надо! Был бы только тот самый пресловутый очаг, возле которого тепло и в самую злую стужу.

Потом оказалось, что друг мой прилично задолжал за квартиру, где мы с ним жили. Но я выкрутилась – сняла в банковского счёта, и мы рассчитались с хозяином. К сожалению, Павел не имел стабильного заработка. После того, как расстался с Алиной, исчезла  возможность разовых концертов. Игра в метро и на улице не приносила большого дохода, но под моим контролем стал специально откладывать на квартплату из тех денег, что приносил. Я так радовалась за него, когда к нужному дню скопилась необходимая сумма, и он сам, без моей помощи, внёс деньги за квартиру.

Однако, самой большой причиной для моего беспокойства была его тяга к спиртному. Некоторое время после нашего соединения он продержался, но потом я чуть ли не каждый день стала замечать, что он приходит «подогретым». Пыталась поговорить помягче, но он оправдывался тем, что работает на улице – там без спиртного на морозе не продержишься. Но выпивать он стал и тогда, когда не ходил играть. Страшно было то, что, начиная пить, он не мог остановиться. Однажды, придя с работы с полными пакетами еды, я обнаружила Павла сидящим на кухне с каким-то вовсе опустившимся собутыльником. На столе, на подоконнике, под столом было полно бутылок – пустых и полных. Чувствовалось – пили целый день. Из закуски – банки консервов и грубо наломанные куски хлеба. На моё появление они даже не среагировали.

Сердце захлебнулось от дурного предчувствия. Даже не раздевшись,  прошла в комнату к шкафу, где хранились откладываемые на квартплату деньги. Там было пусто. До дня платежа оставалась неделя. Без сил я рухнула на диван. Вспомнила, что Сашка рассказывал о запоях Павла, но не поверила, что это может случиться теперь, когда у него есть я и возможность нормально жить.

И тут негодование вскипело во мне: ну уж нет! Бросив на пол сумки, кинулась в кухню.

«Что это за посиделки вы тут устроили, а? Праздник или поминки?!»

Павел поднял тяжёлый взгляд: «Молчи. Не твоё дело. Друг пришёл».

«Видала я такого друга! Собутыльник на халяву! А ты-то хорош – последнее пропиваешь. Чем за квартиру платить будешь?!»

«Шмоняла?..» – зло процедил сквозь зубы. И, как выстрелил: «Гнида!» И такой грязный мат выхлестнулся из него, что я слов лишилась. Судорожно всхлипнув, метнулась в комнату, схватила сумку и, споткнувшись о пакеты с едой, вылетела из квартиры, громко хлопнув входной дверью.

Примчавшись домой, первым делом залезла в ванну в неосознанном желании смыть с себя грязь, которой он меня окатил. Долго не могла успокоиться. Ночью сон не шёл. Прислушивалась, не раздастся ли стук в дверь. Боялась, что Павел притащится выяснять отношения. Отключила все телефоны, чтобы не смог дозвониться. Говорить мне с ним было не о чем.

Наплакалась за эти дни – как никогда в жизни. Он так и не появился у меня. На третий день противно стало: будто я в чём-то виновата, что должна прятаться. Включила телефоны, выдохнула боль, решив, что с этим этапом жизни покончено. Вечером раздался звонок. Оказалось – соседка Павла по лестничной клетке Марина Петровна, с которой я успела познакомиться и даже обменяться телефонами. Так, на всякий случай.  Та сообщила, что Павел в больнице в тяжёлом состоянии. Но, вроде, должны уже перевести из реанимации  в обычную палату.

Куда делась вся моя обида! Подхватилась, вызвала такси и помчалась в больницу. Там выяснилось, что у Павла серьёзные проблемы с сердцем и печенью. Нужны для поддержания организма очень дорогие, но действенные лекарства. И, конечно, нормальный, здоровый образ жизни. Я взяла у врача рецепт, заглянула в палату Павла (он спал) и – домой за деньгами на лекарства.

На следующий день взяла неделю без содержания. Зубами вырвала у начальника – чего только ни наслушалась! Но главное – неделя на спасение Павла у меня была в распоряжении.

В те дни мы, двое, жили, практически, на моей энергии. Чувствовала, как он ею подпитывался, возрождался к жизни. Сидела около него круглосуточно, слушала его дыхание, вынянчивала, каждый час давала лекарства. И выходила! Но чего это мне стоило! Когда вышла на работу, все поразились: где это я так здорово «отдохнула»? Вывернулась, сказав, что просто саму крепко «прихватило» с сердцем и надо было отлежаться.

После больницы у Павла наметился поворот к лучшему. Да, алкоголизм в нём сделал свою чёрную работу, появилась зависимость, потребность в регулярной дозе, и всё же целый месяц он, практически, не пил, стал мягче, нежнее. Я страшно жалела, что не встретилась с ним раньше. Мы с ним снова  легко и естественно впадали в состояние «мы». Никогда прежде ни с кем мне это не удавалось. Вечерами я засыпала рядом с Павлом с чувством, что не напрасно живу на этой суматошной земле.

Летом приехал из Питера сын, успешно сдавший сессию. Мне пришлось на время расстаться с Павлом – очень соскучилась по Андрюшке, и мой «суженый»  снова сорвался в запой. И ещё раз, и ещё… В трясущихся руках скрипка не слушалась хозяина. Это бесило его, выбивало последнюю шаткую дощечку из-под ног. Теперь для меня это была не жизнь, а обнажённый нерв! Я металась между ним и сыном, тоже срывалась, уходила, но всё же вновь возвращалась к Павлу – такому заброшенному, никому не нужному, кроме меня. Выгребала грязь, кормила, одевала, вытаскивала из психологических кризисов, начинала снова лечить, спасать. От кого? – Да от самого себя, от жестокого медведя-шатуна, оборотня, забравшегося в его человеческую сущность.

Сил уже почти нет, из неприкосновенного запаса приходится вытягивать. И всё же я решила: буду бороться до конца, пока есть за кого бороться. Пока буду видеть в нём ЧЕЛОВЕКА. Больного, но ЧЕЛОВЕКА…

Так что, милый мой комп, прости, но мне надо идти. К НЕМУ…





Краснов Владимир Павлович,

г. Боровичи, Российская Федерация



ГОРЬКИЙ ДЫМ ПАМЯТИ



Баня давно не топилась. Из щелей в полу тянулись бледные неживые травинки, а из подгнившего нижнего венца, изогнувшись, лез хлипконогий гриб. Остывшая каменка, рассохшаяся шайка, закопченный котел, в котором успел свить паутину домовитый паук, – все это было на своих местах, но не было уже во всем этом той неукоснительности раз и навсегда заведенного порядка, что сама за себя говорит, что нынче же, в субботу, затрещит в печке сосновая лучина, огонь нехотя лизнет горкой сложенные дрова, поползет по мореным бревнам белый дым, отыскивая под потолком тесное оконце душника и вываливаясь наружу сизым пахучим облаком… Хватаясь за грудь и кашляя, выскочит из бани стриженый подросток, плюхнется на скамейку у колодца, оботрет кепкой вспотевший лоб и, отдышавшись, вновь ринется в дым поглядеть, не потухли ль сырые дрова.

Баня топилась плохо. Всякий раз она долго исходила дымом, пока огонь, наконец, не набирал силу и не принимался утробно и напористо гудеть. Дым понемногу рассеивался, и теперь можно было носить воду в большую пузатую  кадку. Раз за разом бежать к колодцу и, перебирая руками тяжелый, в задирах и заусеницах, крюк, тащить из сумрачной пустоты точно свинцом налитое ведро, слыша, как срываются и звонко плещутся где-то внизу живые тяжелые капли и  ходуном ходит взбаламученная вода… Пока бочка наполнялась, прогорали дрова, надо было рубить на еловом чурбаке сваленный в кучу древесный хлам и снова подбрасывать в ненастную утробу жарко мерцавшей печи. В бане становилось тепло и сухо, и только слегка ело и пощипывало глаза. Под дощатой крышкой котла шумело. Мальчик подтаскивал к стене большой молочный бидон и широкий алюминиевый бак, располагая их поудобней, шуровал кочергой в топке и выметал голичком остатки мусора.

Щеки его раскраснелись, в глазах плясали огоньки: то ли отсветы углей, то ли искры азарта – поди разберись, да и некогда разбираться, когда вот-вот сливать первый котел и опять носиться от колодца к бане, от бани к колодцу…Работа, за которую он с такой неохотой взялся, захватила его, было весело от сознания взрослой силы и сноровки, с которой, как казалось ему, он колол дрова, носил воду и следил за огнем. Все тут было в его власти, и он, уже без  суеты, невольно подражая отцу, присел на корточки у печки, наблюдая, как волнами пробегает по углям синеватый жар. Ему даже захотелось покурить, хотя еще маленьким он до зеленой рвоты накурился махорки, которую стащил из дома беспечный Христофор, неизвестно за что получивший свою странную кличку и охотно на нее откликавшийся. В тот раз, воображая себя почему-то индейцами, они долго, одну за одной, смолили неумело и наспех скрученные самокрутки, пока обоих не скорчил выворачивающий внутренности кашель. С тех пор он не притрагивался к табаку, хотя многие пацаны из его класса уже вовсю дымили в туалете, и от них по-взрослому независимо пахло куревом.

А однажды все с тем же выдумщиком Христофором сели после уроков в автобус, собираясь выйти у кладбища и берегом реки вернуться назад, но полупустой дребезжащий автобус, урча и подвывая, проскочил мимо, и они, неожиданно для себя, очутились в большом соседнем селе, за семь верст от дома. Сперва это их смешило, и они без умолку хохотали, дурачились, кидали в воду камни и щепки, слушая, как с гулким жалким чмоканьем пропадают они в желтой пене грозно ревущих порогов, спорили, кто дальше кинет, даже пытались столкнуть с обрывистого берега огромный, нависший козырьком валун, но чуть сами не свалились в воду, и бросили это занятие, вдруг обнаружив, что день, так беззаботно прожитый, сменился вечером, и вязкие, гнилые сумерки уже клубятся в  чахлом прибрежном лесу, делая его чужим и недобрым. Недоброе что-то чудилось и в сухом шорохе листьев, и в ровном несмолкаемом шуме реки, и в шелесте ветра, ставшего вдруг сырым и холодным… Не сговариваясь, они побежали по засыпанной листьями тропке и уже не глазели по сторонам и не рассуждали о том, как было бы интересно залезть в пещеру на той стороне, откуда бежала, разбиваясь о камни, подземная речка. Сама мысль о пещере казалась неприятной, пробирала по спине ознобом, и они бежали и бежали, пока не закололо в боку. Христофор скрючился, присел и, отдышавшись, сказал, что он не рыжий, что дальше не побежит, пусть дураки бегают, а он посидит на камне, и вознамерился было взгромоздиться на большой замшелый валун, наполовину вросший в землю, но тут глаза его округлились, он побледнел и, тыча пальцем в неглубокую, блюдечком, выбоину, прошептал побелевшими губами: “Кровь!” И так он это произнес, что оба застыли, как вкопанные, у этого обыкновенного с виду камня, от которого вдруг пахнуло таким могильным холодом, таким мраком, что они сразу вспомнили о недавнем убийстве, случившемся таким же вот осенним вечером, когда дядя Коля Сергеев подстерег на берегу дядю Сашу Барулина, с которым подрался накануне по пьяному делу, и застрелил его из ружья, а сам скрылся неизвестно где, и его разыскивала милиция… Выбоина в камне багрово отливала красным, и не оставалось никаких сомнений, что это, конечно же, кровь еще одной несчастной жертвы, и что дядя Коля, может быть, где-то рядом, в кустах, и, может быть, даже целится в них из ружья, ведь говорили же мужики, что ему нечего теперь терять… Как их оттуда унесло и как очутились дома, поклявшись никогда и никому не раскрывать своей страшной тайны, оба тогда так и не поняли. В ушах свистел и пофыркивал ветер, ноги едва касались земли, и только когда впереди показалось кладбище, а за ним колхозные мастерские и вытянутые в линию дома, еще темные и пустые в этот вечерний час, они перевели дух и, стараясь не глядеть на кресты за оградой, пошли  хоть и быстро, но шагом. Вот тогда-то и договорились они никому ничего не говорить, но Христофор всем все разболтал, да еще наврал, что они видели гильзу от патрона и охотничий нож со следами крови. Он тогда смолчал и даже как будто поддакнул, а потом и сам незаметно для себя стал что-то прибавлять, с чем Христофор радостно соглашался, вспоминал на ходу новые подробности о страшном камне. Они даже договаривались туда сходить, чтобы на месте показать все, о чем с таким упоением говорили. Но вскоре зарядили дожди, потом повалил снег, рано замерзло, после школы пацаны расчищали на пруду лед и катались на коньках, прикручивая “канады” и “снегурочки” к валенкам. У бедняги Христофора коньков сроду не бывало, и он терпеливо ждал, когда ему дадут прокатиться, хотя, сказать по правде, катался он, как худая девчонка, и ничего, кроме насмешек, своим появлением на катке не вызывал.

Дядю Колю нашли по весне рыбаки. Он застрелился той же осенью, и труп его, лежавший на берегу глухого лесного озера, был, говорят, до неузнаваемости исклеван воронами. И схоронили его темной ночью на краю Нилушки в закрытом гробу. Об этом еще какое-то время с суеверным ужасом все говорили, а потом забыли, и если вспоминали, то как-то вскользь, не вороша подробностей. История с камнем к тому времени тоже забылась, и они с Христофором больше не вспоминали о ней.

…Шум в котле нарастал, пар валил сквозь все щели, в бане сделалось сыро и душно. И когда он ковшом стал отливать кипяток сперва в бидон, а потом в бак, пар заметался под потолком, обжигая своим горячим дыханьем и мешая работать. Жарко взмокла спина, пот струйками бежал за ворот, заливал глаза, и не было никакой возможности стереть его. Шаркнув ковшом по дну, он усмирил раскаленный котел ведром холодной воды и, согнувшись, выскочил на волю.

Сердце трепыхалось под мокрой рубахой, в висках стучало и тюкало, он жадно хватал ртом холодный осенний воздух, пахнущий подопревшей картофельной ботвой, дымом и коровьим навозом. У соседей тоже топили баню, слышно было, как звякают за забором ведра, как плещется в колодце растревоженная вода…

И теперь здесь все так же, как было когда-то. Еще висят в предбаннике порыжевшие, никому не нужные веники, притулилась в углу ржавая кочерга, лежит на лавке кусок хозяйственного мыла, похожий на обломок кирпича… Все здесь, как было, только жизнь незаметно выветрилась из этих прокопченных стен, оставив зачем-то безнадежно горький запах дыма.



Крыжановская Людмила Николаевна,

г. Херсон, Украина



НАРЦИСС      

Весеннего нарцисса аромат

Мне странно растревожил сердце,

Его таинственный, прекрасный взгляд

Влюбленных иль единоверцев,

Где в центре плавится огонь тройной,

Как изначальной тайны точка

И жжет венец прозрачно-золотой

Рубиновая оторочка.

И, вспенившись, капризны и нежны,

Струятся лепестков извивы,

Застывшей белоогненной волны

Сияющие переливы.

И, утончаясь, стебелька нефрит

Возносится в какой-то неге,

Весь пышно-невесом, цветок парит

Как белоснежный голубь в небе.

Шесть лепестков лучистой красотой,

Сплетенных силою чудесной,

Сверкали расцветающей звездой

Поэту дивной Песни Песней.

Счастливая улыбка Суламифь

Его как солнцем обогрела,

И я не верю в тот холодный миф:

В огне цветка Любовь горела!

О мудрости поет мне по утрам

Нарцисса голос вдохновенный,

И в этот сад я прихожу как в храм

Могущества Творца Вселенной…

В шести лучах седьмой огонь – Любовь –

Творит как гениальный практик

Бутоны расцветающих цветов

И вихри огненных галактик!





 ВЕСНА

                       

Безудержно бушует жизнь весной,

Вздымая белопенные приливы,

Лаская изумрудною волной

Под солнцем оживающие нивы.

И рвутся иллюзорные оковы,

И снесены преграды на пути,

От ярого разбега жизни новой

Зиме не устоять и не уйти.

Волнообразно мчится во Вселенной

Бессмертная вибрация огня,

Галактики рождая вдохновенно

В могучем гимне жизни «Я ЕСМЬ Я!»

Когда сердца захлестывает нежность

И песня счастья рвется в небеса,

Мы в ту волнообразную безбрежность

Своей души вплетаем голоса.

И мчатся в Космос вешние приливы,

Возносят жизни голос золотой.

И огненные  крылья бережливо

Несут судьбу планеты молодой.

Сливаются могущество и святость

Весной в животворящем ритме вновь,

И все преграды зла срывает Радость

И торжествующий огонь – Любовь!

Так Вечность в обновленьи совершенства

Дарует изумрудную весну:

Гармонию цветущего блаженства,

Вселенской жизни ярую волну!





ПАСХА 2010г.

       

Так-то звонко, так-то красно

В благовест – колокола,

И сверкают жарко, ясно,

Золотые купола!

Развеселой щедрой свахой

Над землею мчит весна,

Этой огненною пасхой

Вновь Любовь воскрешена.

Чудо-Пасха! Что за радость,

И приволье, и задор,

И садов душистых сладость,

И влюбленный разговор…

На каштанах разгорелась

Переливами огня

Белоогненная прелесть –

Заневестилась земля…

Воскресенье! Жарко бьётся

Сердце Пасхи над землёй,

Белой розой голубь вьётся,

И ХРИСТОС ВОСКРЕС живой…

И дышать – не надышаться

Упоительной весной,

Глядя – не налюбоваться

Красотою молодой.

Закипела, заискрилась

В обновленном мире кровь

Так, что радугой светилось

Небо ангельских миров!

Торжествует Светлый Разум:

Землю поместил Творец

Чистым голубым алмазом

В драгоценный свой Венец.





ПЕРЕВОД

с белорусского языка на русский



ПОГОНЯ



Максим Богданович



Если сердце от ужаса стынет

И терзает за родину страх, -

Вспомню Острую Браму, Святыню,

В гербе витязей на скакунах.

     Мчатся вихрем горячие кони, -

     Рвутся в пене, и грозен их путь…

     От старинной Литовской Погони

     Никому не спастись, не свернуть.

В запредельную даль вы летите,

Гром копыт высекает года.

Вы за кем неотступно спешите?

Где проляжет ваш путь и куда?

     Так Погоней всегда настигали,

     Беларусь, тех иуд-сыновей,

     Что Тебя полонянкою гнали,

     Растоптав честь Отчизны своей.

Бейте! В сердце разите их знатно!

Растолкуют иудам мечи,

Как за родину болью булатной

Разрывается сердце в ночи…

     Беларусь! Мать-Отчизна святая!

     Вековечную боль не сдержать…

     Ты прости, Ты позволь мне, родная,

     За Тебя своё сердце отдать!

Всё летят сквозь века грозно кони,

Вдаль серебряной сбруей звенят…

Белорусско-Литовской Погони

Не разбить, не сломить, не унять!



ПОДСТРОЧНИК



ПОГОНЯ



Только в сердце тревожном почувствую

За страну родимую ужас, -

Вспомню Острую Браму святую

И воинов на грозных конях.


В белой пене проносятся кони, -

Рвутся, стремятся и тяжко хрипят...

Стародавней Литовской погони

Не разбить, не остановить, не сдержать.


В безмерную даль вы летите,

А за вами, пред вами - года.

Вы за кем в погоню спешите?

Где пути ваши идут и куда?


Может они, Беларусь, понеслись

За твоими детьми вдогонку,

Что забыли тебя, отреклись,

Продали и отдали в полон?


Бейте в сердца их - бейте мечами,

Не давайте чужаками быть!

Пусть почувствуют, как сердце ночами

О родимой сторонке болит...


Мать родная, Мать-Страна!

Не утихнет такая боль...

Ты прости, ты прими своего сына,

За Тебя ему умереть позволь!


Всё летят и летят те кони,

Серебряной сбруей далеко гремят...

Стародавней Литовской погони

Не разбить, не остановить, не сдержать.





ОРИГИНАЛ



Максiм Багдановiч



 ПАГОНЯ



Толькi ў сэрцы трывожным пачую

За краiну радзiмую жах, -

Ўспомню Вострую Браму сьвятую

I ваякаў на грозных канях.


Ў белай пене праносяцца конi, -

Рвуцца, мкнуцца i цяжка хрыпяць...

Старадаўняй Лiтоўскай пагонi

Не разьбiць, не спынiць, не стрымаць.


У бязьмерную даль вы ляцiце,

А за вамi, прад вамi - гады.

Вы за кiм у пагоню сьпяшiце?

Дзе шляхi вашы йдуць i куды?


Мо яны, Беларусь, панясьлiся

За тваiмi дзяцьмi уздагон,

Што забылi цябе, адраклiся,

Прадалi i аддалi ў палон?


Бiйце ў сэрцы iх - бiйце мячамi,

Не давайце чужынцамi быць!

Хай пачуюць, як сэрца начамi

Аб радзiмай старонцы балiць...


Мацi родная, Мацi-Краiна!

Не усьцiшыцца гэтакi боль...

Ты прабач, ты прыймi свайго сына,

За Цябе яму ўмерцi дазволь!


Ўсё лятуць i лятуць тыя конi,

Срэбнай збруяй далёка грымяць...

Старадаўняй Лiтоўскай пагонi

Не разьбiць, не спынiць, не стрымаць.





ПЕРЕВОД



На украинский язык



О. Зайцев, Республика Беларусь



***

Цвіте Білорусь синьооким блаватом,

Красою зелених і чорних очей.

За русою косою наче заклятий

Я йду причарований поміж людей.



Мені не здолати всесвітньої спраги,

Хоч сам  захлинаюсь в шаленстві бажань.

І я світосяйних очей твоїх прагну

Цілунками пити проміння кохань.



Вдивляюсь у присмерки, ранки-багаття,

Де сонце ясніє чи місяць вгорі,

І ладен за тебе піти на розп’яття,

Щоб кров моя грала у сяйві зорі.



Шукаю в безодні зіниць піднебесних,

У вирах зелених та чорних глибин

Поліських гущин волхвування чудесне,

Де кривичів слава в відлуннях билин.



В сузір’ях красунь мені б не заблукати,

Сліпучість їх поглядів манить й пече…

Злітаю у мрію знов птахом крилатим

І падаю в коло буяння очей.

                           



ОРИГИНАЛ


***

Полна Беларусь красотой синеглазой,
Полна черноглазой, зелёной красой.
Я, как за магнитом, за чудом, заразой,
Плетусь за какой-нибудь русой косой.

Плетусь, ощущая вселенскую жажду,
Томительной плотью вовеки гоним.
И блеск твоих глаз обезумевших жажду,
И чаю припасть поцелуями к ним.

Блуждая глазами в заре ли, потёмках,
Днём ясным, а может быть, лунною тьмой,        
Себя ощущаю прибитым гвоздём, как
По шляпку, но шляпою дамской самой.

Ищу я в бездонных зрачках поднебесья,
И в омутах чёрных, зелёных ищу
Шаманство болот первозданных Полесья,
Чащоб ворожбу, где жилось кривичу.

В обилии глаз бы мне не заблудиться,
В созвездии взглядов бы вдруг не сгореть…
Я снова, как зоркая, хищная птица
Взлетаю и падаю в глаз круговерть.





ПОДСТРОЧНИК


Цветёт Белорусь синеглазыми васильками,

Красотой зелёных и чёрных глаз.

За русою косою, словно заклятый,

Я иду привороженный среди людей.



Мне не перебороть вселенской жажды,

Хоть сам захлёбываюсь в безумстве желаний.

И я лучезарных очей твоих жажду

Поцелуями пить лучистую любовь.



Всматриваюсь в потёмки, рассветы-костры,

Где солнце яснеет иль месяц в вышине,

И готов я за тебя пойти на распятье,

Чтобы кровь моя горела в сиянии зори.



Ищу в бездонности зрачков поднебесных,

В омутах зелёных и чёрных глубин

Полесских чащоб волхвование дивное,

Где кривичей слава в отголосках былин.



В созвездьях красавиц мне б не заблудиться -

Ослепительность их взглядов манит и сжигает.

Взмываю в мечту снова птицей крылатой

И падаю в круг расцветания глаз.




ПЕРЕВОД



на украинский язык



О. Зайцев, Республика Беларусь





***

Як вивірка кручусь у колесі

І мчу вперед шалено, що є сили,

Та з острахом питав, а чи просив:

«Цю круговерть зупиниш, Боже милий?…»

     Долаю шлях, і все летить чортма

    Крізь ями у гонитві цій скаженій,

     Собі шепчу мов клятву: «Масть тримай.

     Хай ти простий поет і геть не геній…»

Лихі роки ударять колесом,

Прохромить очі спицями огуда,

Що все життя моє – примарний сон,

А твори – порох, не потрібний людям…

     Та під жорстоким присудом чорнил,

     Знов розіп’ятий мов Христос плітками, -

     Не зраджував нікого, не чорнив,

     І, бідний, честь не міряв срібняками!

Точив я шкаралупу ницих днів -

Чіплятися за марність вже несила,

Радію, бо в безглузді очманів,

Що колесо моє вщент розтрощило.

     Спиняю біг і кидаюсь в політ

     На крилах долі у глибини дальні,

     Щоб спалахнути у зеніті літ

     Одним лише рядком, та геніальним!

                         


ОРИГИНАЛ



***

Как белка, набираю оборот
И мчусь  вперёд, шалея, что есть мочи,
Порою даже оторопь берёт:
А вдруг меня Всевышний «обесточит».

     Но, преодолевая виражи,
     Все ямы и ухабы приключений,
     Себе твержу одно я: «Масть держи.
     Пусть ты поэт всего лишь, а не гений».

Ударит лихолетье колесом,
И спицами в глаза вонзятся слухи,
Себе вдруг покажусь  я невесом,
А все поступки - протокольно сухи.

     Под записью отъявленных чернил,
     Под тяжестью больших и малых сплетен,
     В одном уверюсь точно: не чернил,
     Иных не продавал, засим и беден.

Вгрызаясь в скорлупу вчерашних дел,
Цепляясь за кору людского быта,
От этой спешки явно обалдел
И рад, что колесо моё разбито.

     Даль бесконечна, я упасть готов,
     Порвав свой бег на лоскуты, на точки,
     Чтоб стать однажды, с высоты годов,
     Отцом одной, но гениальной строчки.





ПОДСТРОЧНИК



Как  белка кручусь в колесе

И мчу бешенно, что єсть силы,

Но с опаской  спрашивал, а может просил:

«Эту круговерть остановишь, Боже милый?…»



Преодолеваю путь и всё летить чёрте-куда

Через ямы в гонке сумасшедшей.

Себе шепчу как клятву: «Масть держи!

Хоть ты простой поэт и совсем не гений…»



Лихие годы ударят колесом,

Пронзит глаза спицами хула,

Что вся жизнь моя – призрачный сон…,

А произведения – прах, не нужный людям…



Но под жестоким осуждением чернил,

Вновь распятый как Христос сплетнями, -

Не предавал никого, не чернил,

И, бедный, честь не мерял серебренниками!



Грыз я скорлупу  ничтожных дней,

Цепляться за суету уже нет  сил,

Радуюсь, так как от путаницы обалдел,

Что колесо моё  окончательно разбито.



Останавливаю бег и борсаюсь в полёт

На крыльях судьбы в глубины дальние,

Чтобы вспыхнуть в зените лет

Одной только строчкою, но гениальной!





СИРИУС

                                             

                                                                 Что хвалишься злодейством, сильный?

                                                                 Милость Божия всегда со мною…

                                                                                                     Псалом Давида 51.

                                                           

Этой зимней ночью разлютовался буран. В окоченевшем небе испуганно дрожали звёзды и тревожно смотрели, как я пробиралась по неосвещённой  забалковской улочке вдоль подслеповатых домишек. Под окнами намело сугробы, и я «тихим, незлым» словом поминала тот час, когда наконец-то поддалась на уговоры знакомой тарахтелки зайти к ней  домой «на чашечку кофе» после поэтической студии. «Чашечка» растянулась до полуночи – «ты же рядом живёшь!»  Время было потрачено  на пустые разговоры. И вот сейчас она -  в удобстве и семейном тепле.  А я   пытаюсь добраться  домой по проезжей колее, проваливаясь в замёты  и  неуклюже оскальзываясь  на льду, скрытому предательским слоем снега.  К тому же  вьюга  волчицей бросалась в лицо, забивала дыхание.

     В  небе нависла плотная пелена туч, сизовато подсвеченная по краям  лунным сиянием.  Внезапно  облака разошлись, и в разрыве сверкнул   полный  месяц. Я вздрогнула: в меня  цепко  впились  глаза тьмы. Один  - пустой, смертельно-ледяной.   В  другом  злобно вибрировал  зрачок луны, заливая  жёлтым безумием весь подлунный мир.

     Я смигнула. Да ну тебя!  Двинулась дальше, предвкушая  тёплую ванну, –  вот-вот покажется родной дом. И совсем  прозевала  неслышно подкравшуюся ко мне тень.   Слишком поздно  поняла, что попала в ловушку…  Сильная  рука властно и грубо схватила  за правое плечо, умело затягивая  на горле  воротник:

     - Попалась, тварь! Убью!! Ну, я тебе сейчас покажу, где раки зимуют! – прорычал над головой  здоровенный  мужик. Моё бедное сердце  пронзил ужас, а метель снежинками зависла в воздухе.

     - Ну, гадина! Теперь я с тобой за всё рассчитаюсь!

     - За что?..  Мы же никогда раньше не встречались…

     - Выслеживать меня вздумала?! Убью!!

     Громадная фигура заслонила звёздное небо. В морозном воздухе  пахнуло смердящим  перегаром. До тошноты…   По  хватке чувствовалось, что  алкоголь отшиб  человеку разум, но не ослабил дикую физическую силу,  достаточную для убийства. Это же надо -  попасться во власть  слетевшего с катушек зверя…  А он упивался моей слабостью. То стягивал, то ослаблял воротник вокруг горла. Выбирал: сразу задушить или продолжить жуткую игру.  Я сделала попытку отрезвить его:

     - Разве можно пугать  на ночь глядя?! Посмотри: я же – седая, тебе в матери гожусь! А ты – пугаешь! Если со мной инфаркт случится,  тебе придётся скорую помощь вызывать.  Где ты для меня кардиолога отыщешь среди ночи?..

      Фразами отбивалась, как ударами шпаги. Понимала, что нужно  перебороть его логику. Ведь беспочвенной, хаотичной клеветой это ничтожество оправдывает перед самим собой  момент нападения:  быстро подавляет  волю жертвы, обвиняя  в  несуществующих прегрешениях.  Якобы виноватого легче подвергать вожделенному насилию. Делай, что хочешь, и совесть чиста. Ничего личного!

     - Ну, ты, прикинь, – мужик перешёл на доверительный тон, загребая в кулачище   одежду ближе к горлу, – прихожу домой, а жена  орёт на меня,  ёлы-палы, зловоняю я для неё,  отказывает мне – мне! – в супружеском долге.  Ну, я так обиделся и ушёл. Врубилась? Баба мне нужна! Пойдёшь со мной!

     С  мукой глядя на сугробы выше человеческого роста, представила, что откопают меня только весной: когда растает снег  в этой Богом забытой глухомани…

     Да что же это творится?!.  Куда  он меня тянет?.. Почему кто-то  смеет  губить мою честь, мою жизнь?  Всё это дал мне Господь!!! Но не такое чудовище…

     А может быть – заслужила?..   Добилась славы поэта, а не нажила ни семьи, ни детей, ни богатства. Кому нужны мои стихи, экологические сказки, литературные уроки в школах, если на этом ломаного гроша не заработала?  Одинокая, нищая, никому не нужная…

     Память торопливо перелистывала страницы жизни.

     Отчего  же  раньше судьба  щадила меня?

     Как пощадил морской  шторм. Не захлестнул, а позволил занырнуть  ближе ко дну, переждать беснующийся вал. А следующая, более спокойная волна, бережно вынесла на мелководье и поставила точно на ноги.  И мне удалось  удрать от прибоя  на песок…

     Как пощадила весной на Днепре  змея, к гнезду которой  приблизилась недопустимо близко. Я тогда стояла против солнца. Она прыгнула  с ветки прямо в лицо, метя   в зрачок, отражающий солнечное  сияние. Увернуться от укуса было невозможно. Но гадюка не цапнула: пролетела у виска и шмякнулась в траву – только хвост мелькнул. До сих пор  вспоминаю летящую мимо серую молнию, остервенело шипящую до свиста, клыки в разъятой пасти  и  холодные  глаза со зрачками кошки…

     Как пощадил меня матёрый  секач-одиночка, с которым  столкнулась лицом к лицу на узенькой тропинке среди камышовых болот Потёмкинского острова. Успела только тоненько пискнуть:

     - Не бойся… Я – добрая…

     Умное животное ушло  стороной, мощно  подминая   извечные джунгли колючей ежевики.

     Мужик упорно продвигался  со мною сквозь буран.  Надсадно клял нерадивость жены и долдонил о своих правах на меня.  А если  уязвить  его самолюбие?

     - Послушай!  Покажи своей жене, что ты мужик! Она же – твоя  женщина. Докажи, кто  из вас хозяин! Вот сейчас,  иди прямо домой – уверенно!  Подумаешь, орёт она, а ты поужинай, согрейся и ложись спать.  Ты – хозяин в доме! Она покорится. И лады!!

     - А вот не лады! Пойдёшь со мной!! –  злобно  рявкнул  мужик.

     В голове  загудели колокола.  Этого не может быть…  Это – не со мной… Только не смотреть ему в глаза. Если взгляну – дам  сигнал  к нападению. Набросится – тогда не спасёшься…

     Чтобы не сразило гипнозом  страха, резко перевела  глаза  на небосвод в сторону от  ненавистной физиономии,  распяленной  сладострастным оскалом.

     Неслышимая молитва вырвалась с такой силой, что сердце  зашлось от физической боли:

      - Небо! Небушко! Помоги, родное!

      В этот миг  в  вышине, ещё не затянутой тучами,  ярко вспыхнули  три знакомые звезды,  расположенные на чёрном бархате ночного купола в виде золотой стрелы. Боже правый! Да это же Орион, Пояс Ориона! Он всегда указывает направление к  Сириусу – двойной звезде!  Два светила, белое и голубое,  связанны  друг с другом,  миллиарды лет летят  вместе через необозримые ледяные просторы Вселенной.  Сириус  -  древнейший символ верности, любви и красоты,  на которых испокон веков держалась  жизнь и гармония во Вселенной.

     СИРИУС – так я называла супружескую пару  знакомых художников. Преданные супруги, подобно двойному светилу,  прожили жизнь в любви и не отрывали  глаз друг от друга, минуя все лукавые соблазны. Воспевая красоту, муж  посвящал свои картины и стихи только ей – единственной  избраннице, самой желанной  и  прекрасной женщине.

     Мне посчастливилось много лет восхищаться  их  картинами,  которые  учили тонкости восприятия и видению одухотворённой  жизни.  И за этот  период создала лучшую поэзию.

     Стихотворение «Красота» было  написано перед портретом супруги художника:

 



                                           Жемчужиной из золотого века

                                           Тебя растили в океанах света,

                                           Богиней для земного человека

                                           На берег вышла ты в лучах рассвета.



                                           Твою Любовь с античности доныне

                                           В бессмертных строках славили народы,

                                           Печальным взором молодой княгини

                                           Ты провожала  витязей в походы.



                                           Твой образ, как источник вдохновенья,

                                           Живет огнем художника, поэта –

                                           Живое многомерное творенье,

                                           Молитва созидающего света.



                                           В тебе  - основа огненного мира,

                                           Где райский сад прекрасных поколений,

                                           Где благодать божественного мирра

                                           Омоет Землю светлым исцеленьем!



                                          Твоя палитра – в музыке сияний,

                                          Твои алмазы – из сердечных храмов,

                                          Твой путь – полет космических дерзаний,

                                          Твоя Любовь – Божественное Право!



                                          Ты вечная загадка, цель, желанье,

                                          Тебя Господь ваял из совершенства,

                                          Ты – женское начало мирозданья,

                                          Ты – мать и жизнь, энергия блаженства.



                                          Волшебный образ твой  - Земле посланье,

                                          Чтоб этот мир прекрасным сохранили,

                                          Ценя бесценной красоты сиянье,

                                          Не зря герои жизнями платили!



      … Они умерли почти одновременно. Сначала ушла жена, а  муж за короткое время  истаял от тоски за нею…

     С ненасытной жадностью я  любовалась Сириусом.  Вдруг  в ночной тишине прозвучали  нежные слова:

     - Защищайся! Немедленно! Защищайся мною!

     Это был  голос жены художника.  Вспомнились  её похороны в мае. Тогда потрясённые друзья принесли охапки   ярко-красных тюльпанов.  Женщина, лежащая в гробу, была охвачена со всех сторон тюльпановым  огнём. Смерть не затронула  лица. Казалось, что  красавица  слегка прикрыла веки,  наслаждаясь благоуханием  весенних цветов.  Эта картина  упорно стояла перед  внутренним взором.  Пламя  лепестков разгоралось, тянулось  ко мне переливчато-рубиновым сиянием. Я вздрогнула: обжигающие языки  прикоснулись к  сердцу,  и оно горячо забилось.

     Вновь  послышался   мелодичный голос:

     - Защищайся – МНОЮ!!

     В сознании  вспыхнула логическая цепочка:  гроб -  смерть – ужас.  Благодарю тебя, Господи!  Вот оно!! Подобные личности панически боятся гибели и  насилия над собой, до сумасшествия  ценя  только СВОЮ СОБСТВЕННУЮ ШКУРУ!

      Мы  принадлежим к разным мирам.   Я -  всю жизнь  создавала  красоту, чтобы  отдать  её  людям. А он – влачил своё существование  за счёт пожирания окружающей красоты. Потому что  не мог творить ЖИВОЕ!

      Я – нищая?!.  Не  зарабатываю  денег поэзией?

      Какими сокровищами  можно оценить  Солнце, которое подсказало мне сказку «Солнечная Корона»,  победившую на международном конкурсе?

     Каким  количеством  золота можно измерить  гений  Томмазо Кампанеллы, создавшего под пытками в застенках инквизиции бессмертный «Город Солнца»?

     Или подвиг римлянина Муция Сцеволы, который  в плену  сжёг свою руку, доказав вражеским   палачам, что никакие пытки не заставят его стать предателем?

     Однажды богатая женщина  попросила   знаменитого поэта  за большую плату превратить её халтурные строчки в высокую поэзию. И великий  мастер искренне посоветовал:

     - Выторгуйте за свои богатства поэтический талант у Господа Бога!

     Да я  -  богатейший человек,  обладаю  величайшим духовным сокровищем, рядом с которым все деньги обращаются в прах!

     Я – никому не нужна?!.  Тогда почему ко мне обращаются  люди за сердечным словом и надеждой, чтобы в  роковое  время  обречённостей и горя вырваться  из удавки  самоуничтожения?..

     Однажды   юноша, у которого  погибла любимая, спросил:

     - Зачем мне жизнь? Я потерял всё…

     Тогда я посвятила ему стихотворение «Ведущая» о вечности  истинной любви:

         

                                        На всех дорогах Красота

                                        Нас ждет и исцеляет,

                                        Ее святая высота

                                        Любовью окрыляет.



                                       Нас возрождает Красота

                                       В тисках земного круга,

                                       Она сияет как мечта

                                       Всем, кто любил друг друга.



                                       Ведет любимых Красота

                                       К бессмертному порогу,

                                       Где Вечности горят врата

                                       И в Храм Любви дорога.



                                       Пропустит в Храм, как ни спеши,

                                       Мерило непростое:

                                       Сиянье радужной души

                                       И сердце золотое.



                                       Алмаз духовной чистоты

                                       Несут к престолу Бога,

                                       В Горнило Светлой Красоты,

                                       Все, кто прошел дорогу.



                                       Там Слово скажет нам Любовь

                                       Пред Алтарем, любимый,

                                       Соединив нас вместе вновь

                                       В Огонь Неугасимый!



     Какими сребрениками  можно  оценить ТАКОЕ!

     Почему же  сейчас, на этой  заброшенной улочке, так  болит  сердце?..

     О том, что останутся недописанными в форме однословных многорифмов сюжеты  «Притчей священных Гималаев» для Александра Гами в Германии.

     О том, что не успею осуществить  для авторов  международного союза писателей «Полоцкая Ветвь» проект «Поэтический Венок Белоруссии».

     О том, что  не увижу публикации моих переводов на украинский язык книги Светланы Савицкой «300 сказок и историй».

     О том, что не переведу окончательно на русский язык книгу моего земляка Анатолия Бахуты, чьим творчеством восхищаются десятки стран мира.

     О том, что не напишу  весенние  сказки  о  родном  Белобережьи…

     Правда,  о многом?..  Значит – нужна!!

     Почему  – одинокая?  Да  у  меня – множество дочерей и сыновей!  У каждого ребёнка, восхищённого моими стихотворениями, волшебство поэзии впечатывается   в генный код   по  законам информации.  Духовная кровь связывает крепче физического родства.

     Произведения, рождённые мною,  являются  детьми, которых я выпускаю  в большой мир и в сознания живущих, и продолжают  мою жизнь  в Вечность.

     Я – НУЖНА ЛЮДЯМ, Я – БЕСЦЕННА, МОЙ РОД – БЕССМЕРТНЫЙ!

     Гордость переполнила душу.

     Неосвещённая улочка  темнела впереди разверстой драконьей пастью.  Вокруг, под тусклыми отсветами  низких окошек, теснились сугробы. Сборище привидений…

     Моё зимнее пальто зелёного бархата приобрело глубокий мрачно-чёрный оттенок, а фигура в капюшоне выглядела  запредельно мистически…

     В душе  неодолимо рванул  поток такого  желания жить. Эта сила тугой пружиной охватила  естество, вытесняя  мучительную обречённость и дрожь.

     Так этот упырь нуждается в женском тепле? Жаждет бабу?

     Получай же  любовь! Только выдержишь ли  испытание любовью?..

     Я резко остановилась и успела  железной хваткой в последнее мгновение перехватить руку,  рвущую пуговицы.

     - Ты чё?.. Ты чё?.. – растерянно зачастил великан.

     - А всё!  Лады!! – мой низкий, левитановский  от волнения  голос  взорвал тишину, словно ангельские трубы в судный день. -   Пойду с тобой! Но и ты пойдёшь со Мной!!

     Я вонзила взгляд в мучителя  и, гневно сверкая глазами из-под капюшона,  швыряла  яростные слова  в  тёмный провал его лица:

     -  Дорога у нас одна! Вместе  пойдём!!

     А потом,  ткнув  указательным пальцем  в направлении  старинного заброшенного кладбища, угрожающе зашипела:

     - Узнал Меня?.. За тобою, за тобою пришла…  Моя дорога  - оттуда   и обратно – в те же пенаты – возвращается. Пошли! Любишь Меня?! Вместе со мной  ляжешь. Там, на кладбище,  могил  не счесть. И для тебя  подберём! Пошли!!

     Я уверенно двинулась дальше. Мужик по инерции какое-то время  тянулся следом.

     И в азарте не заметила, что  наглая рука  соскользнула с горла, а фигура «жениха»  невесомо растворилась в  одном из  переулков  за мусорными баками.

     - Эй, ты  где?.. Куда подевался? – ещё в образе, деловито позвала его.

     А потом ладошкой хлопнула себя по лбу:

     - Недотёпа! Беги отсюда!

     Оказалось, что мы прошли не больше двух кварталов. Несколько минут…

     Вскоре я оказалась возле дома. Ветер приутих. Надо мною распахнулось ночное небо с алмазными россыпями созвездий. Облака  надёжно упрятали бесноватую луну. Я откинула капюшон. Разгорячённое лицо приятно холодил ветерок. Какое счастье быть свободной!

     Вошла во двор и увидела, что на втором этаже большое окно кухни  горит ярким жёлтым светом. Это матушка позаботилась обо мне:  осветила  дорогу к подъезду.

     Я протянула руки перед собой. Пушистые снежинки сверкали в золотистом сиянии и маленькими  звёздочками доверчиво ложились на ладони.  Они вальсировали прямо из созвездия Ориона. Со стороны Сириуса.

      Всё  ясно: это небо дарит мне солнышки  всех дней моей будущей жизни. Множество утренних солнц! Потому что я тоже – СИРИУС! В  паре со мной сияет Красота -  всю жизнь и всегда!

     Благодарю тебя, Господи! Благодарю тебя, Небо! Благодарю тебя, Орион!

     Через полчаса я уютно свернулась калачиком под тёплым одеялом и, наслаждаясь чудом каждой буквы, прошептала:

     - СИРИУС!

     А потом,  на самом дне глубокого сна, уже уверенно:

     - Конечно, СИРИУС!

 



Крякин Владимир Григорьевич,

пос. Реммаш, Московская обл.,

Российская Федерация



ЛИСТ РЯБИНЫ



Листву с деревьев осень сорвала,

И по дорожкам парка разбросала.

Как будто дел полезных не нашла,

Зачем рвала, сама не понимала.



Один листок с рябины не слетел,

У ветра, видно, силы не хватило,

На ветке он всю зиму провисел,

Зима же про него совсем забыла.



Висел листок и вовсе не грустил,

От холода он в трубочку свернулся.

Мороз его нисколько не щадил,

Но под метели, вьюги он не гнулся.



Ему пришлось так много испытать,

Ночами очень часто снилось лето.

Когда прекрасно ночью было спать,

А днём купаться в океане света.



Однажды, задремав под вьюги свист,

Он оторвался, в вихре закружился.

Теперь лежит в снегу глубоком лист,

Он в след от чьей-то лапки провалился.









Куимов Олег Владимирович,

д. Мильково, Московская обл.,

Российская Федерация



ДЕДУШКИНА МЕДАЛЬ



         При звуке открывающейся двери Саша бросился встречать отца.

         - Батя, я тебя уже заждался. Ты опаздываешь на целых семь минут. Обед остынет. Маму тетя Тамара зачем-то срочно вызвала, так что я – за нее.

         Еле дотерпев до того момента, когда отец примется за чай, Саша задал вопрос, мучивший его с самого утра:

         - Папа, а что такое сила?

         Отец неспешно отставил кружку на середину стола.

         - Сила? Н-да… интересный вопрос для мальчишки твоих лет… а с чего ты об этом спросил?

         - Да услышал, как тетя Тамара назвала дядю Витю слабым. А он ведь такой большой и сильный, больше всех в части гирю поднимает.

         - Ну, Сашка, мускулы еще не все в этой жизни, а дядю Витю потому жена называет слабым, что характер у него мягковат для армии. Мы с ним ровесники, я подполковник, а он до сих пор в капитанах ходит. Вот тетя Тамара и недовольна. Любая нормальная женщина, выходя замуж за лейтенанта, мечтает стать генеральшей.

         - Папа, а как тогда вообще понимать силу? И кого в таком случае можно назвать сильным?

         Отец весело ухмыльнулся.

         - Ну и вопросики у тебя! Это хорошо! Соображать начинаешь. Молодец! Я в твои годы до такого не додумывался еще. А вот что такое сила, сын, я и сам с возрастом уже не так четко понимаю. Раньше тоже так же, как и ты, думал: у кого в руках силы больше да смелости, тот и сильнее, а жизнь показала, что не все так однозначно, хотя и этот момент очень важен, потому что мужчина обязательно должен уметь постоять за близких ему людей, да и вообще за правду, но чаще не мускулы главное, а характер. Опять же и тут тоже не все так однозначно. Вот у нас во дворе Генка Соколов жил. Настоящий вожак, в нашем квартале верховодил. Уступать не умел. И в игре, и в драке бился до последнего. Характер на зависть у парня был. Я ведь только из-за него и военным стал. Он старше на три года был, после школы поступил не куда-нибудь, а в Высшее Командное училище в Новосибирске. После Гены, кстати, еще трое из нашего двора стали офицерами. Так вот, в Африке он без ног остался. Вернулся домой и запил; опустился, жена от него ушла. Другие ведь живут с этим, достойно живут, а он сломался. Видишь, как бывает. С виду сталь-человек, а вот нашлось и у него слабое место, да такое, что всю его силу перешибло, хотя в разведку с ним я все равно бы пошел. Видишь, как все непросто. Или вот другой случай.

         Служил у нас в Афгане солдат… Миша… – отец поднял со стола хлебную крошку и, сосредоточенно сведя брови, принялся безмолвно наблюдать над тем, как она, сминаемая его пальцами, превращается в грязный серый окатыш; затем перевел рассеянный взор на сына, – Миша Корольков. Как его вообще в Афган взяли – ума не приложу. Таких в стройбат-то нельзя брать: щупленький, тихий. Ни характера, ни мяса, одним словом, нажить еще не успел. А погиб геройски. Его даже орденом Красной звезды посмертно наградили. И если бы не он, то меня, сын, не было бы сейчас.

         - Как это не было бы? – удивился Саша.

         - Вот так, сын… – губы отца скорбно поджались. – Наша колонна в засаду попала в ущелье. Машина, в которой я ехал, загорелась, и сам я выбраться не мог – без сознания был, ранили. Счет для меня на секунды шел. А душманы такой плотный огонь вели, что носа не высунуть – верная смерть. А Миша вытащил. А сам вот…вот так вот, Сашка, бывает.

         Саша чувствовал, что сейчас не время продолжать расспросы задумавшегося о чем-то своем отца: захочет – сам расскажет. И некоторое время спустя тот продолжил:

         - Я до этого всегда делил людей на сильных и слабых, причем жестко делил – с осуждением слабости. А с той поры сто раз подумаю.

         - Папа, непонятно только с Мишей Корольковым: не было силы, и вдруг она появилась. А откуда же она тогда вообще берется.

         Отец громко рассмеялся:

         - Ну, ты, Сашка, точно философом станешь… от верблюда.

         - Нет, ну, пап, я серьезно. Почему у одного она появляется, а у другого нет?

         - А вот ты пока и подумай, а вечером уже сообща. Ну, все, мне пора. До вечера.

         Но вечером поговорить не удалось. Домой отец вернулся, когда Саша уже спал.

         А следующий день начался хуже не бывает. Всех детей и их части и остальных, базировавшихся в городе, после обеда увезли в Дом офицеров на просмотр фильма «Александр Невский», а его не взяли. Совсем недавно он тяжело переболел ангиной, затем случилось осложнение, и доктор на три месяца запретил вообще смотреть телевизор, чтобы не село зрение. Как Саша ни уговаривал отца, тот остался непреклонен: нет – и все. Характер у него еще тот – не поспоришь: комбату нельзя быть мягким.

         И теперь Саша, хмурый, слонялся по части.

         Несмотря на конец августа, день стоял жаркий, тянуло к реке. Собственно, рекой-то ее после родной Оби и назвать-то язык не поворачивался, так – ручеек метров двадцати шириной. Сашка перемахнул через забор и направился к воде.

         Невдалеке, вверх по после течению, находился метровый водопадик. Однажды на его глазах трое немцев с радостным визгом проплыли через него на резиновой лодке, один в момент приземления выпал в воду, вынырнул, и все трое долго и громко смеялись. Саше тоже хотелось испытать подобное, хотя лучше проплыть через водопад вовсе без лодки. Но это попозже, может, на следующий год, когда он станет постарше, и надо, чтобы кто-то из старших обязательно подстраховывал. Вроде ничего уж особенно страшного в невысоком водопаде не наблюдается и глубина не такая уж и большая, но местные почему-то возле него не плавали, предпочитая загорать на пляже метрах в ста выше.

         А еще немного поодаль, за пляжем, возвышался мост. Поднявшись на него, Саша вытащил из кармана заранее подобранные камни и с силой швырнул вниз. «Бултых-бултых-бултых», – донеслось до него; по воде разошлись круги. Саша взвесил на ладони следующий камень и в этот момент заметил шедшего навстречу пожилого немца. «Гутен так!» – улыбнулся приветливо мужчина. – «Гутен так!» – вежливо ответил Саша.

         Немец просительно протянул руку: «Битте». Приняв от Саши камень, он размахнулся и что есть силы швырнул его далеко в реку.

         - Ого! – удивился Саша дальности броска.

         Немец довольно улыбнулся и, поблагодарив:

         - Данке шон, спасиб-а-а, – отправился дальше.

         Неподалеку располагался парк. Гарнизонные мальчишки иногда бегали туда за каштанами, которыми затем, играя в войнушку, кидались друг в друга, как гранатами, предварительно растерев об мостовую их колючую кожуру. В родной Сибири каштаны не росли, а в этом районе парка их было много. К тому же, здесь можно было валяться где-нибудь за кустом или крупным деревом и никто тебя не замечал, как и в этот раз не заметили те, кто внезапно засмеялся со злорадством позади его каштана. Саша осторожно, представляя себя разведчиком, выглянул из-за дерева.

         Окружив небольшого мальчика лет десяти, трое подростков издевательски гоготали прямо ему в лицо:

         - Швайн! Русиш швайн!

         - Сам ты швайн! – тихо буркнул под нос мальчик.

         - О-о-о! – протянул самый крупный из них, в щегольской кожаной куртке, и, коверкая слова, добавил: – смещно, отьчень смещно.

         Немцы загоготали, толкнули русского. Тот упал, поднялся. Для потехи они стали толкать его от одного к другому. Бедолага попытался вывернуться, но куда уж там. «Русиш шавйн! Оккупант!» – злорадствовали немцы.

         Мальчик был не из их части. Впрочем, какая разница, знакомый он или незнакомый и откуда вообще, ведь главное то, что он русский. И все же Саша пока не высовывался. Помочь он все равно не мог: силы явно не равны. Мальчишкам примерно столько же лет, как и ему, – по двенадцать, и заводила куда здоровее. Саша утешался мыслью, что не должны они издеваться над мальчиком явно младшего, нежели сами, возраста. Покуражатся да и уйдут. А так, ввяжись  Саша, то и сам получит, и немцы нос задерут, что русского побили. Не стоит давать им такой радости. А посчитаться с ними можно будет как-нибудь в другой раз: Земля круглая.

         Вскоре забава и правда им надоела. Они уже развернулись, чтобы уйти, но самый мелкий из них и, видимо, самый гниловатый, толкнул мальчика со всей силы. А когда тот упал, пнул под зад. И тут случилось то, чего Саша не ожидал. Мальчик, не помня себя, от обиды резко вскочил и ударил обидчика кулаком наотмашь. Немец пошатнулся и присел, обхватив лицо руками. В тот же миг «кожаный» подскочил с искаженным от злобы лицом к мальчишке и сбил его с ног кулаком.

         «Русиш швайн!» – заорал он прямо ему в лицо и с силой тряхнул за грудь.

         Саша медленно поднялся: такое уже не терпелось. Пусть даже и побьют, все равно это не так страшно, чем трусливо прятаться за деревом.

         - Эй, ты! – окрикнул он «кожаного». – Ты только маленьких можешь обижать?

         Немец выпрямился и сразу показался еще крупнее. Особенно бросались в глаза широкие костистые кулаки и жесткий взгляд нагловатых, навыкате, серых глаз. Все трое, вразвалочку, с не предвещавшими ничего хорошего ухмылочками, двинулись на него. Все явно склонялось к тому, что он сейчас хорошенько получит по сопатке. И вдруг Саша сам удивился тому, как спокойно прозвучал его голос, словно и не подрагивали предательски ноги в коленках.

         - Чего, трое на одного…? Слабаки! Ха-ха!  

         «Кожаный» развел руки в стороны, останавливая приятелей, и что-то в приказном тоне старшего сказал по-немецки. Те остановились за его спиной. «Кожаный» обратился к Саше:

         - Эй, Иван, я путу тебя бить морда сам. Сильно бить. Не бойся.

         И как Саша ни был напряжен, все же не смог сдержать легкой улыбки при последних словах.

         - Только по-честному, – кивнул он головой на остальных. – Если полезут, то вы все дерьмо собачье. Договорились?

         - Гут, да, – согласился немец.

         Он был явно сильнее. Саша ничего не мог противопоставить его ударам, многие из которых отдавались тяжелым гулом в голове. Зубы ныли, как от оскомины, и нельзя было шевельнуть языком, чтобы не причинить зудящей боли разбитой десне, небу или щекам, от которых отслоились внутри и висели кусочки тонкой кожицы. И все равно Саша не сдавался, махал руками, пытаясь переломить ход драки. И так как большого опыта в драках он не имел, то старался повторять те же приемы, что и противник. Делал ложный замах рукой, а бил ногой. Пинался. Но все равно дело шло к тому, что скоро немец все-таки довершит избиение, ведь он был куда выше и тяжелее, и Сашины руки молотили воздух, не доставая до лица ненавистного «кожаного». А тот явно развлекался, отрабатывая на русском приемы. Саша, с сильным хрипом, разрывавшим грудь, уже еле двигал руками и ногами. Лишь редкие его удары достигали цели.

         Мощный удар, от которого с громким скрежетом зубов лязгнула челюсть и на миг помутнело в глазах, опрокинул его на землю. Немец тут же нанес сильный удар ногой в бок. Саша задохнулся, замер от боли, хватая воздух ртом.

         Немцы злорадно засмеялись:

         - Русиш швайн! Ха-ха-ха!

         Мелкий презрительно добавил что-то на своем языке, и они снова загоготали. Саша смолчал: в его ситуации оставалось терпеть, потому как, скажи он что-нибудь против, – опять будет битым и униженным.

         Средний немец, прежде себя почти не проявлявший, медленно нагнулся, поднял с земли каштан и с высокомерным выражением на лице кинул его в Сашу. Тот отбил бросок и, стиснув зубы, вытерпел очередной взрыв издевательского смеха. «Ладно, – хмуро потупившись, прошептал Саша про себя, – встретимся при других обстоятельствах».        «Кожаный» наклонился и толкнул его ладонью в лоб. Под все то же злорадное улюлюканье Саша опрокинулся навзничь. Из кармана выпала оставшаяся от дедушки медаль «За отвагу», которую Саша втихомолку от родителей достал утром из шкатулки, чтобы похвалиться перед ребятами.

         Немцы сосредоточенно рассматривали награду.     Саша не выдержал, протянул руку.

         - Отдайте… битте шон.

         То, что произошло дальше, показалось страшным сном, который никак не мог случиться в настоящей жизни. «Кожаный» презрительно хмыкнул и, медленно поддразнивая Сашу, поднес серебряный кружок к его лицу, затем со словом «оккупанты» плюнул на дедову награду и все с тем же уничижительным презрением швырнул ему под ноги.

         Негодяй поперхнулся своим смешком: с искаженным ненавистью лицом Саша что есть силы ударил его в челюсть. Немцы не смели и ожидать, что поверженный русский снова отважится на драку и, само собой, на очередное избиение. Саша же не думал теперь ни о чем, кроме отмщения. Пусть изобьют, пусть унизят, но теперь он будет биться до самого конца, потому что иного выбора ему не оставили.

         Обычно, трогая медаль, Саша испытывал чувство единства с умершим дедушкой, а через него и с другими предками. Словно сквозь этот увесистый кружок глядели на него и прадед, и прапрадед, и прапрапрадед, а за ними еще – лица и лица, голубоглазые, добродушные, курносые, один за другим выглядывавшие из такой дали, что аж дух захватывало. Это была их награда. Так же, как она принадлежала дедушке, она принадлежала и им. Сашка не понимал, как это может быть, но чувствовал, что именно так оно и есть, и никак иначе.

         И теперь нить внутри Саши тонко зазвенела, как натянутая до опасного предела струна – сейчас или никогда.

         Двое других немцев бросились на защиту упавшего «кожаного», но тот остановил их резким окриком.

          Они снова дрались по-честному, и снова немец бил Сашу, но что-то изменилось. Оба теперь уже молотили друг друга безо всяких мальчишеских хитростей и без ног – только кулаками, и в пугающем, по-взрослому сосредоточенном молчаливом сопении. И все чаще теперь Саша попадал по лицу противника, и хрипели теперь уже оба, и руки немца двигались медленнее, а удары не опрокидывали Сашину голову и не отдавались в ней подавляющим волю тяжелым гулом. Зато все чаще и чаще откидывалась собственная голова «кожаного». Кровь из носа шла у обоих – у немца немного, у Саши же ею была измазана  вся одежда, не говоря уже о лице, но он не обращал на это никакого внимания.

         Никто не желал сдаваться. Немца подбадривали товарищи, однако голоса их звучали уже не с тем победоносным задором, что прежде. Наконец послышалось в них уже и разочарование.

         «Кожаный» выдохся. Саша и сам не мог понять, откуда у него самого еще берутся силы. Каждый взмах руки сопровождался хрипом в груди, и тело отказывалось двигаться. И все же, несмотря на изнеможение, Саша терпел: он должен был во что бы то ни стало побить «кожаного», потому что за то, что тот совершил, бьют во что бы то ни стало: так должно быть, в этом – правда. И тыкал ослабевшими руками в лицо немца, который в ответ толком не мог сделать уже и этого и попытался схватить Сашу руками, но тот сумел все-таки из последних сил подставить ему подножку и, навалившись всем телом на упавшего противника, принялся бить кулаком по его голове, по ладоням, которыми прикрывался «кожаный».

         Внезапный удар в бок пронзил Сашу резкой болью. Приподняв руки для защиты, он обернулся, и с облегчением увидел, как в занесенную для второго удара ногу «мелкого» с громким глухим стуком впечатался камень. «Мелкий» с криком упал и стал со стонами кататься по земле. Третий немец с грозным видом шагнул к заступившемуся за Сашу русскому мальчику, но Саша резко выдохнул, превозмогая боль, и метнулся в ноги противника. Опрокинутый немец ударился головой об дерево и схватился руками за затылок.

         - Пошли вон отсюда, уроды! – свирепо выпятил подбородок Саша. – Еще раз тронете русских – будете всю жизнь на таблетки работать.

         Саша подошел к русскому мальчику.

         - А как тебя звать-то, земляк?

         - Саша.

         - Так и меня тоже. Мы, выходит, тезки! Здорово! А ты из какой части?

         - Из автобата.

         - А… – протянул Саша. – А я из мотострелковой. Слушай, а как нам друг друга называть, чтобы не путаться, а?

         - Ну, давай тогда я буду Саньком, а ты Санычем. Так мы точно не перепутаемся.

         - Лады, Санек, – согласился Саныч.

         … Стоял будний июльский день, жаркий, из таких, когда кажется, что даже мухи засыпают на лету. Рязанцы, направлявшиеся по своим делам, старались передвигаться по затененным сторонам улиц. По одной из них длинным упругим шагом двигался высокий мужчина с букетом в руках. Улица вывела его к кладбищу, и он вошел внутрь. Редкие прохожие непременно задерживали на нем взгляд: в свои сравнительно молодые годы (около сорока лет) он был уже совершенно сед, и пережитые невзгоды и испытания оставили на красивом мужественном лице свой след в виде резко очерченных складок на лбу и переносице. На него оборачивались не только женщины постарше, даже красивые девушки удостаивали мужчину продолжительных взглядов.

         Он явно никуда не спешил и задерживался возле чем-то заинтересовавших его могил. Казалось, он просто прогуливается. Возле одной из могил мужчина, наконец, остановился, возложил на нее цветы и, кашлянув, сказал осипшим от долгого молчания голосом: «Здравствуй, Валерыч! Прости, что не получилось раньше. Сам знаешь: не мог я», – и надолго замолчал, с задумчивым видом рассматривая снимок на памятнике.

         Уже на обратном пути внимание его привлекла черная стела в соседнем ряду. «Хороший, наверное, человек был, или с положением: вон какая ухоженная могила», – подумал он, вглядываясь в тисненную золотом надпись. И вдруг застыл как вкопанный; рот его вначале приоткрылся в изумлении, затем плотно сжался, а складка на переносице стала еще глубже. Подойдя к могиле ближе, мужчина произнес с мягкой скорбной печалью в голосе: «Вот ты какой красивый стал, Саныч. И как же мы с тобой не пересеклись в Чечне?»

         С фотографии глядел на него тот самый Саша, только теперь уже взрослый – майор. То же добродушное лицо и ямочка на резко очерченном твердом подбородке, которая, наверное, так нравилась девушкам. «Я тебя часто вспоминал, Саныч, особенно там, в горах», – с горечью прошептал повзрослевший Санек. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто его не видит, он присел на одно колено, коснулся рукой земли и, уже разогнувшись, сказал: «Прости, Саныч, я не поздоровался. Ну, здравствуй, друг».





Куприянов Марат Владимирович,

г. Новополоцк, Республика Беларусь



***

…И вот однажды, гулким бабьим летом,

 увидишь: было глупым и пустым

 так восторгаться этим жёлтым цветом,

 который показался золотым.

 Восторг пройдёт, а пыль китайских грамот

 дотла в костре морозов догорит…

 И ты поймёшь, что понял даже мамонт,

 когда вокруг собрались дикари…





***

 …так больно колет под ребром…

 дрожат дождинки серебром,

 и потускневшая листва

 ложится бархатным ковром.

 А над простуженным двором

 последний птичий караван

 летит в далёкий Зурбаган

 и тает в облаке сыром.



 Погасит скоро снегопад

 огонь берёзовых лампад,

 расплещет небо белизну

 по закоулкам анфилад.

 И облетевший старый сад

 напомнит истину одну,

 что в ту весеннюю страну

 мне больше нет пути назад.



 На чёрной речке тонкий лёд

 морозным заревом блеснёт,

 и время упадёт на ноль,

 закончив свой унылый счёт.

 И не тогда, так через год,

 когда утихнет в сердце боль,

 поправит волосы Ассоль

 и взгляд от моря отведёт…





***

…где лента пляжной полосы

 алеет… Шхуна на приколе,

 а сотни маленьких Ассолей

 порвали парус на трусы…





***

Осенняя шиза Конфуцию подруга…

Ты видишь капельки, не замечая дождь.

А птичий клин – как направление из круга,

И ты за ним идёшь, идёшь, идёшь…



Закуришь над молочным озером тумана

И усомнишься сколько будет дважды два.

И осознаешь, что блоха сильней каймана,

Она ж на раз поймает даже льва.



Ненастье в голове, зато в ботинках – ноты,

Под левым – си-бемоль, а правым – фа диез.

И дуют в спину неуёмные фаготы

Ноябрьский прощальный полонез.



Печальное крещендо вдруг замрёт на взмахе,

И coda… Хрустнут под ногами покрова…

А доктор Зусман на смирительной рубахе

Затянет за спиною рукава…





***

Луну разбили по кускам на фонари,

Цари, товарищи, лакеи, господа,

И одиноко для меня в ночи горит,

Качаясь в луже, путеводная звезда.



Щербато щерится осенняя заря

Сквозь частокол осин и прутья ивняка,

И три уставших в полный хлам богатыря

Стоят заставой у вокзального ларька.



Пивною пеною туман над озерком

Зовёт в долину прошлогодних дивных грёз.

И всё путём. Почти. Но где-то глубоко

Внутри меня по мне скулит дворовый пёс…





Кураш Владислав Игоревич

г. Сумы, Украина



НАВЕКИ С ПАРИЖЕМ



Денис Кораблёв уже два года жил в Португалии. До этого – полгода в Голландии и полгода в Германии. Всего, получается, три года он не был дома и не видел маму. Правда, время от времени он звонил ей и отправлял небольшие посылки, которые не всегда доходили.

Он жил в пригороде Лиссабона, в небольшом симпатичном посёлке Пиньял ды Фрадыш, расположенном на другой стороне залива в чудесном сосновом бору.

По вечерам после работы, приняв душ и поужинав, он выходил на балкон, откуда был вид на центральную улицу посёлка, заброшенный лимонный сад на противоположной стороне улицы, рыбный рынок и школу сыгундарию со спортивными площадками и стадионом. Он открывал бутылку холодного пива «Sagres» и закуривал настоящую кубинскую сигару.

Высоко-высоко в небе, в лучах заходящего солнца, мигая бортовыми огнями, медленно поднимался крохотный сверкающий авиалайнер. Он делал большую петлю и, слегка накренившись на левое крыло, уходил на восток, растворяясь в вечерней синеве неба.

Попыхивая сигарой, Денис провожал его взглядом, допивал пиво и спускался вниз. Там, внизу возле дома, в летнем кафе сыньора Фырнандыша, всегда было оживлённо и людно. Денис брал ботонаду (чашка кофе (порт.)), свежий номер «Correiodemania» и садился за свободный столик. К нему обязательно подсаживался кто-то знакомый, завязывался оживлённый разговор, обычно затягивавшийся до полуночи.

Для нелегального эмигранта Денис неплохо знал португальский язык, всё понимал и мог понятно изъясняться. Ему нравился португальский язык своей простотой и мелодичностью. А ещё больше ему нравились сами португальцы – прямолинейный, открытый и добродушный народ. Португалию он, не шутя, называл своей второй родиной.

И, тем не менее, он не собирался оставаться в Португалии навсегда. Его сильно тянуло домой, и чем дальше, тем всё сильнее. Он скучал по матери и друзьям, скучал по родному городу и дому.

За три года он скопил немного деньжат и, вернувшись домой, думал заняться каким-нибудь бизнесом. Трудности его не пугали, и неудачи тоже. В любой момент он мог собраться и снова уехать в Португалию. Строек в Португалии было достаточно, поэтому он не боялся остаться без работы.

Он долго размышлял над тем, как ему ехать домой. Конечно же, проще всего было бы лететь самолётом. Но ему ужасно хотелось побывать в Париже, и он понимал, что другого такого шанса у него не будет. Ещё он хотел заехать в Голландию, повидаться с друзьями. Поэтому после долгих раздумий он всё-таки решил сперва поехать в Париж, оттуда в Голландию и только оттуда уже домой.

Денис попросил у патрона (начальник (порт.)) расчёт, купил билет на автобус до Парижа и за день до отъезда устроил прощальную вечеринку, на которую было приглашено много народа. До поздней ночи не закрывалось кафе сыньора Фырнандыша, с трудом вмещая всех прошеных и непрошеных гостей. И только под утро, когда всё было выпито и сказано, пьяные и довольные гости разъехались по домам.

Оставшись один, Денис ещё раз проверил рюкзак, паспорт с билетом, бумажник, завёл будильник на шесть утра и прилёг вздремнуть. В шесть он поднялся, принял душ, выпил кофе, оделся и поехал на вокзал.

Он покидал Лиссабон ранним утром. Автобус выехал из наполненного электрическим светом крытого автовокзала, свернул на Авынида ды Рыпублика и направился на север. За окнами проплыли Кампу Пыкену, Энтры Кампуш, госпиталь святой Марии, университетский городок, Кампу Гранды.

Денис вспомнил, как два года назад, таким же морозным декабрьским утром по этой дороге он въезжал в Лиссабон. На какое-то мгновение ему стало грустно. Но грусть быстро прошла. Выбравшись за город, автобус свернул на автоштрадуNorte-Sul и понёсся к испанской границе.

Рядом с Денисом, на соседнем месте, сидел смуглый, как цыган, молодой парень. У него было живое, очень подвижное лицо с большими чёрными глазами, орлиным носом и широким ртом. В ушах были наушники. Денис посмотрел на него и невольно улыбнулся. Парень заметил это и заулыбался в ответ.

- Привет, тебя как зовут?- сняв наушники, обратился парень к Денису на родном языке.

- Меня? Денис.

- А меня Саня. Вот и познакомились? Ты куда едешь?

- Вначале в Париж, потом в Амстердам, а потом домой, на родину.

- Вот это совпадение,- всплеснул в ладоши Саня.- Я ведь тоже еду в Голландию. У меня в Амстердаме двоюродный брат живёт. Машину себе хочу купить. Брательник говорит, что за тысячу там можно приличную машину найти. Денёк-второй погощу у брательника, куплю машину и на своих колёсах домой поеду. Ты чем дома заниматься думаешь?

- Ещё не знаю. Наверное, бизнесом каким-нибудь займусь.

- А я свою автомастерскую открою. Я машины с детства люблю. Я и в Португалии в автомастерской работал. Так что опыт есть. Я так считаю, что хорошо зарабатывать можно и дома. Была бы голова на плечах и желание.

За окном тянулся серый безжизненный каменистый пейзаж.

- Да,- мечтательно вздохнул Саня.- Дома сейчас хорошо. Мама звонила, говорит, первый снег выпал. А здесь.- Саня глянул в окно.- Круглый год жара и солнце. Постоянно лето.

- А я лето люблю,- сказал Денис.- Мы каждое лето с друзьями на Десну ездим рыбачить. Вот это отдых. Ты знаешь, какая в Десне рыба?

- У нас в Днестре тоже рыба водится. Меня дед частенько с собой на рыбалку брал. Только это давно было, я тогда ещё маленьким был.

- А у меня дед на войне погиб. На Курской дуге в танке сгорел. Я его только на фотографиях видел. А другой – в тридцать третьем от голода умер. Жрать было нечего. В колхозах тогда за горсть зерна расстреливали.

- Слушай, Денис,- вдруг, предложил Саня.- А поехали вместе в Голландию. Вдвоём всё-таки веселее будет. А оттуда на машине домой. Я тебя до самого Киева довезу. Как тебе такая идея? Годится?

- Годится,- подумав, сказал Денис, и они пожали друг другу руки.

- Я в Париже никогда не был,- мечтательно произнёс Саня.

- Я тоже.

- Говорят красивенный город. У меня в Париже одно небольшое поручение. Передачку просили завезти. Хочешь, съездим вдвоём, а нет, подождёшь меня где-нибудь в центре, погуляешь, на достопримечательности посмотришь. А билеты до Амстердама я предлагаю сразу купить, как приедем, чтобы потом не бегать сломя голову.

- Да, в Париже достопримечательностей много,- сказал Денис.- Один только Диснейленд чего стоит.

- Вот бы побывать там, на всю жизнь впечатлений хватило бы.

- Говорят, Диснейленд где-то за городом. Туда не так-то просто и добраться.

- У Вовки можно спросить, он, наверняка, знает, как туда добраться.

- У какого ещё Вовки?

- Вон он, сзади сидит.

Саня приподнялся с кресла и, обернувшись назад, заулыбался и кому-то помахал рукой, ему в ответ тоже помахали и он снова опустился в кресло.

- Вовка сам из Парижа,- начал рассказывать Саня.- Ездил к брату в гости. Кстати, тоже Вовкой зовут. А теперь вместе едут к нему в гости, в Париж.

- А ты откуда их знаешь?- допытывался Денис.

- На автовокзале перед отправлением познакомились,- рассказывал Саня.

- А чем он в Париже занимается?

- Не знаю. Я у него не спрашивал. На стройке работает, наверное. Он в Париже уже давно. Пять лет. У него и жена там, и дочка.

- А брат?

- А брат в Лиссабоне живёт. Тоже уже давно.

Первая остановка была в Куимбре, старинном университетском городе. Денис с Саней сходили в туалет и заглянули в кафе, чтобы перекусить. Там они встретили Вовку с братом. Вовка оказался очень словоохотливым и разговорчивым. Пока они сидели в кафе, Вовка без умолку рассказывал о Париже, о красивой парижской жизни и о парижских достопримечательностях.

- В Диснейленде, конечно, здорово,- говорил Вовка.- Там столько аттракционов, с ума сойти можно. Целый город развлечений. И рестораны есть, и даже гостиницы. Вход, правда, стоит туда недёшево.

- А ты в Диснейленде был?- поинтересовался Саня.

- Конечно, был. И не раз,- похвастался Вовка.

- А как туда добраться?- допытывался Саня.

- Только на метро. Минут сорок ехать. Диснейленд за городом находится. Да что вам этот Диснейленд дался. В Париже и без него развлечений достаточно. Одних ночных клубов и дискотек, хоть прудом пруди. А о Мулен-Руж что-нибудь слышали?

Саня отрицательно покачал головой.

- Вот туда стоит сходить. В Мулен-Руж всё перемешано, и кабаре, и театр, и цирк. Незабываемое зрелище. По Лувру можно ещё пошататься. Знаете сколько там картин собрано? Около пятисот тысяч. И каждая несколько миллионов долларов стоит. Там даже корона Людовика XV есть. Она в королевском зале хранится вместе с короной Наполеона. Вся в бриллиантах. А Джоконду под бронёй держат, и фотографировать запрещают. Вообще, Париж – это уникальный город. Кого там только нет. И белые, и чёрные, и бродяги, и воры, и миллионеры. А богема, так та со всего света в Париж прёт: актёры, музыканты, художники, поэты. Словно мёдом им Париж намазан. Они, в основном, на Монмартре, тусуются. Монмартр – это их любимое место. Так что в Париже всякого сброда хватает.

- А наших там много?- спросил Денис.

- А где наших мало?- ответил вопросом на вопрос Вовка.- Париж большой, места всем хватит. Кто работать не хочет, тот бухает и попрошайничает, нелегалы на стройках вкалывают, беженцы воруют, а девочки на панели стоят. Вот так вот Париж и живёт. Кстати, если захотите девочку, могу организовать. Выбор большой, на любой цвет и вкус. Но мой вам совет, если надумаете, берите француженку, француженки настоящие профессионалки.

- А ты откуда знаешь?- спросил Саня.

- Пробовал,- самодовольно ответил Вовка.

- А как же жена?

- Одно другому не мешает. Главное, никакую заразу не подцепить. Но у них с этим строго. Сами СПИДа боятся. Так что насчёт этого можете не переживать.

- А ты чем зарабатываешь?- продолжал расспрашивать Саня.

- Я?- усмехнулся Вовка.- Ловкостью рук.

- Не понял?- неподдельно удивился Саня.- Ты воруешь?

Вовка с братом в ответ лишь расхохотались. Денису Вовка сразу не понравился, но Сане он ничего не сказал.

Следующая остановка была на испанской границе. Автобус стоял недолго. Водитель оформил путевые документы, и они поехали дальше, оставляя за спиной Португалию. По гладкой, как стекло, автоштраде, теряющейся в горах, автобус поднимался всё выше и выше, и через час они уже были на горном перевале. От высоты захватывало дух.

С перевала открывалась завораживающая панорама. Горы были совсем рядом, огромные-преогромные, высокие-превысокие, сплошь покрытые чёрной зеленью, подступающих снизу лесов, с голыми, словно ободранными, каменистыми вершинами и гребнями. Кружа по серпантину, ныряя в освещённые электричеством тоннели, автобус аккуратно начал спускаться вниз. Благоухающая свежестью долина встретила их зеленью и прохладой.

К полудню они приехали в Вальядолид, город испанских королей, город, в котором четыреста лет назад жили Колумб и Сервантес. Автобус остановился возле центральной площади Пласа Майор. Водитель объявил часовую стоянку.

- Пойдём с нами пивка попьём,- предложил Вовка Денису с Саней.- Я знаю здесь одну приличную забегаловку.

- Не хочется что-то пива. Мы лучше по городу погуляем,- отказался Денис.

Вовка с братом направились в забегаловку, а Денис с Саней пошли прогуливаться по городу. Пройдя пару кварталов, Саня сказал:

- А я бы всё-таки не отказался перекусить.

- И я тоже,- согласился с ним Денис.

Они зашли в первое попавшееся кафе и заказали обед. Им подали рис со свежими и тушёными овощами, варёную рыбу, сухое вино.

После Вальядолида автобус направился в Памплону, столицу корриды и матадоров. Горы теперь были далеко в стороне. Они сливались с сереющим горизонтом и казались совсем крохотными и прозрачными. Вокруг простиралась бескрайняя, как море, зелёная долина.

В Памплону они приехали очень поздно. Освещённые иллюминацией городские улицы были пусты и безлюдны. После небольшой стоянки, особо не задерживаясь, они поехали дальше, направляясь к французской границе. Убаюкиваемый равномерным покачиванием автобуса, Денис уснул и проснулся только утром, когда они были уже во Франции и приближались к Парижу.

Париж их встретил утренним шумом и будничной суматохой. Автобус остановился на Елисейских Полях, неподалёку от площади Звезды, посреди которой торжественно возвышалась массивная пятидесятиметровая, украшенная скульптурными рельефами и гравировками Триумфальная Арка.

- Вы теперь куда?- спросил Вовка у Сани с Денисом, когда те вышли из автобуса.- Всё-таки в Диснейленд намылились?

- Нет, Вовка, нам сначала билеты надо купить на автобус до Амстердама,- ответил Саня.- А где кассы, мы не знаем. Может, подскажешь.

- Пойдёмте, здесь рядом.

Кассы были в пяти минутах ходьбы. Чтобы купить билеты, пришлось выстоять длинную очередь. Прежде чем попрощаться, Саня с Денисом попросили Вовку рассказать, откуда отправляется их автобус. Оказалось, с того самого места, куда они и приехали. Напоследок Саня расспросил Вовку, как добраться до улицы Верон, куда ему нужно было отвезти передачу, после чего, слившись с толпой, Вовка с братом исчезли в подземном переходе метрополитена. Денис не захотел ехать с Саней.

- Я лучше здесь по центру погуляю,- сказал он.

Их автобус отправлялся вечером. Они договорились встретиться за час до отправления возле Триумфальной Арки. Саня спустился в метро, а Денис неспеша пошёл по Елисейским Полям в направлении Лувра. Миновав Круглую площадь и Елисейский дворец, Денис вышел на площадь Согласия. В центре площади стояла двадцати трёхметровая Луксорская колонна, вся покрытая древнеегипетскими иероглифами, привезённая в Париж из Египта в 1832 году. По обе стороны колонны было два фонтана со статуями древнегреческих мифологических персонажей и ростральные колонны. А у самого въезда на Елисейские Поля стояли знаменитые кони Марли.

За площадью Согласия был сад Тюильри. Пройдя через сад, Денис оказался на дворцовой площади перед Лувром. В стеклянной пирамиде, расположенной возле Лувра, находились кассы и вход в Лувр. Немного послонявшись возле Лувра, заглянув в пирамиду, Денис пошёл дальше. Мимо площади Пирамид, на которой установлена конная статуя Жанны Д’Арк, мимо Гревской площади, где когда-то находилась гильотина и устраивались публичные казни, мимо площади Вогезов, излюбленного места рыцарских турниров, по улице Риволи он добрался до набережной Сены. С набережной по мосту Нотр-Дам он попал на остров Ситэ. Долгая прогулка утомила Дениса, и он присел на лавочку отдохнуть возле Собора Парижской Богоматери.

До Эйфелевой башни он поехал на метро. От моста Александра ІІІ по Эспланаде инвалидов он проследовал на Марсово поле, над которым, упираясь в землю четырьмя огромными металлическими пилонами, нависала невероятно огромная Эйфелева башня. Денис проголодался и хотел есть. Он зашёл в кафе и заказал себе кофе с бутербродами. День промелькнул незаметно. Пора было возвращаться назад. По Йенскому мосту он перешёл на правый берег Сены и у дворца Шайо-Трокадеро сел в метро.

Когда Денис приехал на площадь Звезды, Сани ещё не было. Он расположился на лавочке в сквере неподалёку от Триумфальной Арки и стал ждать его. Непонятно откуда вдруг появились Вовка с братом. Они увидели Дениса, и подошли к нему.

- Привет, Деня,- неподдельно обрадовался Вовка встрече.- А Сашку где ты потерял?

У Вовки в руках была большая картонная коробка.

- Скоро должен приехать,- без особого восторга ответил Денис.

- Тебя нам Сам Бог послал. Будь другом, постереги коробку. Нам тут в одно место заглянуть надо. Не хочется с ней таскаться.

Коробка тут же оказалась в руках у Дениса.

- Спасибо, Деня,- поблагодарил Вовка.- Жди нас здесь. Мы скоро будем.

Растворившись в потоке людей, они быстро скрылись из виду. А спустя некоторое время, снова появились. На этот раз они бежали в расступающейся толпе прохожих прямо к Денису. Следом за ними гналось несколько полицейских.

- Деня, беги,- истошно заорал Вовка.

Испугавшись, не выпуская коробки из рук, Денис вскочил с лавочки. Вовкин брат сильно отставал. В тот момент, когда Вовка добежал до Дениса, один из полицейских догнал его брата и сбил с ног. Не раздумывая, Вовка выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил в полицейского. Полицейский рухнул на землю. Выстрел эхом прокатился по Елисейским Полям.

На мгновение всё замерло и остановилось. В руках у полицейских появились пистолеты и загрохотали выстрелы. Что-то с силой ударило Дениса в грудь и опрокинуло навзничь. Смерть была мгновенной и безболезненной. Пуля попала прямо в сердце. Денис даже не успел понять, что произошло. Последнее, что он увидел – чистое голубое небо, бездонное как океан.

Когда Саня приехал на площадь Звезды, там ничего уже не было. Трупы увезли в морг, преступников и вещественные доказательства – в полицейский участок, кровь с асфальта смыли водой работники муниципальной службы.

До последней минуты Саня ожидал Дениса и уговаривал водителя автобуса немного задержаться, надеясь, что Денис вот-вот появится. И даже, когда автобус тронулся и поехал по улицам города, не теряя надежды, припав к окну, Саня жадно всматривался в лица прохожих. Но тщетно.

Он сильно разнервничался и распереживался. Всю дорогу до Амстердама он думал о Денисе и не мог успокоиться. Но встреча с братом и покупка автомобиля незаметно отвлекли его от дурных мыслей, и со временем он перестал даже вспоминать о Денисе.

В тот день, когда застрелили Дениса, по всем французским телеканалам в вечерних новостях сообщили об успешной спецоперации парижской полиции по задержанию преступной группировки украинских эмигрантов, долгое время занимавшихся вооружёнными грабежами и бандитизмом. По данному факту Парижской префектурой было возбуждено уголовное дело, о чём консульство Украины получило официальное уведомление.

О гибели своего сына тётя Маша узнала лишь спустя несколько месяцев. Всё, что ей сообщили о Денисе, не укладывалось в голове. Она не поверила. Слишком хорошо она знала своего любимого мальчика, чтобы поверить в это. Она не смогла справиться с горем и пережить смерть единственного сына. Спустя год она умерла. Её похоронили на лучанском кладбище, неподалёку от могилы Николая Чехова.





Курочкина Ирина Николаевна (Ирина Кедрова),

г.Москва, Российская Федерация





ГЕНКА-ГЕННАДИЙ: НАДЁЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК



К концу третьего курса Генка устроился медбратом на станцию «скорой помощи». Работал   ночами и в выходные дни, а мать волновалась.

– Смотри, сынок, сорвешься, не кончишь училище, – не раз выговаривала ему.

– Не волнуйся, мам, мне «скорая» помогает: практика большая, – ответствовал сын. –  И преподы меня понимают.

– Они не тебя, они меня понимают, – нервничала мать. – Завалишь экзамены и вылетишь.

– Не вылечу, – убеждал Генка, уверенный, что экзамены сдаст: ведь  в училище не сволочи работают, видят же, как тяжело приходится его матери, и  его уважают за самостоятельность.

Взрослеешь на «скорой» быстро,  вырабатывая в себе  ответственность за жизнь человеческую. Да и смерть нередко наяву видишь. Не все это выдерживали. Пожалуй, из его группы никто не работал столь основательно, многие сокурсники ограничились учебной практикой и летней подработкой. А Генку жизнь заставила, и он об этом не жалел.

Окружали его на «скорой» врачи, медсестры и фельдшеры, имевшие большой опыт работы, знавшие тяготы жизни не понаслышке. Все они   –люди взрослые, относились к Генке как к равному  коллеге, что ему, конечно, льстило.  С некоторыми у него установились дружеские отношения, которые ему самому доказывали, что он тоже – взрослый человек. Хотя взрослость приобретается не только отношениями, но и делами серьезными.

Были у него такие дела, поскольку редко выдавались спокойные дежурства. Вместе с врачом Виктором Сергеевичем и медсестрой Анютой ездил он на вызовы. Учился накладывать шины, измерять артериальное давление, делать уколы и внутривенное переливание. Собственно, фельдшерскую азбуку он познавал в училище, а на «скорой» закреплял. Преподаватели ставили его, быстро постигавшего азы медицины, другим в пример, и их похвала, заслуженная тяжелым и радостным трудом, дорогого стоила.

Медсестра Анюта – женщина лет на восемь его старше – относилась к нему по-матерински, или как к младшему брату. Удивительно: забота матери и сестры вызывала в нем протест, поскольку он страстно желал им доказать, что уже взрослый человек. А вот участие Анюты успокаивало, рождало уверенность, что он не одинок: есть в мире женщина, которая о нем беспокоится. Иной раз он искоса на нее поглядывал, недовольно бурча какие-то слова, на самом же деле рассматривал и изучал эту женщину: вроде рядом, на равных, а вроде из другого мира. Иной же раз летел к ней его открытый взгляд, и тогда он хватал Анюту за руки и кружился с ней, как в детстве кружатся парой мальчишка и девчонка, проявляя в этом круженье предчувствие будущих прекрасных отношений.

«Ты что, Генка? Кровь молодая бурлит?» – смеялась Анюта, делая вид, что недовольна детскими шалостями медбрата, однако  радуясь тому, что еще молода и может бездумно отдаться кружению с милым мальчишкой, не чувствуя при этом разницы возраста. Кто знает, может, это первая юношеская любовь? У каждого она своя, у него – такая.

Жарким майским днем в «скорую» позвонили и сообщили, что в карьере завалило двух десятилетних пацанов, строивших там пещеру из песка. Пока родители хватились да нашли, прошло более часа.

Когда машина «скорой помощи» подъехала, ребят уже откопали, и сразу Виктор Сергеевич и Генка стали делать искусственное дыхание. Анюта готовила инъекции и одновременно пыталась успокоить родителей мальчишек-бедолаг.

Вокруг собрались люди, бурно обсуждавшие событие. Слышалось уверенное: «откачают» – «да нет», «спасут» – «вряд ли», «ты, браток, постарайся»  –  «дуй сильнее».

Генка со всей силой жал руками в области сердца доверенного ему парня, а потом вдыхал в его безжизненный рот весь воздух, набранный в легкие: шесть нажимов, два выдоха, опять шесть и два… Минут через пять почувствовал страшную усталость. На мгновение приостановился, увидел глаза стоявшей напротив него оцепеневшей женщины, наверное, матери, увидел мальчика, лежащего на песке – вихрастого, угловатого, на него в детстве похожего. Такая злость его разобрала – на себя, на пацана этого глупого, на женщину, не доглядевшую за сыном, на то, что попал на этот вызов. Секунда злости вдохнула в него силу. «Нет, не умрешь, – думал он, продолжая массаж сердца, – задыши, задыши». И еще проносилось в голове беспаузное «Ешкин кот в бога душу мать не возьмешь меня хрен моржовый». Такое вот совершенно непонятное ругательство, где-то слышанное и сидевшее до поры до времени в глубине сознания, теперь придало злости и силы.

Врач перестал откачивать своего пациента, с сожалением констатируя:  «Время упущено. К жизни ребят не вернешь». И велел Генке: «Прекращай, напрасно это». Но тот остановиться не мог: жал и жал, вдыхал и вдыхал. Словно бес в него вселился. Вдруг его мальчишка задышал и медленно приоткрыл глаза.

– Живой, – прошептал Генка и отвалился на песок.

Спасенного пацана повезли в больницу, а в голове у спасителя звучало: «Живой, друг ты мой, живой!».

Женщина дала ребенку жизнь, а он, Генка, сумел эту жизнь отстоять у смерти. Он спас человека. Живи, пацан, дальше!

В бригадах «скорой помощи» рассказывали о Генкином упрямстве, и после этого случая перестали считать его новичком. Своим, равным в труде и в умении, стал он теперь.

Через несколько дней в училище на занятиях по оказанию помощи студенты отрабатывали технику искусственного дыхания.

– Встаньте с правой стороны от пострадавшего, – занудно объясняла  преподаватель Тамара Сергеевна, – максимально запрокиньте его голову, носовым платком или салфеткой очистите рот от слизи,  затем рот накройте платком. Сделайте глубокий вдох, и, прижавшись плотно губами к губам пострадавшего, зажав его нос своей щекой, энергично выдохните воздух в рот больного.

– А рот  больного при этом накрыт платком? – спросил кто-то из учащихся.

– Да, – уточнила Тамара Сергеевна, – в целях соблюдения гигиены необходимо использовать при искусственном дыхании салфетку или носовой платок.

– Но тогда не будет сильной струи воздуха, – заспорил Генка, уверенный в своей правоте, основанной на недавней практике, – надо делать напрямую, без платка или салфетки.

– Ну что ж, Егоров, – ответила преподаватель, – делайте, как считаете нужным. Только умелый фельдшер и с платком отлично справится. А на зачете, предупреждаю, поставлю вам двойку за неправильное выполнение медицинской техники.

Осенью  произошел случай, который заставил Генку задуматься, так ли уж ошибалась Тамара Сергеевна.

Пришли холодные дни, и вода в реке снизилась до той температуры, при которой нормальные люди не купаются. Пьяный рыболов свалился с лодки в воду, ударился о корягу головой и захлебнулся. Достали его из реки минут через сорок, а потом Генка, очистив утопленнику рот от песка и ила, еще минут сорок делал искусственное дыхание, ощущая при этом, идущий изо рта пьяницы, смешанный запах перегара и нечищеных больных зубов. «В нашей работе нельзя быть брезгливым, – вывел он собственное профессиональное правило, – однако гигиену соблюдать надо».

Не только трагичные, но и смешные случаи происходили на работе. Как-то позвонила на «скорую» женщина, сквозь ее непрерывные рыданья доносилось: «Спасите Ваську! Умирает, с ним плохо». С трудом выспросили у нее адрес, а на вопрос о том, что случилось, она истошно завопила в трубку, комкая слова. Было неясно: то ли Васька отравился, то ли его отравили.

Генкина бригада срочно отправилась на вызов. Встретила их пьяная женщина лет тридцати пяти, одетая в грязный старый халат.

– Скорей, – кричала она, – умирает Васька, отравили его! Ребятки, помогите!

Однако в комнате никого кроме женщины не было.

– Где Васька? – спросил Генка.

– Да вот он, – ответила женщина, – в углу лежит, бедненький, помирает.

В углу лежал кот, отравившийся, по всей видимости, несвежей колбасой, зеленый кусок которой валялся рядом.

– Ну, ты, мать, даешь, – только и выдохнул Генка.

– Какая я тебе мать? Ты работу свою, поганец, выполняй! – набросилась на него хозяйка кота.

– Пойдем отсюда, – резко произнес Виктор Сергеевич и вышел из комнаты.

– Миленький, – завопила женщина, схватив Генку за руку, – помоги! Христом Богом прошу! Родненький, спаси Ваську! Нет у меня никого больше. Загибнет ведь кот.

Пришлось коту сделать укол, а хозяйке не только укол, но и промывание желудка. На «скорой» долго припоминали Генке  тот случай. Чуть что, так и говорили: «Спаси Ваську».

Или вот другой случай. Ночь выдалась сложнейшая: вызов за вызовом. Бригада с ног валится, а надо ехать на вызов по белой горячке.

– Сгоняй один с водителем, – попросил Генку Виктор Сергеевич. – Там лечения не требуется, надо доставить больного в психбольницу. Мы немного  передохнем, а потом ты поспишь.

Так и порешили. По правилам, к психбольным всегда ездят вместе с милиционером, да в милицейском отделении в ту ночь никого, кроме дежурного, не оказалось. Поехали Генка с водителем, нарушая все инструкции.

Соседи, вызвавшие «скорую»,  провели Генку в пустую комнату – без мебели и вещей, со свисавшими на пол ободранными обоями, заполненную до тошноты спертым воздухом. Мужик в длинных трусах сидел на полу перед стеной, уставившись в одну точку, не замечая никого. Вдруг он стал хватать что-то невидимое на стене и запихивать в рот.

– Чем занимаешься? – спросил мужика Генка.

– Охотой, – услышал  в ответ.

– На кого охотишься? – уточнил Генка.

– Да вот, зеленые человечки на шести ногах по стенке прыгают. Вку-у-сные, – мужик облизал губы и сосредоточился на ловле.

– А я знаю место, где зеленые человечки вкуснее и размером побольше, – тут же придумал Генка, надеясь уговорить мужика сесть в машину, –поедем, покажу.

И благополучно отвез больного в психушку, без всякого сопротивления с его стороны. Дядя Володя, водитель «скорой», рассказывая об этом случае, громко хохотал, бил себя по колену, приговаривая: «Повез мужика человечков зеленых ловить. Это ж надо, сообразительный парень ты, Генка!».

С четвертого курса Генка получил право ездить  на перевозку рожениц. Приедут по вызову, определят, сколько времени до родов и, коли надо, везут женщину в роддом. По дороге, как правило, фельдшер просит ее, когда ласково, когда грозно, потерпеть. «Для этого, – думал Генка, – вовсе не нужно корпеть над гинекологией и акушерством».  Так он думал, а жизнь – она учит.

В новогоднюю ночь вызовов почти не было: видно, люди отложили болезни на время. Работники «скорой», решив не нарушать давней традиции, накрыли праздничный стол – с домашним угощением, водой и соками. Около одиннадцати вечера на станцию позвонили с вокзала и потребовали перевезти в роддом женщину, снятую с проходящего поезда.

Ясное дело: Генка поехал на вызов один, а за рулем, как всегда, дядя Володя. Делов-то – перевезти роженицу с вокзала в роддом, он даже акушерский набор с собой не взял. На вокзале же оказалось:  роды – быстротечные, у роженицы уже отошли воды и начались схватки. Быстро усадив женщину в машину, повезли, она стонала и покрикивала от боли, а через несколько минут стало ясно: ребенок «пошел».

Впервые Генка столкнулся и с родами, и с женскими колготами. Не зная, как снять колготы с роженицы, он их просто прорвал по шву. И правильно сделал, потому что как раз показалась головка младенца. На Генкину удачу, женщина оказалась опытной, третий раз рожавшей, и терпеливой.

– Милый, – просила она, – помоги.

– Дышите спокойно, мамочка, не кричите, – уверенно инструктировал он, вспоминая, что читал о родах в учебнике, – берегите силы на ребенка.

А ребенок торопился в жизнь, и через двадцать минут, когда они подъезжали к роддому, вылез на свет, попав в Генкины руки, и заорал, возвещая о своем рождении. Перевязав пуповину кетгутовой нитью и ловко перерезав ее ножом, Генка завернул младенца в медицинский халат и держал его на руках, глядя на сморщенное личико, выражавшее недовольство тем, что на его рождение прислали какого-то неумелого практиканта.

В роддоме он сдал мать и ребенка дежурному врачу и вместе с дядей Володей отправился на станцию «скорой помощи». Как только отъехали от роддома, часы пробили рождение нового 1979-го года.

– Быть тебе, Генка, в этом году в дорогах разных, – предсказал водитель.

– А вам, дядя Володя, это не грозит?

– А я, брат, в дороге всегда. Мы с моей лапушкой четырехколесной и не расстаемся.

На станции веселье шло необыкновенное. Медики – такой народ: везде и всегда веселиться умеют. «Ура, – кричало станционное застолье, – в нашем полку прибыло!»

– Как управился? – спросила Анюта, рукой показывая на место рядом с собой.

– Хорошо, парень родился, – с гордостью ответил Генка.

– Да ну? Ты у нас вроде отца крестного? Ребята, – закричала она весело, – Генка сына родил.

– Как? Когда? – зашумели вокруг.

– Да по вызову, на родах, – пояснила Анюта.

– А-а, – слышалось в ответ, – по такому случаю наливай ему стакан спиртяры!

Генка взял стакан, храбро влил в себя жгучую жидкость, поперхнулся, закашлялся.

– Ты закуси, закуси, глупый, – колготилась рядом Анюта, подкладывая ему на тарелку салат и кусок мяса. – Как чувствуешь себя?

– Ничего, хорошо, – ответил Генка, удивляясь, почему поползли перед глазами стены и люди.

– Ой, набрался, – ласково пролепетала Анюта, – пойдем, уложу.

Она подхватила его и повела в хозблок, где хранилось медицинское оборудование, лежали бригадные саквояжи. Уложив захмелевшего на топчан, почему-то здесь оказавшийся, присела рядом.

– Спи, родной, – ласково прошептала, словно мама в детстве, – а я рядом посижу.

И он уснул. Сладко ему спалось. Снилось, что мама колыбельную поет, что в реке он с Людкой и Алексеем купается. Потом пришел отец, подозвал его и сказал:

– Взрослый ты стал, сын. С Алексеем дружи, он брат тебе. Да мать не обижай.

– Ты к нам надолго, па? – спросил он отца.

– Нет, пришел вас повидать.

Усевшись на берегу, они долго молчали. Сын внимательно рассматривал отца и ощущал своим телом тепло, от него идущее. Радостно ему стало и спокойно. Отец же  наблюдал за плывущей в реке дочерью, даже позвал ее: «Люда!». Не зная почему, Генка оказался рядом с сестрой, они поплыли наперегонки. Отец постоял, посмотрел на них и растаял в облаке.

 Генка проснулся от пронзительной тишины, окутавшей станцию. Кто на вызовы отправился,  кто домой ушел. Его дежурство закончилось. Он потянулся, встал с топчана, принялся поправлять одежду. В эту минуту в хозблок вошла Анюта.

– Проснулся, болезный? – поинтересовалась она. – Оклемался?

– А ты? – сделал он ответный выпад.

– Что я? Я спирт не пью. – Немного помолчала, перебирая пуговицы халата. –  Кто домой ушел, кто на вызов уехал. Остальные спят на топчанах вповалку.

– А ты что не  с ними?

– А я, – Анюта встала совсем близко, положила руки на его плечи, подняла к нему лицо и прошептала, – я к тебе пришла, милый мой мальчик.

Нет, не мальчиком он был. Это Генка точно знал и чувствовал, и мог ей сейчас доказать. И она, умелая, все понимающая и знающая,  усадила его на топчан, присела к нему на колени, обхватила руками,  губами вонзилась в его губы, внося в его тело сладостную новизну. Закружилось все вокруг – и спирта не надо. Возбуждение и страсть толкнули его в неизведанное, и готов он был себя и Анюту разорвать, и прижаться к ней, слиться с ней, потому что нет его одного, и нет ее отдельной от него.

Единое общее желание прорывалось в губах, руках и телах. Он будто вбивался в нее: раз, раз, и еще раз, сильнее, сильнее, и еще сильнее. Всплеск, взрыв, жар, огонь охватили его. И она, Анюта, его Анюта, его милая и слабая женщина, бесконечно дорогая, до боли сжимаемая в руках, испытывала тот же всплеск, взрыв, жар, огонь. Он видел, как менялась женщина. А потом наступило невыразимое словами расслабление, удовлетворение и состояние счастья.

Так вот о чем пишут в книгах писатели, шепчутся мальчишки между собою, молчат родители, скрывая от детей. Они – Геннадий и Анна –  лежали, сомкнув тела, и было им хорошо.

– Пора домой, – произнесла Анюта, – тебя, наверное, мама ждет.

– Давай вечером встретимся, – предложил он, губами покусывая ее ухо, – пройдемся по городу, в кино сходим.

– Нет, вечером я занята, – она поднялась и стала решительно одеваться. – Да и тебе отдохнуть надо. Увидимся на дежурстве.

Анюта подошла к топчану, склонилась, поцеловала его в щеку, и поцелуй ее был иным, не страстным, а словно говорившим: «Вернемся к прежнему».

– У меня нескоро дежурство будет. Может, раньше встретимся?

– Не могу. Я на неделю к своим еду. Пока, милый. Не скучай, – и она выпорхнула из комнаты. Генка поднялся с топчана, еще полный воспоминаний о женщине.

С этими воспоминаниями он отправился домой, где его ждали.

Через три дня Генка пришел в роддом, нашел отделение и палату, в которой лежала его привокзальная пациентка. Никто его, разумеется, не остановил, поскольку видом он был заправский медик.

– Здравствуйте! –  весело сказал он своей пациентке.

– Ой, это вы? – женщина спряталась под одеяло, а глаза ее смотрели на него с доверием. – Я все думала, как вас разыскать. Спасибо вам! Без вас и не родила бы.

– Ну уж? – усмехнулся Генка и со знанием дела констатировал, – женщина, если ей надо, сама родит. Я-то чем вам помог?

– Не скажите, вы для нас с сыном – первый человек. Как зовут вас? – спросила она.

– Геннадий, – ответил он, чувствуя, как распирает его грудь гордость за то, что сумел помочь женщине: без него, и в самом деле, неизвестно, что получилось бы.

– Хорошее имя, – улыбнулась его собеседница. – Назову я сына Геннадием. Спасибо вам!

С этого дня Генка перестал быть Генкой, он стал Геннадием – человеком взрослым и надежным.





Лебедев Сергей Александрович,

г. Тольятти, Российская Федерация



НЕТ, НЕ ПРОДАМ Я ДУШУ СУЕТЕ…

                                           

                                               Нет, не продам я душу суете,

                                               Не оскверню неуваженьем

                                               К России, к матери, к мечте,

                                               К лесам и далям с птичьим пеньем.

                                           

                                               Пытаются мне в душу наплевать,

                                               Глумясь над Родиной, открыто.

                                               Не верить в прошлое, в отца и мать,

                                               В глаза берёз, дождем умытых.



                                               Но не продам я душу суете,

                                               Надеясь на защиту Божью,

                                               Забытых сел в кричащей немоте

                                               В угоду не ославлю ложью.

                                           





ПРИПАДАЮ К РУСИ

                                   

                                      Солнечным днем, да погодою тусклой,

                                      В снежный буран, иль под крик журавлей,

                                      Я припадаю к спасительной, русской,

                                      Дивной красе и лесов, и полей.

                                   

                                      Я исходил перелески, овраги,

                                      Берег реки на закате в тоске,

                                      Словно по белой и ровной бумаге

                                      След оставлял на снегу и песке.

                                   

                                      Шел я в грозу по размытой дороге,

                                      Ноги скользили, и хлюпала грязь,

                                      Даже и с ней, этой вот недотрогой,

                                      Чувствовал телом, душою я связь.

                                   

                                      Тех перемен, что с моею страною

                                      Произошли,  не могу я понять.

                                      Вечно в истории быть ей больною,

                                      Или на русскую долю пенять?

                                   

                                      В лес ухожу, в тишину, в буреломы,

                                      Всё забываю под пение птиц,

                                      В поле осеннем на ворох соломы,

                                      В запах пшеничный я падаю ниц.

                                   

                                      Русь моя, знаю, что время – другое,

                                      Верим ли так же в исконность твою?

                                      Всякий неужто же станет  изгоем,

                                      Кто прославляет Отчизну свою?





О РУССКОЙ ДУШЕ

                                   

                                      А что такое – русская душа?

                                      Какое-то особенное диво?

                                      Которое устои все круша,

                                      Лишь усмехается над жизнью криво?

                                   

                                      Над простотой и глупостью своей,

                                      Над бесшабашной лихостью широкой?

                                      Над стоном обездоленных полей,

                                      Или других, каких еще пороков?

                                   

                                      И сердце разрывается в тоске,

                                      Ведь я по своим предкам – тоже русский,

                                      Но их следы размыты на песке,

                                      И шаг в лесах уже не слышен хрусткий.

                                   

                                      Дар поколений – русская душа?

                                      От вятичей, древлян ее начало?

                                      Ведь Русь с трудом историю верша,

                                      Выходит, о душе не забывала.

                                   

                                      Простор полей и сумрачность лесов,

                                      Степенное течение речное,

                                      И не закрытый на двери засов,

                                      И теплое дыхание печное –

                                   

                                      Быть может в этом русская душа -

                                      Открытая, спокойная, с участьем.

                                      Ты лишь не трожь её, а то круша –

                                      Она бывает яростной, с ненастьем!





ДВА ПАТРОНА

            Солнце еще не поднялось над деревьями, но легкий ветерок уже пробежался по листве. Затренькали в прибрежных кустах проснувшиеся птицы. Вот проплыла, крякая во все горло, не стесняясь, утка. За ней, вытянувшись в шеренгу, спешил в тихую заводь выводок коричневых комочков. Заметив меня, утка что-то недовольно сказала на своем резком наречии, утята торопливо заработали лапками, стараясь быть поближе к ней.

         Но вот солнце уверенно осветило деревья на противоположном берегу озера, птицы закричали громче, им подпевали своим нудным фальцетом надоедливые комары. Позади меня, в кустах, что-то зашуршало, завозилось, и на тропу выкатился небольшой детеныш выдры. Не ожидая встретить незнакомца на тропе, он на какое-то мгновение замер, а потом опрометью побежал по кустам вдоль озера. При этом продолжал недовольно ворчать, фыркать, и, наконец, затих где-то в чаще прибрежных зарослей.

         Лишь только утреннее солнце коснулось вершин деревьев, росших на берегу, где я рыбачил, поплавок моей удочки вздрогнул, медленно поплыл в сторону и лег на бок. Я резко подсек и почувствовал в глубине воды приятную тяжесть, медленно подвел карася к берегу и вытащил на прибрежную траву. В зелени осоки золотилось его толстое, почти круглое, неповоротливое тело.

         И тут же я услышал недалеко за кустами плеск воды и почувствовал запах табачного дыма. Не один я, оказывается, поднялся в предрассветную рань, чтобы испытать рыбацкое счастье.

         Поймав еще несколько мелких карасей, я заскучал. Поплавок моей удочки, как завороженный, стоял неподвижно. Солнце вышло из-за деревьев, повисло над озером. Легкий ветер погнал ряску, обрывки водяных елочек. Раннее утро подарило мне еще двух более-менее крупных карасей.

         И вот солнце заиграло яркими бликами на глади озера, там, где не было ряски, и вода пошла мелкой рябью от легкого ветерка. Начиналась дневная июньская жара. А за кустами нет-нет, да и заплещется на поверхности воды пойманная рыба. Часа через полтора этот завораживающий, да, и чего греха таить, раздражающий плеск прекратился, и я услышал, что по тропинке, идущей по берегу озера, кто-то приближается.

         Из-за высоких кустов тальника вышел крепкий, высокий мужчина и, улыбаясь, поздоровался со мной. В садке у него трепыхалось десятка два довольно увесистых карася. Присев рядом на траву, он закурил, мы начали разговор. Конечно же, о рыбалке. И как это часто бывает, разговор задушевный сразу перешел на дружеское «ты».

         - Я вижу, ты – городской, не знаешь всех наших рыбацких хитростей, а я тут в округе все озера облазил, знаю их как свои пять пальцев и по части карася нет мне равных в деревне. Нет, я не хвалюсь, а говорю так, как есть на самом деле. Да ты и мужиков наших спроси, всякий скажет, мол, Николай Коротков – первый рыбак в округе.

         Сам не знаю, то ли способности у меня к рыбалке какие-то особенные, то ли помогает мне Господь, но, в самом деле, в деревне я – самый уловистый. Хоть на реке, хоть на озере. Не было случая в моей жизни, чтобы я домой возвращался без улова. Иногда сижу и думаю, уж не Божий ли это промысел? Не он ли меня избрал своим рыбаком. Ты не смейся, а ведь дело серьезное было когда-то, я и зарок дал после того случая. Хочешь, расскажу?

          - А почему не послушать доброго человека? День разыгрался, клев закончился.

         Слушая Николая, я заметил одну особенность в его манере разговаривать. Он все время улыбался. И надо сказать, его приветливая улыбка на красивом, русском лице завораживала своей незамысловатой простотой, своей деревенской открытостью. Приятно было смотреть на его лицо, открытые для собеседника глаза, которые он не прятал, а при разговоре смотрел прямо, доверчиво. Человек не хитрил, не пытался прихвастнуть, а просто рассказывал мне, человеку только что встреченному, как старому знакомому.

          - Служил я в начале восьмидесятых в Чехословакии. Служба, как служба. Стрелок Советской армии. Остались, конечно, приятные воспоминания от службы за границей – матрацы и подушки солдатских коек наполнены поролоном, деньги назывались кронами. Тратили мы их шикарно. В гарнизонном магазине были и яблоки, и виноград, и груши. А уж конфеты, которые там продавались, я увидел впервые в жизни.

         Разные картины солдатской службы вспоминаются мне порой . Это и первый наряд вне очереди за распущенный ремень в строю. Пришлось мне полночи после отбоя драить полы и раковины в умывальнике. Это и дикие радости дембелей, когда они за полчаса до подъема гоняли по казарме пустое ведро с криками – «Мы сегодня едем домой!»

         Но не о том я хочу тебе рассказать. Через полгода службы попал я «молодым» в командировку. Охраняли мы какие-то склады в лесу. Через двое суток на третьи в карауле. «Молодым» самые «лучшие» часы – только ночью. Да и в дни отдыха не давали нам, «сапогам» спокойной жизни. Иди туда, принеси то, сделай это. Никто и не думал пикнуть, что полностью нарушается устав караульной службы. Поэтому и ждали мы с нетерпением следующего призыва. Чтобы стать полноправными «черпаками» и уже не быть на побегушках у «дедов».

         Так вот, однажды так замотали, что перед караулом почти не спал две ночи, а в карауле опять – часы «молодых» или «салабонов». Сменили меня под утро, я и упал в караулке, как убитый на топчан. Какие уж тут сны, я в армии, кстати, вообще снов не видел. Ночи короткие – не успел раздеться и упасть в койку, мгновенно уснуть, как тут же душераздирающий крик дневального: «Подъем!»

         Так и после караула – только вроде уснул, но чувствую, что уже просыпаюсь от того, что трясут меня за плечи, и кричат: «Вставай, салага!» Раздирая глаза, я вскочил с топчана, совершенно не понимая, что происходит. Увидел перед собой начкара – старшего лейтенанта – и вытянулся по струнке.

         - Где оружие, боец?

         Я непонимающе таращил на него глаза, не соображая, о чем это он?

         - Где оружие твое, говорю, – автомат и штык-нож?

         Оружия не было, это я сразу понял, лишь бросив взгляд на топчан, на котором я спал, не раздеваясь, в сапогах. Когда ложился, снял с ремня штык-нож и положил рядом с автоматом около себя на топчан, магазин в подсумке тоже пристроил рядом.

         - Ну, ты у меня теперь загремишь по полной, салага!» – старший лейтенант кричал и брызгал слюной.

         Рук, конечно, не распускал. Тогда офицеры еще не трогали солдат, отдавали на откуп сержантам, да прапорщикам. Началось это позже, лет через десять после того, как я отслужил.

         - Пошел с глаз моих. Если до вечера не найдешь, суши сухари!

         Куда идти? Вышел я из комнаты отдыха в караулку и чувствую – здесь меня уже ждали.

         - Ну, что, Коля, – спрашивают, – проспал оружие, не оправдал звание советского солдата?

          Молчу. Потому что не знаю, что ответить, о чем попросить? Но сам нутром чувствую – неспроста это все! И рожи у них такие довольные, как будто ждут от меня чего-то.

         - Ну, что, деньги есть?

          И ты знаешь, после этого вопроса у меня в голове, как будто просветлело. «Вот, думаю, мое спасение! Выпить им, козлам, захотелось. Вот и подловили они меня, как мальчишку». Подумав об этом, я даже улыбнулся непроизвольно.

         - Ты особенно не щерься, – говорит прапорщик, – так легко не отделаешься. У меня тут два патрона калибра 5,45 завалялись, сходим мы с тобой на охоту.

          А надо тебе признаться, что лучше меня в роте никто не стрелял. Сам даже не пойму, откуда у меня такие способности в армии открылись. До службы я в руках ружья, а уж тем более винтовки, никогда не держал. А когда началась огневая подготовка, стал я стрелять довольно прилично. Без хвастовства скажу – меньше «восьмерки» в моих мишенях не было.

         Вот прапор и решил этим воспользоваться. Вокруг складов, которые мы охраняли, сплошные леса, а дичь в них была совершенно непуганая. Сам видел, когда стоял в карауле – то косуля проскочит, а то и олень благородный мимо пробежит, они там живут, как в вольере зоопарка, никто их не трогает.

          В общем, взял прапорщик автомат АК-74, и пошли мы с ним в сторону большой поляны, которая, словно поле, раскинулась примерно в километре от наших складов. Зарядил он одним патроном автомат и подает мне. Залегли мы в зарослях орешника на краю поляны. Утро уже было, часов семь. Поляна освещена солнцем, просматривается на всю ширину, птицы вовсю поют, кричат и щебечут. И вот видим – выходят! Ты понимаешь, эту картину не забуду до конца своей жизни. До того красиво и величественно они шли. Мне даже трудно рассказать в словах это шествие. Впереди шел благородный олень с высоко поднятой головой, на которой он нес свое величие – ветвистые рога. А за ним шагали три самки. На поляне трава высокая, но очень хорошо они были видны. Стройные, изящные животные, с широкой грудью, с живыми глазами. Спокойно идут, не подозревая ничего. Расстояние до них – метров семьдесят.

         - Стреляй, – шепчет прапорщик.

         - Не могу, – отвечаю, – руки дрожат.

         - Стреляй, салага, куда мне теперь патроны? В небо палить? Стреляй, гад! Целься в самца! Бей в голову.

          А солнце уже над деревьями поднялось, и хоть расстояние довольно приличное, но я вижу, как блестят глаза оленя. И смотрит он в мою сторону. И мне даже показалось прямо в мои глаза. Видно, что олень молодой, рога, хоть и ветвистые, но еще небольшие, да и ростом чуть побольше самок. Шерсть красновато-бурая, но немного с сероватым оттенком. В общем, залюбовался этой утренней восхитительной красотой.

         - Стреляй! Чего засмотрелся, уйдут ведь! – шепчет со злобой и толкает меня в бок прапорщик.

          Прицеливаюсь спокойно, как на стрельбище. Но не в лоб, а чуть пониже, в шею. Олень, ничего не подозревая, продолжает смотреть в нашу сторону. Выстрел! Только и заметил, как олень, откинув голову назад, взмахнул рогами и повалился. По спинам самок дрожь пробежала, они резко прыгнули в сторону леса и скрылись между деревьями.

          Мы вскочили и бегом к оленю через поляну. Когда подбежали, и я взглянул на него, не поверишь, но мне показалось, что он по-прежнему глядит в мои глаза. А в них немой вопрос «За что же ты меня?» Но какой там вопрос? Убит был наповал, просто глаза были открыты. Пуля вошла оленю в шею, а вышла через заднее бедро.

          У меня слезы навернулись, дрожь пробила, в голове замутилось… Не поверишь, но я даже заплакал. И сам где-то в глубине души, будто оправдываясь, шепчу: «Ну, не мог я не стрелять, не мог…»

         - Кончай сопли пускать, боец. Давай, бери за ноги и в кусты! Ладно, успокойся, это – наше мясо и больше ничего. Килограммов сто пятьдесят будет живого, теперь уже мертвого веса. На весь караул хватит на три дня.

          Оттащили мы оленя в кусты, он, действительно, был не очень крупным. Прапорщик говорит:

         - У нас есть время до караула, надо бы еще одного завалить. Подождем.

          Те полчаса, которые мы с ним ждали в засаде, для меня показались такими тягучими и тяжелыми, как будто присутствовал я на похоронах родного человека. Но как я ни просил в душе, чтобы не было больше оленей, видим, как выходят на поляну три молодых самца. Автомат у меня в руках.

         - Стреляй! – чуть ли не кричит прапорщик, и, как и в первый раз, толкает меня в бок с нетерпением, – Бей!

         - Не буду, сам стреляй! – и отталкиваю от себя автомат  - Не хочу я!

          Он ничего не сказал, выхватил у меня из рук автомат. Прицелился. Выстрелил. Вижу, что олень, который стоял ближе всех к нам, отскочил в сторону, прыгнул, но не упал. А бросился в лес. Остальные, не раздумывая, вдогонку за ним.

          Ты не поверишь, но с тех пор я не могу забыть открытые глаза того, убитого мною оленя. Они не отпускают меня. С этим и живу. Но именно после этого случая я и сказал себе: «Никогда я не буду охотиться и стрелять в живого зверя! Только рыбу буду ловить! Ведь в воде не видишь ее, да и она сама ведь на крючок идет». Сказал, как обет принял.

          А вернувшись после армии в деревню, вдруг почувствовал – будто кто одарил меня способностями к рыбалке. Ведь когда я забрасываю удочку, то не могу заставить рыбу брать наживку, все происходит без моего участия. Хочет – берет, а не хочет – не берет. Но не было еще случая, чтобы я без рыбы домой возвращался. Даже в такие дни, когда ни у кого не клюет, я обязательно, хоть немного, но поймаю. Мужики в деревне смеются: – «Ты у нас, Николай, заговор знаешь, вот и ловится рыба только на твою удочку». А и то – правда, хоть на реку пойду, хоть на озеро, всегда с уловом домой возвращаюсь.

          Мой собеседник улыбнулся, вытащил из своего садка пять самых крупных карасей, бросил их на траву.

         - Возьми, с добрым сердцем отдаю, твой улов-то нынче не очень богат.

          Когда он уходил, я, глядя вслед, подумал, что случающиеся порой обстоятельства ставит нас в такие условия, что мы принимаем решения, изменяющие не только наши взгляды, но и сам образ жизни.