ТВОРЧЕСТВО КОНКУРСАНТОВ “СЛАВЯНСКОЙ ЛИРЫ-2015" часть 9

Занковец Елена Николаевна,
г. Минск, Республика Беларусь

ЖДУ, КОГДА ЗАЦВЕТУТ ВИШНИ

На новой квартире чувствуешь себя, как на курорте. У меня теперь своя комната, где все расставлено только так, как хочу я. Комната выходит на балкон. С балкона видны далекие крыши пятиэтажек и гладкие спины проезжающих иномарок. Ветерок есть. И, несмотря на осень, кажется, что совсем рядом должно быть море. Но рядом только кладбище.
На кухне – микроволновка (одна бабушка приняла ее за телевизор). В зале ¬– аквариум. В соседних комнатах – мама и сестрёнка. В общем, полное ощущение комфорта и благополучия.
На старой квартире осталась кое-какая мебель и спящая черепаха. Перевести маленькое животное на новую квартиру мы не смогли, потому что не отыскали. Искали мы долго, звали Васю-Марию-Федю-Милагрес по имени, ползали с фонариком под холодильником. Черепаха спит, хотя мама другого мнения. А спит Васька уже три года.
Так вот, старая квартира обещает стать местом паломничества моих друзей. Пока что сдерживает их сломанный замок.
Я считаю, что водить машину у меня талант. Мой папа тоже бы так считал, если б поверил, что до того, как я села за руль его «Пежо», никогда никаких контактов с системой управления машины не имела. Я просто села и поехала.
Водить машину мне нравилось очень. И я пошла сдавать на права. Никогда этого не забуду.
Как понять, когда наступает время обратного отсчета? После того, как перестаешь волноваться за взгляд, задержавшийся на твоем лице меньше обычного. Не замечаешь, что дверь распахнута перед тобой позже, чем всегда. Осенний воздух врывается в квартиру…
Любима. Ожидаема каждый вечер. Но уже не каждую минуту.
Но почему именно я должна первой предчувствовать окончание? Почему это происходит так рано, когда еще остается столько времени?.. Заставляю себя не думать об этом.    
У нас большая разница в возрасте, разное окружение, непохожие представления о будущей жизни. Иногда он вообще не понимает, как мы оказались вместе. Утешаю, как могу:
 Солнце, у нас же имена на одну букву начинаются, и мам зовут одинаково. Это судьба.Теперь он спрашивает так:– Солнце, что нас связывает?.. Ну, кроме того, что наши имена начинаются на одну букву.
– Не буду пить! Я этот чай подозреваю.
Сижу и смотрю, как нервно колышутся за окном черные ветки. Перевожу взгляд на моего преподавателя по теории вождения. Его колени колышутся в такт веткам. Откуда в нем столько самоуверенности? Он недавно самостоятельно ушел от жены. Может, в этом дело?
Вчера познакомилась с преподавателем по медицине. Он говорит тихо, соболезнуя: «Раздробленные кости пилят-пилят. Раз – перепилили мочевой пузырь. Раз – другие органы. Люди становятся инвалидами. Их часто посещают мысли о самоубийстве, потому что ни по маленькому не сходить, ни по большому». Я не слабонервная, но на его занятиях мне становилось дурно. Постоянное использование слов «коженька», «кровушка», «смертушка», «дитенок» доводили меня до отчаяния.
Инструктор по вождению сломал ногу. Видела его всего раз, так что ничего определенного сказать не могу. Зато могу вполне определенно высказаться о его учебной машине. Это полный позор. На первом же занятии нам с моей одногруппницей пришлось по очереди подпирать друг другу спинку водительского кресла, потому что спинка эта держалась исключительно на честном слове.
Роман:
– Я  как-нибудь прочитаю тебе стихотворение по телефону. Я его сам сочинил.
– От тебя чем-то очень вкусно пахнет, – заигрываю я, намекая на подаренный мной дезодорант.
–  Ах, да! — отвечает Солнце, – это я только что ел ванильные сушки.
Преподаватель по медицине: «На гусеничном тракторе аптечка необязательна. Запоминать так: если трактор переедет, аптечка не поможет».
Дядя позвонил неожиданно – утром. И спросил, догадываюсь ли, где мы будем справлять Новый год.
– Догадываюсь, – ответила я. – Только не забудьте, что там сначала надо замок починить.
Итак, моя группа по вождению потрясающая. Преподаватель определил точнее: «Никакая».
Лица женского пола здесь попадаются крайне редко, поэтому отношение к ним особенное.
Услышала такую историю: «…Не много мы и выпили. Пришел я ночью домой. Стою перед дверью, никто не открывает. Думаю, что странно как-то: никого нет дома в такое время. А потом вспомнил, что это я забыл звонок нажать».
Роман:
– Ты получила мое стихотворение?
– Да, про лилии.
– Про лотосы!!!
– Про лотосы то есть. Мама рассказывала, как ты заставил ее записать твое стихотворение, продиктовал исключительно авторские знаки препинания и попросил прочитать его несколько раз с выражением.
Сажусь на ковер. Открываю книжицу.
– Японские пятистишия, – озвучиваю я.
Солнце вежливо делает звук телевизора тише. Но не отрывается от экрана.
– Стихотворение называется «Жду, когда зацветут вишни».
Выжидаю паузу. Взгляд на мне.
В горах Ёсина
На ветках вишневых деревьев
Россыпь снежка.
Нерадостный выдался год!
Боюсь, цветы запоздают.
– Да, неплохое стихотворение, – соглашается Солнце и берет в руку пульт. Но снова смотрит на меня:
– Ты отыскала в нем что-то особенное?
– Нет, кажется.
– Я знаю кое-что получше. Вот, послушай…
И начинает цитировать мои стихи (вчера читал Рождественского с такой же интонацией). Я расплываюсь в улыбке.
Мой второй инструктор по вождению уволился.
Компания для празднования Нового года подобралась замечательная.
Мавра – девушка, необычная во всем. Недавно она продемонстрировала мне увесистую тетрадь, созданную «для мыслей блуждающей в темноте».
На первой странице было написано: «Записки сумасшедшего».
На второй странице: «Посвящено Мавре, которая умерла».
На третьей странице: «…Как жаль, что она умерла»
Мавра прочитала мне стихотворение из этой тетради. Мне запомнилось только слово «однозначно».
Дядя. Как так получилось, что этот амбициозный молодой человек стал моим дядей, не помнит никто. Хотя никакие мы с ним не родственники. Но мои мама и сестренки уже давно считают его членом семьи. Сестренкам, по идее, он тоже приходится дядей.
А еще я, двоюродная сестренка Надюша  и Солнце.
Почему я не могу спать по ночам?
Сегодня Солнце схватил меня за руку, когда я переходила дорогу. Через долю секунды в сантиметре от меня, сигналя, промчался автобус.
Рассказываю Дяде, что мне не нравится, как со мной обращается Солнце.
– Мне хочется, чтобы меня боготворили, носили на руках!
Дядя, разочарованно:
–Какая же ты все-таки женщина.
– Я вдруг узнал, что должен семьдесят долларов…
Все время вспоминаю про эти дурацкие вишни. «В горах Ёсина… Боюсь, цветы запоздают». Ну что же мне надо? Не устраивают многие вещи, но они меня всегда не устраивали. Только я уже не верю, что может быть по-другому.
А все было бы просто, если б не любовь.
Теперь у меня третий инструктор. Он, в отличие от остальных, молод, не курит и обладает великолепным именем. Основная работа – в службе спасения. Полагаю, вытягивает кошек из мусоропроводов. Любимый вопрос: «Когда пойдем в баню?» Любимое движение: завивать на палец мой локон. С ним мне, кстати, повезло. Из рассказов я знаю, что там был еще один экземпляр – любитель подержаться за девичьи коленки и его друг – ни слова не говоривший без мата.
В прошлый раз инструктор совсем надоел мне своими заигрываниями. Я объяснила ему, что если так и дальше будет продолжаться, я «никогда не въеду в эту диагональную парковку». Он обиделся, натянул на глаза шапку и притворился, что спит.
Выясняем, чем будем питаться на Новый год. Мавра:
– Наступает год Лошади. А лошадь не любит спиртное. Так что пить не будем. Будем есть. Мюсли и яблоки. А еще папа сказал, что лошадь любит бутерброды со шпротами.
Кое-кто:
– Вот мой инструктор по вождению пришел как-то на занятие совершенно «готовым». Я думал, что он меня отпустит, но нет. Сели мы в машину, инструктор давай ездить по нашей маленькой площадочке на третьей скорости. И рассказывает, как он когда-то второе место по району на гонках занял. Я, бедный, молчу, держусь за все, что можно. А он останавливает машину и спрашивает: «Хочешь, я на два колеса встану?»            
Бывают такие дни, когда ничего не получается.
Утром поехала к Солнцу. Добиралась до него пятьдесят минут, но сразу заходить не стала, позвонила с мобильного у его подъезда. Оказалась, опять выпивает, гостей полный дом.
– Ты же обещал мне час покоя, уюта и только тебя, – говорю.
– Понимаешь…
Сбрасываю вызов.
Час брожу по снегу.
Еду на вождение. Учебная машина подвержена капитальному ремонту.
Еще час брожу по снегу.
В университете холодно так, что замерзли чернила в ручке. На зачете преподаватель отправил меня домой (уже седьмой раз). Сегодня под тем предлогом, что у меня насморк и поэтому я не смогу отвечать в полную силу. А я, между прочим, практически отличница. Какого же так надо мной издеваться?!
Когда в метро поезд остановился на двадцать минут, я даже не удивилась.
Вечером пришла домой мама и сказала: «Как мне не повезло, автобус ушел из-под носа!» Да, подумала я, не повезло так не повезло.
Мыть машину я так и не согласилась. И на заправке, пользуясь тем, что я создание хрупкое, являюсь лишь наблюдателем.
Мой инструктор с чудесным именем разрешил мне погонять со скоростью девяноста км. Вместо положенных пятидесяти. На «Жигуленке». По льду. Класс!
Он злится, когда я останавливаюсь на каждом переходе и говорю: «Проходите, пожалуйста, пешеходы». Это, конечно, издевательство, на которое инструктор мне всегда отвечает: «Хватит их пропускать. Ты что, не водитель?»
Из записок сестренки.
Солнцу: «Пожалуйста, напиши мне аккорды песен «У тучи нет плохой погоды» и «Ланфрен ланфра». Буду должна по гроб жизни (проставлю пиво)».
Сегодня ездили с Дядей и Надюшей на рынок закупать продукты. Я совсем простыла. А у меня зачеты в универе, завтра сдаю на права. Вообще-то, мне такой бардак нравится.
Я бешусь:
– Солнце! Что ты такое говоришь?! Что означает твое «сгруппируй свой вопрос»?
– Ну, классифицируй его!
Сейчас к тебе Катя пришла. А до этого к тебе вдохновение приходило. Вечно к тебе все приходит не вовремя (мама).
– Из одного человека твоей группы, допущенного на экзамен, один вождение сдал. А это, между прочим, сто процентов.
– Ты не приедешь навестить меня, хоть и обещала, — вместо ответа сказал мне инструктор.
– Наверное, приеду.
Но через два дня я поняла, что он был прав.
Папа в честь получения прав подарил мне новый «Фольксваген-жук» желтого цвета. Всем знакомым на зависть.
На зависть, переходящую в злорадство, когда они узнавали, что машинка игрушечная.
– Для меня не существует ничего и никого, кроме тебя, – сказал Солнце. – Хотя и тебя, кажется, у меня нет.
Надюша, взахлеб:
– Кошмар! Меня заставили покурить!! Восемь раз!!!!
Мы постепенно собирались на старой квартире. Новый год приближался. Приехал Дядя и сказал, что мне пора чистить картошку. Я, естественно, отказалась. Маникюр и все такое… Тем более, сегодня я успела приготовить торт и салат. Дядя, переборов свою мужскую гордость, стал чистить картошку самостоятельно. Правда, утешил себя тем, что сообщил мне: «Вечер подготовлен плохо. Ничего не организовано. Есть будет нечего». И это, глядя на гору еды, на привезенные телевизор и магнитофон, на посуду, доставленную сюда лично мною.
Я обиделась:
– И что, теперь у тебя весь праздник испорчен?
– Да, испорчен.
И это говорит человек, который не обижал меня ни разу за все восемь лет нашего знакомства!
Я обиделась еще сильнее, и, кажется, даже расплакалась.
– Ну что же ты, – сказал Солнце, – женщина, которая никогда не плачет…
Потом пришла Надюша и пообещала, что все будет хорошо, потому что она уже пришла.
И все действительно было замечательно. Целых два дня.
Прозрение, как часто бывает, наступило утром.
Я проснулась в пустой квартире. Все разошлись. Остались только недееспособное Солнце на кровати и все то, что остается после двухдневного празднования Нового года.
Я четыре часа убирала квартиру. Полчаса безуспешно вызывала такси. Потом услышала голос кролика Роджера по телевизору и положила трубку. Я опять обиделась, потом разозлилась. «Мне было нехорошо», – потом скажет Солнце. А у меня не было выхода. Послезавтра в эту квартиру должны были въехать новые жители.
Я все-таки дозвонилась. Мы собрали вещи и спустились вниз. На улице – настоящая метель. Такая, что за десять шагов уже трудно различить что-нибудь. Перед нами в снегу застряла легковушка. Перекрыла дорогу снегоочистительной машине. Такси не было. Мне становилось веселее.
Набрала службу такси. Оказалось, машина застряла где-то недалеко.
«Недалеко» находилось в ста метрах от подъезда. Как мы увидели такси в такую метель, ума не приложу. Но Солнце пошел помогать водителю вытягивать машину из снежного завала. Я осталась караулить утварь.
Метель усиливалась, все тонули в снегу.
Он вернулся злой и жестокий.
Я хотела улыбнуться, но побоялась обидеть Солнце.
Упала. Почувствовала, что снег тает в рукаве. Метель укутала меня полностью. На ресницах огромные пушистые снежинки сдувались ветром, а на их место в ту же секунду прилетали новые. Настроение поднималось катастрофически. Я уже обожала этот год, а особенно снег, успевший занести дорогу. Такая снежная зима – и прямо на мою голову. Безумие какое-то. Из-за метели не было видно ни домов, ни машин, ни людей. Казалось, я совсем одна.
– Что ты там тащишься? – угрюмо спросил Солнце.
– Эй, вы! Парни с лопатами, – сказал таксист, глядя на огромные снегоочистительные машины.
Солнце помог занести пакеты ко мне в квартиру. Внизу с включенным счетчиком стояло такси.
– Пока, – сказал он.
– Пока, – ответила я, хотя знала, что больше никогда его не увижу.
Зубакова Лариса Георгиевна,
г. Москва, Российская Федерация

***
Дворы – колодцы; улицы – траншеи.
Слепят глазницы окон облака.
Тягучий зной асфальт расправил. Шеи
согнули крыши, и едва-едва

колеблет ветер ретушью ленивой
искусно заштрихованный простор.
Дыханье спёрло. Не хватает ливня.
Да проку нет от редких облаков.

Ну и кого обрадовало солнце
в таком огромном каменном мешке?
Ту девочку с косичками, быть может,
с воздушным красным шариком в руке.

Она смеётся. Просто нету сладу
с тонюсенькою ниточкой в руке.
Поднялся ветер. Он принёс прохладу.
Вот только жаль, что шарик улетел.                          


***
Куда несут по бездорожью
шальные крылья за спиной?
Тоску звериную, острожью
не расплескать в пыли густой.

Лишь радость искрится на плёсах –
речная светится волна.
Куда тебя ещё заносит?
А вдоль дороги – трын-трава.

Трава-полынь, трава-мурава.
А что такое – трын-трава?
Чем: безрассудством иль отвагой –
в ночи она напоена?

А напрямик сияют росы,
луна в воздушной синеве,
и крупно стынут звёзд горошины
сквозь трель ночного соловья.

Где трын-трава стоит, по пояс
склонившись к дремлющей реке,
у тишины покоя просит
спалённая ветрами степь.

Протоки моют Млечный Пояс
в далёких всполохах зарниц,
а на краю обрыва корень
заветной клад-травы зарыт.

Какие беды и напасти
сквозь дрёму ночи донесли
сухой настой на ветре странствий
прогорклых запахов земли.


БЕЛЫЕ НОЧИ

Май колдовал.
                            Волшебным светом
пронизан мир
                             и рассечён
на плоскую развёрстку света
и долгих зимних вечеров.

Май ворожил.
                          Всё – ликованье
цветов, и трав, и пустоты,
сосущей птахи щебетанье.
Великолепье остроты

чистейших звуков, осязанья.
И зренья утомлённый нерв
горит в потоке мирозданья
огнём несущихся планет.

Все прочь с дороги.
                                  Май неистов
в своей гульбе и ворожбе.
Но в золотых прожилках листьев
все травы преданы земле.

Май светозарен, безысходен,
и  кроме нет иных тенет,
чем свет, который ввысь восходит
над самой лучшей из планет.


Ивахненко Наталья Владиславовна,
г. Рязань, Российская Федерация

ПОМНИШЬ?

Помнишь, как в ночи луны обмылок
Медленно скользил по небосводу,
И сирени аромат волшебный
Головы, как от вина, кружил?
Ты со мною страстен был и пылок,
(жаль, что обречённо несвободен),
Был ты невозможно-обалденный,
Что уйти не доставало сил.
Тайно наслаждаться страстью – мука,
Тайна страсти – ненасытно пламя,
Расставаться в ожиданьи встречи,
И встречаться, чтоб расстаться вновь.
Выжигают сердце дни разлуки,
Видимо, судьба играла с нами,
То ли ей заняться было нечем,
Замесив запретную любовь?
У судьбы жестокие забавы -
На страданье обрекать влюблённых,
Не имея прочих вариантов,
Не возможно что-то изменить.
Пролегал мой путь, увы, направо,
Ведь налево – неопределённость,
Зыбко и расплывчато-туманно,
Не распутать спутанную нить.
Знаешь, сердце по-иному бьётся.
Если время вспять вернуть, я снова
Приняла б любовь, как неизбежность,
Согласившись на любой конец.
Там, где тонко и непрочно – рвётся,
Там, где нежно – больно и до крови
Лезвием острейшим по-живому…
Навсегда келоидный рубец.


ФАНТОМНЫЕ БОЛИ

Старик проснулся от фантомной боли:
Ломило будто от плеча до пальцев.
“На непогоду занемОгло что ли?”
Дед встал с кровати, надо бы размяться.
Боль всё сильней, за что такая мука?
Перед глазами – в пламени руины.
В бою за город потерял он руку,
Когда рванула рядом с Санькой мина.
Да что рука? Санька убило разом -
Не повезло! Он другом был отличным…
А боль не унимается, зараза!
Не пропустить ли рюмочку столичной?
Так, для сугреву, может, полегчает.
Бывалоча, покойная уж Клава
Заваривала травяного чая,
Туда-сюда, боль тихо отступала.
Скрипят в избе под дедом половицы,
Пустой рукав болтается вдоль бока.
Поёт метель, сельчанам мирно спится,
В ночи окно желтеет одиноко.

                                         
ОТЧИЗНА

Слева – в пояс пшеница,
Справа – низкая рожь,
В небе кружится птица
Высоко, не поймёшь:
То ли коршун, то ль ворон
Совершает облёт,
Змейкой тропка под гору
В лог пологий ведёт.
Лог ковром ароматным
Выстилает чабрец.
Помню, пас здесь когда-то
Дед спокойных овец,
Сам сидит на пригорке,
Рядом – торба и кнут,
И от зорьки до зорьки
Овцы травку стригут.
И так – каждое лето.
Словно вижу, как дед
Достаёт из газеты,
Немудрёный обед:
На краюшке шмат сала,
Чесночок, свежий лук;
Ест неспешно, устало
Пайку старый пастух.
…Я иду по тропинке,
В сердце грусть и покой,
Жалко, дед на куртинке
Не помашет рукой,
Жаль, что детство и юность
Далеко-далеко.
Я в деревню вернулась…
Лишь на пару деньков!


 ЗАСТРАХУЙТЕ МЕНЯ ОТ ЛЮБВИ

От несчастной любви нет ведь средства,
Меня ранят проделки твои.
Я приду в страховое агентство:
Защитите меня от любви!

Вы страхуете лодки, машины,
Мебель, шубы, скотину, жильё,
Для отказа не вижу причины,
Доверяю вам сердце моё.

Прячет клерк равнодушный улыбку
В аккуратно подбритых усах,
Мол, напрасно притопала, милка,
Коль сердечным делам твоим – швах.

Мне сказал он как будто в прострации:
“Сердце в дребезги – не пожар.
Не положена компенсация
За сердечный горячечный жар.

Может, это кому интересно:
Случай Ваш, скажем, не страховой.
А чтоб не было лишних эксцессов,
Отправляйтесь, гражданка, домой”.  


О ЧЁМ БЫ ПОМЕЧТАТЬ НА СКЛОНЕ ЛЕТ?

О чём бы помечтать на склоне лет:
Зайдёт ли вдовый к ужину сосед?
Он пострашнее будет Бельмондо,
Зато на новом импортном авто.
Охочий до свинины и котлет,
И толку от него давно уж нет,
Зазря в штанах, хоть с виду лишь мужик,
Но к обхожденью женскому привык.

О чём бы помечтать на склоне лет:
В Египет солнечный купив билет,
Промозглым утром улететь туда,
Где не терзают душу холода.
Но на поездку к морю денег нет.
Из развлечений – книжка, интернет,
По телику концерты, сериал.
…Погасли свечи, завершился бал.

Мне бывший снова передал привет,
И я ему передала в ответ.
Слыхала, с молодой ему не мёд,
Что постарел и отрастил живот.
Но не сошёлся клином белый свет,
Он, как змея, был на груди пригрет.
Из крана в ванной капает капель,
Да справа непримятая постель.

Зачем нужна двуспальная кровать?
О чём бы, ну о чём бы помечтать?!
                                       


СУП ИЗ ЖАР-ПТИЦЫ

В силки Жар-птица Ваней была поймана,
И на обед в кастрюле приготовлена,
Курятина курятиной на вкус,
Чуть жестковато мясо, да и пусть.

А что зазря ей разорять пшеницу?
Подумаешь, Жар-птица! Не годится
Зерно чужое на полях клевать,
Уж килограммов пять не досчитать.

Да, так себе мясцо… А всё ж приятно -
Повержен нарушитель безвозвратно.
Сказал мужик: “Воровке – поделом!”,
Мух отгоняя радужным крылом.

Дворовый пёс, он не в накладе тоже,
Жар-птичьи кости под крылечком гложет,
Хоть Бобику и было всё равно,
Кто склёвывал хозяйское зерно.

Урчит-бурчит натруженно утроба.
А перья птицы не пропали чтобы,
Был сотворён из них цветной букет
И в вазочке поставлен на буфет.

Ах, птичка бедная, ты так была прекрасна!
Но ждать от обывателя напрасно
Пощады. Там, где выгода, расчёт
Волшебная Жар-птица не живёт.      

Каленчукова Светлана Анатольевна,

г. Речица, Республика Беларусь


БЕРЁЗОВЫЕ СЛЁЗЫ


Разбежалась весна, разгулялась
 Оживила природу и землю
 Но была у неё одна слабость
 Она плакала сладкой капелью

Кто сказал, что не плачут деревья?
 Ведь не могут быть слёзы такими
 Чтобы в капле был дар исцеленья
 По стволам текли силы живые

 Ручейками текли эти слёзы
 Из глубоких тех ран, белоствольных
 Свои силы давали берёзы
 Они щедрость истоков природных

Разбежалась весна, разгулялась
 Только силы любви, силы жизни
 Оказалось, что слёзы не слабость
 А рождение силы всевышней
       


ОСЕННЕЕ ВОЛШЕБСТВО

Мне думалось на свете, нету волшебства
 И невозможно в сказке оказаться
 Вот осень предо мной с палитрой естества
 Вдруг стало золотым мне всё казаться

Ступлю тихонько на ковёр я золотой
 Какой же он роскошный и красивый
 Повсюду стелется опавшею листвой
 Красы осенней вид неповторимый

Вот диво встретила я на своём пути
 Оно на искры пламени похоже
 То были бересклета красные цветы
 Весь вид его неповторимый тоже



Ах, как же у рябинушек красив наряд

Какие платья и какие бусы

На них и ягодки рубинами искрят

Всё на любой каприз, любые вкусы



И вдруг возле меня скользнул весёлый луч

Как будто бы прося с ним поиграться

На небе больше появлялось хмурых туч

И скоро нам пришла пора расстаться



Какие чудеса, какое волшебство

Застывшей красоты поры осенней

Ещё бы на минуточку остаться в нём

Но слышен звук «курлыкающей» песней



И в небо я смотря увидеть не смогла

Где журавли летят и лишь вздохнула

Себе представила я крылья журавля

И на прощанье им рукой махнула



По небу растянулся журавлиный клин

Печально он курлыкал улетая

И вдруг мне показалось на какой- то миг

Что рядышком со мной летела стая



Заплакала дождём осенняя пора

Ложась на щёки грустным поцелуем

Быть может эти капли слёзы журавля

Они печали осени рисуют





 МНЕ БЫ ВСЁ УСПЕТЬ



Бесконечно короткая жизнь

Всё, как час, как минута, секунда

Как быстра и стремительна мысль

Мудрость жизни приходит откуда?



Мне успеть сотворить бы добро

По кусочку раздать своё сердце

Подобрело бы в мире всё зло

Оно может быть добрым, поверьте



Мне успеть бы, отдать всю любовь

Когда любишь, всё видишь иначе

И цветы появляются вновь

Нет тоски и болезней печати



Мне успеть бы, отдать всё тепло

Заискрится в душе свет надежды

Верить, жить и любить всё равно

И засветит луч солнца, как прежде



Мне успеть бы, отдать свою жизнь

Ведь мы ради чего- то в ней жили

Вот сейчас ты возьми, улыбнись

Чтобы люди счастливыми были.





Карапетян Гурген Сергеевич (Гурген Баренц),

г. Ереван, Армения



***

Ревную Музу к каждому поэту.

Всё то, что не моё, то «нагуляла».

Не вижу в отношениях просвета.

Моих стихов ей, видите ли, мало.



Я не прощу ей Болдинскую осень,

И Лорку не прощу ей и Петрарку.

Не кается, прощения не просит.

А впрочем, это – мёртвому припарка.



Я ей ещё припомню Мандельштама,

За Пастернака тоже мне ответит.

Теперь вот людям объясняй годами,

Что Муза легкомысленна, как ветер.



Вновь навострила лыжи втихомолку;

Перед изменой ждёт благословенья.

Рога снимаю и кладу на полку,

И плачу над чужим стихотвореньем.





***

Бреду тропой, ведущей прямо в небо;

Извилиста тропа и крут подъём.

Как треволненья суетно-нелепы,

Как мелочны раздумья о былом.



Вся наша жизнь – лишь опыт выживанья.

Нет шансов без локтей и кулаков.

Зовёт мираж земли обетованной,

Я до неё добраться не готов.



Я выдыхаюсь, а подъём всё круче.

Меж двух миров растерянно стою.

Кричу, зову: внизу, в песках зыбучих,

Оставил я земную жизнь свою.



А впереди – лишь бездна голубая;

Я в невесомости, блуждаю меж комет.

Руками неуклюже загребаю,

Вдали – родной планеты силуэт.



Бреду тропой, ведущей прямо в небо;

Извилиста тропа и крут подъём.

Как треволненья суетно-нелепы,

Как мелочны раздумья о былом.





***

Всегда, везде мы тянем руки к свету,

Мрак цепко держит нас за рукава.

Мы приняли у ночи эстафету,          

Ночь угасает, но ещё жива.



Всегда, везде мы настежь открываем

Свои сердца надежде и мечте.

Они накрыты тёплым покрывалом,

И чудеса таятся в решете.



Всегда, везде мы ищем пониманья,

В пустыне надрываем голос свой.

Вечерний свет, колдуя и шаманя,

На ладан дышит, но ещё живой.





***

Весь день напролёт

Читал средневековых поэтов Востока.

«Дорогая, принеси мне стакан шербета», -

Сказал я жене.

Она измерила меня

Долгим подозрительным взглядом

И ответила:

«У тебя, по-моему, крыша поехала».

Нет, чтоб сказать:

«Слушаю и повинуюсь,

Мой повелитель!»





***

А я вот, представьте,

Время от времени задаюсь вопросом:

А говорил ли кто-либо

И когда-либо Льву Толстому,

Чтобы тот сбегал за хлебом

Или вынес из дома мусор?

А мне говорят.

И при этом ещё удивляются,

Что я не способен писать,

Как Лев Толстой…





***

Ранним утром

Вышел в парк со скакалкой

И начал тренироваться.

Ко мне подошла

Какая-то незнакомая девушка,

Обворожительно и томно улыбнулась,

И сказала:

«Вы так замечательно скачете!

Лучше, чем горный козёл».

Я совсем растерялся

И не знал, что на это ответить.

То ли меня похвалили,

То ли «козлом» обозвали.

Но на всякий случай – улыбнулся:

А вдруг она меня «клеит»?..





Rainer Maria Rilke



Der Tod Moses



Keiner, der finstere nur gefallene Engel

wollte; nahm Waffen, trat tödlich

den Geboten an. Aber schon wieder

klirrte er hin rückwärts, aufwärts,

schrie in die Himmel: Ich kann nicht!



Denn gelassen durch die dickichte Braue

hatte ihn Moses gewahrt und weitergeschrieben:

Worte des Segens und den unendlichen Namen.

Und sein Auge war rein bis zum Grunde der Kräfte.



Also der Herr, mitreißend die Hälfte der Himmel,

drang herab und bettete selber den Berg auf;

legte den Alten. Aus der geordneten Wohnung

rief er die Seele; die, auf! und erzählte

vieles Gemeinsame, ein unzählige Freundschaft.



Aber am Ende wars ihr genug. Dass es genug sei,

gab die vollendete zu. Da beugte der alte

Gott zu dem Alten langsam sein altes

Antlitz. Nahm ihn im Kusse aus ihm

in sein Alter, das ältere. Und mit Händen der Schöfung

grub er den Berg zu. Dass er nur einer,

ein wiedergeschaffener, sei unter den Bergen der Erde,

Menschennichtkenntlich.



Подстрочный перевод



Смерть Моисея



Никто, только тёмный падший ангел
склонился, поднял оружие и обнажил
на обречённого. Но снова                      
закричал, смотря на гору,
кричал он небу: «Не могу!»

Спокойно, сквозь густые брови,
его, увидев, Моисей писать продолжил:
Слова Благословенья и имя Бесконечного.
И взгляд его не потускнел, до дна налит был силой.

Тогда Господь явился сам, и за собою
полнеба снёс, сошёл с горы, и гору разломил
И старца в неё внёс. И душу приласкал, воззвал
из тех покоев: встань же! И начал говорить:
о многом общем, о приязни бесконечной.

Перед концом своим должна была услышать. Что было
и чтоб была  успокоена. Тогда старый Бог явил
старцу своё прежнее обличье.
Поцелуем вынул его из его же нутра
в свою старую старость. И руками творца
закопал эту гору. Чтоб только один,
вновь им сотворённый, под тяжестью гор земных
был недоступен людям.



ПЕРЕВОД



Райнер Мария Рильке



Смерть Моисея



Никто другой, один лишь падший ангел

С оружием в руках решительно пошёл

На обречённого. Но всё не мог решиться,

Он медлил, продолжая озираться,

И крикнул небу: “Нет! Я не могу!..”



Пророк меж тем спокойно посмотрел

Из-под густых бровей, и вновь продолжил

Писать невозмутимо имя Бога,

Слова Завета Божьего с людьми;

И взгляд его был ясен, полон сил.



И вот Господь, взвалив на плечи небо,

Сошёл с горы, на склон облокотился,

И старца бережно на ложе уложил,

И долго говорил с его душой.

И было много общего у них,

И люди, дорогие им обоим.



И Бог решил: достаточно вражды.

Ведь людям далеко до совершенства.

И Бог предстал перед своим пророком

В обличье настоящем, первозданном.

Он поцелуем Моисея взял

В свой древний, вечный, бесконечный возраст;

Затем животворящими руками

Закрыл он гору, словно саркофаг.

Пусть будет так. Пусть из земных созданий

Единственным останется навеки

Сокрытым, не доступным для людей.



Yakov Azriel

In the Shadow of a Burning Bush



In the shadow of a burning bush, and in

Its light, we gaze beyond the desert dunes,

Beyond the desecrated Temple ruins

Where Temple priests had once atoned our sin.

In the bush’s shadow, and its light, a thin

Unbroken thread of grace is seen, which moons

Had woven here on sunless afternoons

To be a string for David’s violin.

Behold, the bush of faith resists the flames

Which burned the Temple gates and scorch our mind,

Ignited in the night by brutish hands;

For still moist leaves retain the sacred names

Of God, and in the bush’s shade we find

A watered garden on the Temple’s sands.



Подстрочный перевод:

В тени горящего куста, и в его свете тонком

мы наблюдаем за пустынными дюнами,

За оскверненными развалинами храма,

Где священники храма когда-то искупили наши грехи.

В тени горящего куста, и в его свете тонком

видны непокоренные нити милости, которые луны

Сплели здесь, в бессолнечных полуднях,

Чтобы быть струной для арфы Давида.



Вот куст веры сопротивляется пламени,

Которые гори у ворот храма и опаляет наш ум,

Зажигается в ночи жестокими руками;

Всё еще влажные листья сохраняют священные имена

Бога, и в тени куста мы находим

Орошаемый сад на песках храма.





ПЕРЕВОД



Яков Азриель

     

В тени неопалимого куста



В тени горящего куста, в его свеченье,

Поверх песков пустыни, где руины

Разрушенного храма-исполина,

Мы получили высшее прощенье.

В тени куста, в тончайшем отраженье

Лучей непреломлённых, в паутине

Переплетённых мрачных дней рутинных,

Давид слагал на арфе песнопенья.



Смотрите, куст, как вера, не боится

Огня,  что опалил ворота храма;

Храм был сожжён жестокими руками;

Под листьями таится вереница

Имен священных  Бога, с ним мы сами

В песках находим Храм с его садами.





ПЕЙО ЯВОРОВ



АРМЕНЦИ



Изгнаници клети, отломка нищожна

от винаги храбър народ мъченик,

дечица на майка робиня тревожна

и жертви на подвиг чутовно велик -

далеч от родина, в край чужди събрани,

изпити и бледни, в порутен бордей,

те пият, а тънат сърцата им в рани,

и пеят, тъй както през сълзи се пей.



Те пият… В пиянство щат лесно забрави

предишни неволи и днешни беди,

в кипящото вино щат спомен удави,

заспа ще дух болен в разбити гърди;

глава ще натегне, от нея тогава

изчезна ще майчин страдалчески лик

и няма да чуват, в пияна забрава,

за помощ синовна всегдашния клик.



Кат гонено стадо от някой звяр гладен,

разпръснати ей ги навсякъде веч -

тиранин беснеещ, кръвник безпощаден,

върху им издигна за всякога меч;

оставили в кърви нещастна родина,

оставили в пламък и бащин си кът,

немили-недраги в далека чужбина,

един – в механата! – открит им е път.



Те пеят.. И дива е тяхната песен,

че рани разяждат ранени сърца,

че злоба ги дави в кипежа си бесен

и сълзи изстисква на бледни лица…

Че злъчка препълня сърца угнетени,

че огън в главите разсъдък суши,

че молния свети в очи накървени,

че мъст, мъст кръвнишка жадуват души.



А зимната буря им сякаш приглася,

бучи и завива страхотно в нощта

и вихром подема, издига, разнася

бунтовната песен широко в света.

И все по-зловещо небето тъмнее,

и все по се мръщи студената нощ,

и все по-горещо дружината пее,

и буря приглася с нечувана мощ…



Те пият и пеят… Отломка нищожна

от винаги храбър народ мъченик,

дечица на майка робиня тревожна

и жертви на подвиг чутовно велик -

далеч от родина, и боси, и голи,

в край чужди събрани, в порутен бордей,

те пият – пиянство забравя неволи,

и пеят, тъй както през сълзи се пей.



Подстрочный перевод

Армяне



Изгнанники жалкие, ничтожные фрагменты

всегда храброго народа-мученика,

дети матери-рабыни, беспокоясь

о жертвах легендарного подвига -

вдали от дома на чужбине собрались

Пьяные и бледные в старом кабаке,

они пьют, и томятся от своих сердечных ран

и поют, проливают слезы и поют.



Они пьют … В состоянии алкогольного опьянения легко забыть

предыдущие беды и сегодняшние неприятности;

в пенящемся вине легко утопить память:

она будет спать в болящей душе, в разбитой груди;

Глава должны быть тяжелыми, и тогда

Исчезнет видение страдающего лица матери,

и не услышите в пьяном забытье,

Как она взывает о сыновней помощи.



Их преследовало стадо голодных зверей,

Они рассеялись повсюду,

Тиран был лютый, безжалостный мясник,

Он расправлялся всегда мечом;

оставил истекать кровью несчастную родину,

остались в огне их отчие дома,

бездомные и одинокие в дальнем зарубежье

они в таверне нашли своё утешение.



Они поют .. И дикая (необузданная) их песня,

раны, вызывающие коррозию в раненых сердцах,

чтобы гнев их утонул в их бешеном кипении

и сжал слезы бледные лица …

Злоба, гнев переполняет сердца угнетенных,

что огонь в умах и слёзы их душат,

Он негодования их глаза покраснели (горят негодованием),

И в их сердцах созревает месть.



Зимний шторм, казалось, напевает им,

Ревёт и воет повороты большой вечер

и вихрем поднимается, распространяется

мятежная песня широко в мире.

Еще более зловеще небо темнеет,

и более хмурый холодный вечер

и более страстно поёт компания,

буря и гул с великой силой подпевают им…



Изгнанники жалкие, ничтожные фрагменты

всегда храброго народа-мученика,

дети матери-рабыни, беспокоясь

о жертвах легендарного подвига -

вдали от дома на чужбине собрались

Пьяные и бледные в старом кабаке,

они пьют, и томятся от своих сердечных ран

и поют, проливают слезы и поют.



ПЕРЕВОД

ПЕЙО ЯВОРОВ

АРМЯНЕ



Изгнанники жалкие, щепки, обломки

Народа, который прошёл через ад,

Их матери в рабстве, пусты их котомки,

Они – как ростки, пережившие град.

Ютятся в чужбине, вдали от отчизны,

Худые и бледные, плачут и пьют;

Вином заливают страдания жизни

И песни сквозь горькие слёзы поют.



Они в опьянении ищут забвенья

Вчерашних мучений, сегодняшних бед,

Стремятся в вине утопить ощущенья,

И боль утопить, как навязчивый бред.

Когда голова от вина тяжелеет,

На миг забывается боль матерей.

И боль притупляется, словно жалеет

Раздавленных горем несчастных людей.



Как стадо, гонимое алчущим зверем,

Они разбежались по странам чужим.

Тиран бесновался, он был лицемерен,

Жесток был в расправе и неудержим.

Несчастная родина – в рубищах, ранах,

Сожжён и разрушен домашний очаг.

Чужие они в обживаемых странах,

Их рад приютить только этот кабак.



Всё пьют и поют. Их нескладная песня –

Бальзам для их ран и разбитых сердец;

Их праведный гнев никогда не исчезнет,

И слёзы их душат и жгут, как свинец.

Томятся сердца, преисполнены гнева,

От негодованья темнеет в глазах;

Невнятно выводят родные напевы,

И месть созревает в поющих сердцах.

Метель подпевает их песням печальным,

Ревёт, завывает, свистит за окном;

И вихри разносят потоком случайным

Мятежную песню во мраке ночном.

Всё больше зловещее небо чернеет,

Холодная ночь всё мрачней и мрачней;

А песня всё пламенней, громче, сильнее,

И буря во всём соглашается с ней.



Всё пьют и поют… Это щепки, обломки

Народа, который прошёл через ад,

Их матери в рабстве, пусты их котомки,

Они – как ростки, пережившие град.

Ютятся в чужбине, вдали от отчизны,

Худые и бледные, плачут и пьют;

Вином заливают страдания жизни

И песни сквозь горькие слёзы поют.





ЗАСТОЛЬЕ



Страшно не люблю опаздывать на званые вечера, на разные там застолья, дни рожденья, свадьбы… Приходишь с опозданием, из-за входной двери краешком уха улавливаешь чей-то непроизвольный, ненароком вырвавшийся вздох, не рассчитанный, хотя вовсе не исключено, что прицельно и тонко рассчитанный, на то, что вы его услышите: «Кого это там нелёгкая принесла?». Вам невольно становится не по себе, что «нелёгкая» принесла именно вас.



А гости, между тем, уже давно расселись, за столом не осталось свободных мест, с вашим приходом возникает неловкая ситуация, хозяин с хозяйкой начинают суетиться, в экстренном порядке высвобождать, расчищать два места. Они полушепотом просят сразу же помрачневших и насупившихся детей встать со своих уютно насиженных мест, где они до этого момента чувствовали себя вполне взрослыми, и пойти поиграть или же пристроиться где-нибудь на кухне; быстро, поспешно убирают использованные приборы, фужеры с недопитым содержимым и заменяют все это новыми приборами и фужерами…

Но рассевшиеся гости и неловкая ситуация при вашем рассаживании – это еще, как говорится, полбеды. А сама беда начинается тогда, когда вы, наконец-то усевшись на специально расчищенное для вас место, окидываете страждущим голодным взором сервированный стол и к вящему для себя неудовольствию обнаруживаете, что по нему – во всех направлениях, вперед и назад, вдоль и поперек – проехался бульдозер. Причем не просто проехался, а основательно потрудился. Что может быть тоскливее этого зрелища?

- Неужели тебе абсолютно все равно, как будет выглядеть твоя жена?

- Моя жена и без марафета и макияжа будет там самой красивой.

Когда-то мои комплименты неизменно выбивали сто очков из ста, действовали безотказно и вызывали на ее лице довольную, счастливую улыбку, но со временем она стала воспринимать их как дежурную вежливость.

Жена между тем продолжает возиться со своей косметичкой, пускает в ход пудру, помаду, тушь для ресниц, всевозможные тональные и увлажняющие кремы, то и дело включает и выключает утюг, перебирает в шкафу одежду, надевает одно платье, испытующе смотрится в зеркало, остается чем-то недовольной, надевает второе, третье, четвертое, и в стотысячный раз приходит к выводу, что ей ну совершенно нечего надеть…

Эти сетования, конечно же, рассчитаны на «внутреннюю аудиторию», то есть на меня. На этой почве у «внутренней аудитории» давно уже выработался комплекс вины и неполноценности. Я осторожно замечаю:

- Но если тебе нечего надеть, если у тебя нет выбора, то не проще ли надеть то, что есть в наличии? Ты уже три часа возишься с косметикой и платьями, топчешься на месте, как черепаха.

- Ну как тебе не стыдно! Это я-то черепаха? Да ты просто не видел черепах. Тебе не ворчать надо, а пойти в церковь и поставить свечку, что тебе досталась такая расторопная жена. Если я – черепаха, то что ты скажешь о жене Ашота, которая два дня готовится, прихорашивается, расфуфыривается? Она даже специально идет в парикмахерскую, там ей делают укладку, завивку, маникюр, педикюр, макияж, и много чего еще. А я все это делаю сама, потому что на твою так называемую зарплату в парикмахерской со мной даже не поздороваются.

С легкой руки наших преуспевающих сограждан, разных нуворишей и олигархов, так называемых «новых армян», последние десять-пятнадцать лет стало традицией проведение свадебных пиршеств в ресторанах. К свадебному обряду, к свадебной церемонии и последующему ресторанному застолью стали готовиться со всей серьезностью, тщательно и основательно. Заранее составлялись и рассылались красочные пригласительные открытки, нанимался специальный тамада из мира шоу-бизнеса – профессиональный актер или телеведущий какой-либо популярной программы, новобрачные специально обучались танцам, в частности, вальсу…

Голь, как известно, на выдумки хитра. Мой друг Ашот оказался в той пресловутой ситуации, когда «денег нет, а выпить хочется», то есть он решил «с помпой» организовать скромную, «бюджетную» свадьбу. Обо всех своих идеях, замыслах и намерениях он делился со мной. Несколько долгих месяцев он ни о чем другом, кроме намечавшейся, предстоявшей свадьбе, не разговаривал. Прибегал каждый вечер, доставал из карманов калькулятор, блокнот и ручку и начинал считать и пересчитывать предстоящие расходы.

- Нет, ты можешь себе такое представить! – сокрушался он. – Я хотел нанять на роль тамады телеведущего, а он запросил три тысячи долларов. Да еще клялся, что это он делает большую скидку для меня, а у других берет пять тысяч. Можешь ты себе такое представить? Но чукча не дурак. Я тут подыскал одного пенсионера, так я его уломал на триста долларов. Это тоже сумасшедшие деньги, но не такие сумасшедшие, как три тысячи.

На следующий день он пришел еще более возбужденный, в растрепанных чувствах.

- Нет, ты можешь себе такое представить! В центре города в ресторанах за рыло берут сорок-пятьдесят долларов. Совсем с ума посходили. Чем они думают? Но чукча не дурак. Я тут неподалеку от города нашел один ресторан, там за рыло берут двадцать долларов. Тоже сумасшедшие деньги, но это все же не сорок долларов и не пятьдесят. Там подают два горячих блюда вместо трех. А на хрена мне три горячих блюда? Кто там будет считать горячие блюда? Был бы корм. Какая разница – два блюда или три? Обойдемся двумя.



Мы с женой устроились по двум сторонам освобожденной для нас укромной, угловой части стола, за которым сидели близкие и дальние родственники жениха.

- Вот, познакомьтесь, за этим самым дальним столом сидят дальние родственники нашего жениха. Седьмая вода на киселе, – бесцеремонно представил их Ашот.

Я выдержал для приличия полуминутную паузу, унылым, апатичным и безнадежным взглядом окидывая ближнее и дальнее пространство нашего стола.

Конечно, говорить о каком-то разочаровании не приходится: ничего другого я и не ожидал здесь увидеть: получасовое опоздание на свадьбу не могло не иметь пагубных и необратимых последствий.

Весьма значительный урон был нанесен большим блюдцам с черной и красной икрой. Я сразу же с удовлетворением и облегчением отметил про себя, что черная осетровая икра не имела совершенно никакого отношения к осетру, а красная лососевая игра – к лососю. И ни к какой другой рыбе эти черные и красные шарики также не имели отношения. Это была весьма заурядная и дешевая подделка, имитация, так называемая искусственная икра, которой завалены все маленькие лавочки и бутики нашего города. Покупали эту жалкую подделку в основном такие же непривередливые дешевые рестораны, которые, в свою очередь, тоже не отличались особой щепетильностью в обслуживании своих клиентов. Сомнений здесь быть не могло: даже внешнее сходство с настоящей рыбной икрой было весьма и весьма поверхностным и приблизительным, и не заметить этого сходства мог только законченный фраер и лох.

- Я – Жорик, – протянул мне руку сидящий напротив краснолицый, пышущий деревенским здоровьем мужчина с красным одутловатым лицом, большими лоснящимися губами и красными, как у кролика, уже изрядно осоловевшими глазами.

Мы с женой только-только адаптировались к окружающей обстановке, а Жорик тем временем продолжал с серьезным и сосредоточенным видом выгребать ножом остатки масла и намазывать его на «горбушку» хлеба. Справившись с этим делом, он стал так же деловито намазывать на хлеб все то, что оставалось от красной и черной икры. При этом он то и дело сочувственно посматривал на меня, всем своим видом как бы говоря:

- Видишь, друг мой, как плохо опаздывать. Икра была, да вся вышла. Пеняй на себя.

Жуя свой бутерброд с икрой, он нарочно и целенаправленно демонстрировал мне, как он блаженствует, прищуривался, закатывал глаза, причмокивал.

- М-м-м, ох-ох-ох…

- Что, очень вкусно? – с ехидной ухмылкой спросил я.

Он, конечно же, без труда уловил иронию и подвох в моем вопросе и самодовольно ответил:

- Ну, еще бы! Ведь это же икра! Деликатес! Я очень люблю икру. И красную, и черную. – И с нескрываемым злорадством добавил:

- Жаль, что для вас ничего не осталось…

- Ничего, как-нибудь переживу, – ответил я с той же самой ехидной улыбочкой, приправив интонацию хорошей порцией язвительности. – Тем более, что она – искусственная.

- Как это искусственная? – мой сотрапезник продолжал по инерции благодушно улыбаться, будучи уверенным, что я просто блефую, чтобы сгладить ощущение досады, неловкости и конфуза.

- Конечно искусственная. А вы что, съели всю эту гадость и даже не заметили, что это вовсе не икра?

- Да что вы мне голову морочите? Как может икра быть искусственной? Это же не мед, в конце концов. Мед подделать можно, я сам его подделываю и продаю вместо настоящего. Это очень просто: кормишь пчел сахарным сиропом, и получается сахарный мед вместо цветочного. И ты продаешь сахар по цене меда. Они настолько похожи по виду и по вкусу, что только специалисты и знатоки могут отличить настоящий мед от искусственного. Причем они тоже нередко ошибаются. Но как можно подделать икру? Что, по-вашему, рыбам дают искусственный корм?

- Нет, все намного проще: икру элементарно подделывают – по специальной технологии и с помощью очень простого оборудования.

- Да, да, сейчас сплошь и рядом продают искусственную икру, – поддержал меня мой сосед справа. – По виду она довольно похожа на настоящую, только вот вкус у нее совсем другой. Безвкусный какой-то у нее вкус. Говорят, искусственную икру делают из нефти, – авторитетно добавил он.

У Жорика благодушная и счастливая улыбка постепенно стала тускнеть и исчезать, и по мере ее исчезновения его круглое лицо стало вытягиваться и даже стало овальным.

- Так вот оно что, – меланхолично протянул, почти простонал он. – А я-то думаю, почему она пахнет соляркой. Да и вкус у нее тоже какой-то странный – не то бензин, не то одеколон. Надо же, а я ее всю слопал, схавал за милую душу. А от этой искусственной икры можно отравиться? – внезапно струхнул и запаниковал он.

- Да нет, не нужно беспокоиться, – заверил я его. – Она не вкусная, но не опасная. Так что самое худшее для вас уже позади.

- Знаете, я не столько за себя беспокоюсь, сколько за этого оболтуса, – стал оправдываться он, кивнув на сына-подростка. – Он съел даже больше, чем я. Я подумал – ну где еще приведется такой случай, и скормил ему несколько тарелок.

Он понемногу успокоился, считая, что раз уж я настолько хорошо информирован об искусственной икре, то наверняка буду осведомлен и о ее свойствах.

И вдруг мой взгляд задержался на продолговатой тарелке, в которой бледно-желтым и оранжево-охровым огнем горели аппетитные ломтики балыка и копченого лосося-горбуши. Это было просто невероятно. «Что нужно слепому? – Пара глаз», – говорят в таких случаях. Я готов был потерять всякое доверие к своим глазам. Невероятно было не то, что на таком «бюджетном», откровенно скромном столе вдруг оказались столь дорогие и изысканные закуски, невероятно и непостижимо было то, что по соседству с вычищенными, основательно и фундаментально разоренными блюдами эти тарелки с балыком и горбушей сумели сохранить свою девственную незапятнанность и нетронутость.

«Нет ли здесь какого-то подвоха?» – невольно подумалось мне. Балык и копченая лосось имели отменный товарный вид и ласкали глаза, но само по себе это еще не могло быть абсолютной гарантией столь же отменных вкусовых качеств этих рыбных деликатесов.

Я протянул руку к стоявшей поодаль тарелке и нацепил на вилку ломтик с лоснившимся от жира балыком, затем с подозрением и со всеми предосторожностями откусил кусочек и стал медленно его жевать. Балык оказался замечательно вкусным – просто зашибись! – как говорят в таких случаях.

- Так. Теперь самое главное – не показать, что я обнаружил золотой прииск, – сказал я про себя и сам себе.

Остальную часть лежавшего на моей тарелке ломтика я ел с таким мрачным и брезгливым видом, с каким ел плохо проваренный ботинок Чарли Чаплин в фильме «Золотая лихорадка».

Сидящему напротив Жорику, этому большому любителю икры, необычайно понравились мои «мучения», и он решил отыграться на мне за свое недавнее фиаско. Он услужливо пододвинул ко мне тарелку с балыком и лососем, широко осклабился и сказал:

- Да вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь. Сало, конечно, не ветчина и не икра, и тем более не шашлык, но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Ничего, зато всем потом будете рассказывать, что ели на свадьбе сало.

И в этот самый миг меня осенило. Так вот в чем дело! Он просто не воспринимал балык и горбушу как рыбу. Рыба для него – это ишхан, севанская форель, или там карп, сазан, толстолобик. Балык – жирный и матовый, бледно-желтый от лоснящегося жира – действительно внешне чем-то напоминает отекшее, несвежее сало.

Я ответил ему кислой, как лимон, улыбкой: мол, шутку его принял с пониманием, и раз уж не приходится выбирать между шашлыком, ветчиной и икрой, буду честно нести на Голгофу свой крест. И я с тяжким вздохом нацепил на вилку очередной ломтик горбуши. И положил на него дольку лимона – раз уж пить чашу страданий, то непременно уксусную, то есть с кислым лимоном и до дна.

Жорик продолжал бдительно следить, чтобы мои челюсти не простаивали, и едва я успевал дожевать один ломтик, как он подкладывал мне несколько новых. При этом он, хитро подмигивая соседям, приглашал всех наблюдать, как я занимаюсь самоистязаньем и в мученьях и страданьях, жертвуя собой, уничтожаю ломтики пожелтелого талого сала.

Вскоре тарелка с копченой рыбой опустела, и тогда Жорик распорядился, чтобы ко мне пододвинули другую тарелку, стоявшую в отдалении.

- Люди, дайте сюда это сало, вы же его не едите. Вы же совершенно в нем не разбираетесь. Ну куда там ослу оценить всю прелесть миндаля, – сослался он на народную поговорку и хитро подмигнул мне: мол, здорово я их поддел?

Когда я расправился со всем балыком и горбушей на нашем столе, мой сосед по наущению Жорика самолично встал с места и принес две тарелки с балыком с соседнего стола. Затем еще две. Затем Жорик подключил к делу других снабженцев, и его добровольные эмиссары стали приносить мне балык и горбушу с самых отдаленных столов.

Все это время заслуженный пчеловод и знаток икры продолжал пребывать в полной уверенности, что он издевается надо мной и мысленно представлял себе, с каким смаком он завтра будет рассказывать односельчанам, как он скормил одному городскому лоху целый килограмм, да нет, какой там килограмм! – добрых два килограмма подтаявшего сала.

Наконец дело дошло до самой последней тарелки копченой рыбы. Эмиссары возвращались из своих вояжей с пустыми руками и в ответ на вопросительный взгляд Жорика отрицательно кивали головой.

Я продолжал угрюмо и озабоченно поглощать последние во всем ресторане ломтики балыка и горбуши. На моей тарелке оставался самый что ни на есть последний кусочек балыка. И вдруг в изрядно захмелевшей голове Жорика что-то сработало: то ли короткое замыкание, то ли просветление.

Резко вскочив с места и вытянувшись через весь стол, он стремительным движением, на какое-то мгновение опередив меня, сграбастал своей вилкой с моей тарелки этот последний ломтик, понюхал его, затем положил к себе в рот и стал сосредоточенно жевать.

В течение доли секунды его добродушное, расплывшееся в широкой улыбке лицо помрачнело. Так внезапно меняется погода, когда солнце скрывается за тучами.

- Это не сало! – взвизгнул он. Его лицо исказилось от неизбывного страдания. Он выглядел так, словно его предали, словно он вдруг уяснил для себя, что неправильно прожил всю свою жизнь, учился в неправильной школе, неправильно женился, произвел на свет неправильных детей…

- Что это? – спросил он меня жалобно, и было совершенно ясно, что он сокрушен, побежден, что ему подрезали крылья, что он сдался, признал свое поражение, что завтра он никому ничего не будет рассказывать, будет ниже травы, тише воды и, скорее всего, будет чураться односельчан, станет отсиживаться дома.

- Как что? Вы что же, плохо видите? Это же балык, копченая осетрина. Это рыба такая.

- Это что же, копченая рыба? Вы хотите сказать, что это селедка?

Бедный, бедный, бедный Жорик… Для него селедка была единственным и безальтернативным видом копченой рыбы. Я вежливо и великодушно просветил его.

- Не совсем селедка, но тоже копченая рыба. Дальняя родственница селедки. Седьмая вода на киселе.

И вдруг – бац! Он дал здоровый, звонкий подзатыльник своему сыну-подростку и зашипел:

- Это ты во всем виноват. Это ты меня сбил с толку. Ишак ты, сын ишака. Это ведь ты сказал, что это сало.

В это время ко мне подошел мой друг Ашот и осведомился:

- Ну как вам наша свадьба?

- Все в порядке, – сказал я. – Скупой платит дважды.

Музыка играла слишком громко, она просто глушила нас. Ашот не расслышал меня, но очень может статься, что ему было просто сподручно не расслышать моих слов.

- Что? – переспросил он.

- Я говорю, замечательная свадьба. Жадность фраера губит.

- Не слышно. Ты что это, чем-то остался недоволен? – я не мог понять, притворяется он или нет, не слышит, потому что не хочет услышать, или действительно не слышит.

- «И сказал ему Балда с укоризной, не гонялся бы ты, поп, за дешевизной», – прокричал я ему в самые уши.

- Кого это ты называешь балдой? Меня?

- Да нет, что ты. Это я – Балда. А ты – поп. Поп, который гоняется за дешевизной.

Из ресторана мы с женой возвращались усталые, но, в общем и целом, довольные, можно даже сказать, в приподнятом настроении.

- Видишь, нет худа без добра, – жена решила выжать все плюсы из сложившейся ситуации. – Если бы мы не опоздали, то вечер сложился бы совсем по-другому. А так все сложилось самым лучшим образом: и я не нарушила свою диету, и ты поел свою любимую копченую осетрину и горбушу. Ты хотя бы наелся?

- Нет, – сказал я. – Глаза не наелись. И как я мог прозевать, проворонить тот последний кусок! Никогда себе этого не прощу. Вот что, дорогая. Больше никаких опозданий, – строго сказал я. – В следующий раз будешь готовиться с самого утра. Раз на раз не приходится. Не всегда коту масленица.





Карпинская Ирина Борисовна,

г. Мариуполь, Украина



МИРАЖ



Новелла
Аня проснулась и, лёжа с закрытыми глазами, мечтала. Она любила грезить о путешествиях по разным странам, об интересных встречах. Девушка потянулась, села на постель и стала одеваться, потом пересела в инвалидную коляску.
Родители радовались первому слову, шагу дочки, но стали замечать, что девочка больше сидит, а не бегает или прыгает, как другие дети. Врачи поставили страшный диагноз: миопатия – дистрофия мышц. Вскоре она совсем перестала ходить. Школу окончила, обучаясь на дому. После выпускных экзаменов отец купил пишущую машинку и осенью устроил её в фирму добрых услуг машинисткой-надомницей. «Лишь бы у тебя было занятие, – говорил отец, – без дела ты всё время будешь думать о своей болезни, превратишься в зануду или вообще свихнёшься».
Теперь вся семья откладывала деньги на компьютер, иначе конкуренты вытеснят. Ане нравилось общаться со студентами, для которых она перепечатывала дипломные работы. Многие студентки подружились с ней. Заходили, звонили, рассказывали о своих романах, потом о семьях. Девушка представляла, как могли бы быть у неё любовь, семья.
В десять часов позвонила мама с работы:
                 - Доченька, как у тебя дела, уже завтракала?
                - Да, мамочка, всё в порядке, не волнуйся.
Аня начала печатать, и вдруг позвонил телефон.
               - Алло, Мишу можно? – спросил молодой мужской голос.
               - Тут такого нет, вы ошиблись номером, – ответила наша героиня.
               - Ой, девушка, извините, пожалуйста!
               - Ничего, со всеми бывает. До свидания.
               - Подождите, таинственная незнакомка, неужели вы не скажите, как вас зовут?
             - Зачем вам моё имя? – удивилась Аня.
             - Ну, интересно же знать с кем разговариваю.
             - Ваша случайная собеседница – Анна.
              - О, Анна – значить святая! Теперь разрешите представиться мне: Юрий, Зевс-громовержец.
           - Впечатляет, – засмеялась девушка.
           - А чем занимается святая Анна?
           - Учусь в университете на факультете журналистики, – ответила Аня (это была её несбыточная мечта).
           - А можно вам завтра позвонить? – спросил Юрий.
            - Зачем?! – растерялась девушка.
          - Поговорим о том, о сём, узнаем поближе друг друга.
          - Хорошо, звоните.
Аня очень волновалась: если позвонит, о чём с ним говорить? Ведь она живёт в замкнутом мире, не знает, какие интересы у современных парней. Студенты скажут пару слов относительно заказа и всё. Они чувствовали себя неловко в присутствии симпатичной девушки с длинными русыми волосами, карими глазами и … в инвалидной коляске.
На следующий день позвонил Юра:
    - Привет святой Анне от Зевса!
В то же мгновение все её сомнения исчезли, на душе стало легко и весело. Молодые люди непринуждённо поболтали о музыке, выяснили, что оба поклонники творчества Высоцкого. Так они беседовали каждый день: о литературе, кино и разных пустяках. Парень настаивал на встрече, девушка всё откладывала, ссылаясь на простуду. Ей жутко было подумать, что Юрий узнает правду… Временами, на неё находила страшная тоска. В эти дни она ненавидела себя, свою судьбу, весь мир. Порой становилась раздражительной. Но старалась сдерживаться, чтобы как можно меньше причинять боль родителям.
И вот, когда в очередной раз он позвонил, сказала:
     - А вы знаете, Юра, я сегодня улетаю.
     - Куда?
     - Домой. Я живу очень далеко отсюда, а здесь гостила у мамы. Уже пора, муж заждался.
   - Вы замужем?! – поразился парень. – Почему вы мне тогда голову морочили?!
   - Две недели сидела возле больной матери, скучно было, а тут маленькое приключение…
Юрий ничего не ответил, положил трубку. Анна заплакала: «Всё кончилось! Это, наверное, был самый светлый миг в моей жизни, и он исчез словно мираж…





Кашеварова Светлана Николаевна (Светлана Летяга),

г. Набережные Челны, Республика Татарстан,

Российская Федерация



ТАК ХОЧЕТСЯ



Во что-то веря, но не веруя,
сквозь миллион оттенков серого
и одиночество в сети
порою так безумно хочется
в том далеке, ещё без отчества,
себя счастливую найти.

Домой прийти смешной и маленькой,
снег принести в замёрзших валенках,
а на спине – следы снежков…
И улыбнуться, и зажмуриться,
вдохнув с дымком морозной улицы
чудесный запах пирожков.

А в горький миг, когда обиды ком,
нырнуть под одеялко-облако,
и, с головой зарывшись в нём,
уткнуться мокрыми ресницами
и рассказать ромашке ситцевой
о детском горюшке своём.

И утром, солнцем разлинованным,
что дарит нам надежды новые
и день – как с чистого листа,
проснуться от кота соседского
и замереть от счастья детского,
где жизнь прекрасна и проста.





***

                                 Сергею Есенину и Борису Рыжему



«Пере-живём»,

словно «пережуём».

Кто-то выплюнет, кто-то проглотит…

А кому-то будет мешать

в горле ком.

С ним ни жить, ни дышать…

Лишь взойдёт высоко

стих,

сгущаясь до крови и плоти.



Выпало им –

птицей раненой спеть

(мир услышит, но не поможет)

и уйти.

Не приняв этот мир,

всё простить…

Быть поэтом и в сердце

Россию вместить –

это жить на ветру

без кожи…





***

Стакан наполовину полон или пуст –

о том философы ломают копья. Пусть…

Всё это слов искусная игра.

Посуда мелкая в России не в чести:

уж пить – так вёдрами, а лить – как из ведра,

да с полными дорогу перейти!



Любить, как на вечерней на заре

купает лето сосны в янтаре…

А в час урочный рубануть с плеча,

сметая всё, что встало  на пути.

И, чтобы унесла тоску-печаль,

букашку малую с ладони отпустить.



Что нам стаканы да мензурки?

Что нам канканы да мазурки?

От русской «Барыни» заходятся меха!

Душа поёт…

Чужой,  её не трогай –

ей без того два шага до греха.

Да шаг до подвига.

И только миг – до Бога.





Кейта-Станкевич Тамара Георгиевна,

г. Пинск, Республика Беларусь



***

Что

Я хотела

Вам сказать?!

Скажу.

Два главных

Слова

Только б

Увязать

В канву

Признания:

По-прежнему люблю.

Надеюсь,

Вас не раню я.

Любовь моя

В сознании,

Не в сердце.

И всё стоит

В глазах –

С мужчиною

Иль без…

Горит

Лучиною

То на краю небес,

То на краю земли,

То под дождём,

А то в пыли.

Неважно,

Ветер

Иль не ветер.

Всё до сих пор

Мне светит, светит…





***

Пальцы

Впились

В копну

Волос,

Голова

Склонилась

Вниз.

Держалась

В полный

Рост,

Теперь

Падаю ниц.

Что со мной?

Подкосила…

Или жизненная

Суета?

Задаю

Себе вопрос

И считаю

До ста…

Неспроста –

Чтобы

Крылья

Достать.





***

Надеюсь,

Поверив,

И снова

Люблю.

Трижды

Отмерив,

Снова –

К нулю.

Не знаю:

Возможно ль?

Возможно –

Нельзя.

Пусть

Буду

Безбожной…

Ищу

Тебя.

Забыв

Осторожность,

Судьбе

Пригрозя,

Кидаюсь

Туда,

Где вьётся

Стезя

…твоя.

Скользя,

Спотыкаясь,

Ноги сами

Несутся.

Сердце

С душой

В один

Импульс

Сольются…





Кириллов Сергей Яковлевич,

г. Советск, Калининградская область,

Российская Федерация



ВОЯЖ



Как-то раз занадобилось мне смотаться в Лондон. Уж больно мой сосед Игнаха тамошние спички нахваливал: они, говорит, все с одного разу зажигаются и горят как порох. И крепкие же! Дерево у них что ли особое…  Наши-то всё из осины норовят, а осина – сам знаешь, какая древесина. У них, говорит, и конец второй «завострён». Это чтобы от спичек пользы больше: и огня чтобы добыть, и в зубах поковырять, если что.., и всё одной спичкой. Загорелся я от таких рассказов, аж ногами заперебирал, будто приспичило. А Игнаха-стервец понял, что меня разобрало не на шутку, дальше наущает:

«Только ты, – говорит, – наших спичек набери с собой побольше, как поедешь».

«Ты что? – спрашиваю. – Выпил что ли?»

«Дурак ты! – просветил меня сосед. – Они нашими спичками своим спичкам рекламу делают: возьмут свечку и наших спичек перед покупателем целый коробок исчиркают, пока зажгут. А потом своими с одного раза…  Вот, говорят, какое качество должно быть! Смекаешь? Так что наш товар у них в цене. Ежели много повезёшь, то всю поездку и оправдаешь».

Сбил меня с пути, зараза, ну, я и хапнул новоявленной валюты аж на всю заначку сразу! Четыре чемодана напихал, все фонды по спичкам в сельпо на два квартала вперёд выбрал – и на остановку.

…А дело в деревне было. Только я на задворки, значит, выбежал, а троллейбус-то на Лондон уж стоит и весь битком набит! Как чемоданы мои спичками. Аж двери не закрываются! В нашей местности троллейбусы и так-то редко ходят, а на Лондон так и вовсе «не дождесся». «Ну уж нет, – думаю, – я свою удачу не упущу. Хоть на крыше да уеду!» Разбежался что есть духу и …- наверх. Вместе с чемоданами. Там из крыши-то труба торчала… выхлопная… Ну, не знаю, может где в других местах чего не так, а уж у нас в деревне завсегда труба из крыши у троллейбуса торчит! Как у трактора! Вот я за неё и ухватился обеими руками. И чемоданы кое-как прижал.

Ну, он меня мотал! У нас же дороги сам знаешь какие, ралли Париж – Дакар после них автобаном покажется. Ох, меня там вокруг трубы-то и повертело! Уж и так я за неё, и эдак ухвачусь.., да ведь ещё ж и чемоданы же…  Хорошо, что я их догадался хоть верёвочкой связать, так не упали, а то бы всё дело броском. На одном ухабе так тряхонуло, что и труба не помогла! Вместе с ней и с чемоданами я прямо внутрь  троллейбуса и провалился. А там уютно так оказалось; занавески белые, стулья мягкие, и народ уж разошёлся. Ну, слава Богу, думаю, теперь-то уж благополучно доберусь.

«Много ли ехать-то? – у шофёра спрашиваю. – И когда теперь остановка будет?»

«А без остановки мы, – говорит, – до самого Владивостока!»

«Охти-мнеченьки! Да мне же в Лондон надо – спички кончились».

«Так тебе же ещё лучше будет, – успокоил. – Там до Лондона рукой подать; за ручей только перейти – и всё!»

Вылез я на остановке – нет там никакого ручья. И вообще ничего нет – чистое поле! А я-то раскатал губёнки: вот, думал, я сейчас озолочусь тут настоящим-то товаром. А вот хрен вам русский! В баночке с лимоном вместо спичек! Ни Лондона, и ни товара. И вообще, говорят, Лондон в другой стороне, и троллейбусы туда не ходят. Только самолётом да через Москву! Что тут станешь делать: побежал я на самолёт. Погрузился со своими чемоданами – и в Москву, как натакали.

…Ох и скукотища же там – в этом самолёте! Тоска смертная – хуже, чем в троллейбусе. В том хоть потряхивало иногда – всё веселее. А тут ни встать, ни погулять, да ещё и верёвками привязывают.., как в «сумашедчем доме». Тошно мне стало от такой езды, надоело до чёртиков – дай, думаю, сойду. Ну и сошёл… Двери из самолёта-то отворил и сошёл.  …После уж подумал: а чего же я наделал-то?! Чемоданы-то в самолёте остались! А что я без них?..

Как до земли добрался – не помню; всё чемоданы на уме, но добрался. Подхватился да бегом в Москву, язви её…  Прибежал – где, спрашиваю, тут у вас самолёты садятся? А вон, показывают, на площади. Гляжу – сидит один. И вроде как сыздале на мой похож. Хвост дак прямо ну, точь- в-точь…  такой же белый. Народищу из него валит как из Лужников после футбола с Бразилией! Все шесть дверей открыли – и валом. Я и туда, и сюда меж ними – никак не пропихнуться. «Мужики, – ору, – пропустите! Мне внутрь надо, там чемоданы мои остались». А они хоть бы словцо в ответ какое! Морды у всех каменные, как у памятников, и глаза стеклянные. Чё делать? Гляжу – лётчик меня из кабины пальчиком это, значит: прыгай, дескать, голубок, сюда, я тебя через форточку запущу. Ну, я и прыгнул, как мог. А чё ещё делать?..  Ох и теснотища! В форточку эту едва пролез, в кабине железо всякое наутычку – все рёбра себе перебрал. Рубаха нова была – ни разу не одевана – всю извозил! Жалко. Но в салон всё же прошёл.

Глянул – мать честная, а там всё не так: скамейки какие-то деревянные в три ряда стоят, вроде как в суде, стулья навалены, наподобие нашего клуба, и народу никого. Бабка только какая-то в старом кресле сидит.

«Нету, – говорит, – милок, тута никаких чемоданов! Тут одна я который год уж караулю».

Охмелел я от таких слов, голова у меня завертелась: что ты, говорю, бабушка?! Самолёт только сел, и люди ещё не ушли – вон, смотри, по улице идут. Смотрит она на меня, как на убогого, и головой своей качает. А у меня-то чемоданы на уме; зачем бы я ещё сюда полез да через форточку у лётчика. Схватил я ту бабулю, – а она тяжеленная, как белорусский самосвал, еле сдвинул! Но имущества моего и под ней нет.

«В самолёте тебе надо искать, милок, в самолёте!» – учит старая.

«А это-то чево тогда?» – спрашиваю.

«А это, – говорит, – Красный уголок мукомольного завода! А самолёты на Москву теперь только из Швеции летают, из города Стокгольма!»

Как дал бы!..  Это же надо такое выговорить!!! И как только язык-от не вывихнула?! Тут у молодого-то об зубы весь язык до синяков, покуда выговришь, поизобьёшь, а эта… перечница старая!.. Совсем она мне голову задурила: где Москва, где Швеция – ни хрена не понять! И как теперь куда попадать? Уж мне бы, думаю, хоть бы домой бы как-нибудь добраться. Уж я бы, думаю, после того ни разу из родной деревни ни куды бы ни ногой! Леший с ними и со спичками-то вместе с чемоданами бы, болись их и надавал! И так мне захотелось ей в ответ что-нибудь эдакое ввернуть, в три колена с завитушками…  Вот, думаю, нашёл приключений на свою задницу с этими спичками. Сидел бы дома и никакого беспокойства, так нет же. А всё Игнаха, гад…  Душу растравил и что теперь? Ни спичек, ни заначки! Да и барахлишко какое-никакое опять же в чемоданах-то было, – жалко, деньги ведь плачены.

Выскочил я на улицу, гляжу – Микола «Валенок», из нашей деревни мужичок, на тракторе лязгает. Прямо по площади! Шум, грохот…

«Стой! – говорю. – Ты куда?»

«Да в Швецию, – отвечает, – огороды пахать созвали».

Глянул я, а шведов этих у него, как репьёв в собачьем хвосте – весь трактор облеплен! Штук шестнадцать – уж никак не меньше, коли всех-то сосчитать! Даже крыша – и та занята! Человек восемь на ней примостилось, будто кучера на облучке, только что без вожжей. И как он только на дорогу смотрит через ихни ноги – уж не знаю. Но не пешком же мне идти до Швеции-то, коль попутка есть! Тем более что плуг свободен. Там сидение такое железное приделано – видел, дак знаешь – и колесо перед ним, навроде руля – подержаться можно – я и залез. И так это ходко мы поехали, только кустики мелькают. И не трясёт почти что; не то, что в троллейбусе, где мне всю душу вымотало.

Приехали мы это, значит, в Швецию, глядь – Игнаха! Кобылу сивую на лугу завалить пытается.

«Ты чё, – говорю, – сдурел? Это же кобыла!»

«Сам знаю, что не баба! – огрызнулся сосед. – Помог бы лучше, а то до дому пешком нам шкандыбать придётся».

«С чего это?»

«А она мне, скотина, ультиматум предъявила: положишь, говорит, на обе лопатки – повезу домой, не положишь – пешком пойдёшь! А как ты её, заразу, положишь, если у неё четыре ноги? Я передние кой-как заваливаю, а до задних-то мне не достать! Ты давай-ко сзади к ней пристройся, и, как я её на передок заломаю, за хвост тяни в ту же сторону – не пешком же нам домой. Понял?»

Уцепился я за кобылий хвост, ногами упёрся, – готово, говорю. Игнаха, слышу, запыхтел, закряхтел, кобылу на передние бабки уронил, – тяни, орёт! Ну, я и потянул, что духу было. А кобыле не понравилось, видать, что единственную одежонку с неё столь беспардонным способом содрать пытаются, она дрыгнула задом и обеими копытами мне промеж глаз кы-ыа-а-ак звезданёт!!!..  Й-й-ё-ё-ё-о-о-о-о-у-у!!…  Я и полетел…  Высоко так взлетел над Швецией-то, и курс, гляжу, вроде, правильный взял. Домишки, смотрю, родные российские внизу показались, «асфальтик» жиденький…  Речушки, там, всякие, как ниточки сверху-то, озерца, как лужицы…  Поглядел по сторонам – Игнаха за соседней тучкой пролетает! Видно и ему пришлось не долго ждать кобыльей «ласки».

«Хорошо, – кричит, – хоть не пешком».

«Только мимо бы не пролететь на такой-то скорости. Как тормозить-то будем?» – спрашиваю.

И тут как раз внизу деревня наша показалась.

«Воздух, – орёт, – с баллона стравливай!»

«Какой воздух?» – не понял я.

«Весь стравливай, какой есть! – ещё пуще заорал Игнаха. – Да быстрей, а то пронесёт!»

Что дальше было – словами не передать. Очнулся я в луже. Бок болит, нос по самые глаза в грязь воткнулся, но на земле. И даже дом мой поблизости. Гляжу – Игнаха по соседству холку трёт, корыто какое-то дырявое валяется…  Вместо чемоданов что ли? Вдруг, чувствую, за плечо меня кто-то трогает, и голос.., ласковый такой:

«Федюша (меня Федя зовут)! Ты не ушибся, родной?»

Глаза открыл, смотрю – на паласе лежу. Кровать рядом и жена на корточках. Гладит меня по лбу да по носу и сочувствует. Оказывается, ей хулиганы во сне приснились, и она одному из них в глаз кулаком заехала! А я-то с краю спал… – вот и взлетел! Приснится же такое!..





ПОГОНЯ



(Из цикла рассказов «Окно в природу»)



Короток декабрьский день. Не успеет зябкое солнце подняться над макушками деревьев, а тетерева взлететь на берёзы, чтобы подкрепиться мёрзлыми почками, как уже вновь светило норовит зацепиться за еловые верхушки, а пальники камушками нырнуть в спасительную снежную перину. Всё в спячке, все в ожидании тепла, и только человеческие дела никто не отменяет.

В такой вот куцый морозный денёк срядился лесник Никиша в обход своих обширных владений. Делянки проверить – как там заготовка идёт – капканы посмотреть на куничку – а вдруг.., да и зайчишка какой может где попался в ловушку. Ружьё за плечами, краюха за пазухой, чтоб не замёрзла, топор за поясом, на лыжи – и вперёд.

Снежно в тот год было; зима ещё только началась, а снегу в лесу уж по колено. Без лыж и вовсе не пройдёшь. Выбрался не рано – хозяйство задержало – и для скорости решил по торной дороге крюка дать. Пусть подальше, зато полегче. Километра три только и прошёл, как вдруг прямо посреди дороги, в ложбинке – лось. Выкатился Никиша из-за поворота, а он там и стоит. Да не лось, а лосище! Ноги, будто ходули – длиннющие, а голова вообще как у слона! Да и мяса видно, что поднаел – будь здоров! Стоит, и от неожиданности словно окаменел. И Никиша окаменел. Лыжи остановились, до сохатого метров сорок, и не знать – что делать. Зверь стоит, и человек стоит. А за плечами ружьё, а дома, в коробочке с документами, лицензия на двух лосей… Опомнился человек, опередил быка – выпалил. Да впопыхах – боялся, что тот уйдёт – и неудачно. Сохатый как вздыбился во весь свой многоаршинный рост и огромным прыжком в чащу. Отлегло у Никиши, уж думал – смерть свою увидел. Ведь этому великану ничего не стоило человека копытами забить. Одного удара хватило бы – этакие кувалды!

«Неужели не попал?» – мелькнуло в голове.

Подкатился к тому месту, где лось стоял – крови нет. Только лунки от «ходуль» в накатанном снегу.

«Не мог я промахнуться, – подумал Никиша, – слишком близко. Надо идти».

И по лосинным следам… И только через час преследования заметил капельки крови.

«Ранен, – снова мелькнуло в голове. – В мякоть, видать, попало».

А дальше уж без выбора – опять по следам.

Остаток дня так и прошёл: зверя не видно, но крови всё больше и больше.

«Пропадёт бедняга, – решил охотник. – Нельзя бросать».

И опять вперёд. По следу. Сколько мог – шёл, а лося так и не увидел.

Совсем стемнело в лесу, мороз закрепчал.

«Заляжет, – понял Никиша, увидев, что следы повернули в ельник. – Да и выбора у него нет, если ранен. Надо ночевать».

Выбрал ёлку поразлапистей, нарубил смолья для костра, лапника, чтобы укрыться, краюху ещё пожевал – и уснул.

Наутро с рассветом сразу по следу. Лёжку обнаружил скоро, но зверя там уже не было. Видать зачуял человека и ушёл.

И снова весь день в погоне. Раза два замечал сохатого впереди, но далеко, да и за деревьями – какая там стрельба.

«Идти надо, – решил окончательно. – Слабеет бедолага, уж не то, что вчера».

Только на сутемёнках увидел Никиша лося в третий раз. Крался, как мог, но ближе 70 метров подойти не рискнул – почует. И снова выпалил – и снова неудачно. Зверь опять прыжка дал и опять в чащу.

Вторую ночь провёл Никиша под ёлкой, краюху доел.

«Надо добывать провиант, – решил, – иначе можно и ноги протянуть, как тот лось».

Наутро сбил полусонного ещё тетерева, зажарил на костре, съел, зато лося вообще ни разу не видел. Только следы, хоть и частые. Понял, видать, зверь, что не отступится человек от него, и совсем не подпускал к себе.

И на следующий день Никиша свою добычу не догнал, и на пятый день тоже. Только следы, и местами кровь на снегу. Задела, видать, одна из пуль не только мякоть, и при движении рана (или раны) кровоточила. Так – в погоне – и прошла целая неделя.

…А дома в это время воем выла жена. Бывало, что мужик в лесу ночевал – лесник всё же – но чтобы зимой? Чтобы целую неделю?.. Ясное дело, что беда какая-то приключилась. А куда бежать? Где искать? Хоть и видно в лесу зимой на снегу всё, да ведь кабы знать какой дорогой пошёл.

 Но побежали. И мужики по делянкам пошли да к лесорубам с расспросами, и пацанва по заячьим тропам, какие знала – всё без толку. А уж как неделя-то минула, все и поняли: нет Никиши. И не будет никогда больше. Зверь ли какой загубил, сам ли обшастился где неаккуратно – на дворе-то декабрь. И хоть морозы за 20 градусов ещё не переваливали, однако ж всё равно не жарко. Успокаивали вдову как могли, робитёшек по головкам гладили, чтоб те ревели меньше, а только много ли проку-то? Едоков в доме пятеро, да и хозяйство опять же. А что за дом, если без хозяина? Это никому объяснять не надо.

Совсем опухла от слёз Лидия. Уж и голосу не стало – одни хрипы – а жить-то надо. Кто корову подоит? Кто ребятишек накормит да успокоит? А печь топить? А сено? Кабы не эти заботы повседневные, рехнулась бы баба, того и гляди. Заботами-то и держалась.

…На девятый день, с утра с самого, зачастили в её дом соседи. Вроде как невзначай приходили, вроде как утешить да разговорить, а в голове-то каждый думку держал. Девятый день ведь… И хоть не было похорон, и покойника никто не видел, а всё одно все понимали ЧТО именно случилось. А Лидия уж и не плакала. Головой только послушно кивала вслед утешениям, да за поддержку благодарила. А как совсем стемналось, выбежала за околицу, поворотилась к лесу лицом да во всю голову и заголосила:

«Господи ты Боже мой, Никишенька ты мой горемычный, где ж ты головушку-то свою сложил? Где мне могилку твою искать, чтоб помянуть хоть можно было? Растащат ведь по лесу твои косточки звери лютые и поклониться будет нечему».

Но молчал лес – бескрайняя могила мужняя, никакого звука из него не доносилось. Подол только кто-то потянул. Глянула – сынишка. Маленький ещё – во второй только пошёл – но остальные-то девки. Кто младше, кто старше, а мужичок-то теперь в доме -  он один.

«Пойдём, мамка, домой, – по-взрослому попросил мальчик. – Там корова шибко рычит, да и Лизка разбудилась».

А Лизке – сестричке – всего-то три неполных. Опомнилась Лидия, мальчишку на руки подхватила да так с ношей этой драгоценной и пошла назад.

А дома опять те же заботы. Туда-сюда, туда-сюда – забылась баба в суете-то. Вдруг схлопало что-то в саднике. Прислушалась – вроде как идёт кто-то. Подумать ещё успела: «Кто бы это? Ведь все уж за день побывали…», – а дверь и открывается.

 Без стука!!!

 Глянула – господи Боже: ободранный кто-то, обросший, как леший, и в куржаке весь.

«Кто ты? – крикнуть хотелось. – Человек или нечистая сила какая?» – а вошедший уж на середь избы выходит. Да на свет… Глянула получше-то – и на пол в ноги:

«Никишенька!!!»

Да как-то припадочная-то в рыданиях затряслась! Аж головой об пол! А Никиша наклонился к ней, за плечи поднял да к фуфайке своей разодранной и прижал:

«Живой я.., не реви! Всё хорошо, ись только шибко хочу!»

Охнула Лидия и кошкой радостной к шестку метнулась. Плача и причитая, выхватила чугунок из печи и трясущимися руками весь целиком и опрокинула в большое блюдо. К суднице прижалась, – наглядеться не может как мужик щи взахлёб уплетает. Куксится, всхлипывает, поверить боится, что это её мужик, родной. И живой!..

«К «Чепцу» сходи, – заканчивая еду, проговорил Никиша. – Пусть на послезавтрие двух лошадей часам к семи утра приготовит».

«Сейчас, Никишенька, сейчас, – опять встрепенулась Лидия. – Обряжусь только маленько и сбегаю. Тебе-то чего ещё?»

«Спать хочу!» – только и проговорил муж, залезая на полати.

…Через день, рано утром, возле дома Никиши пофыркивали двое лошадей, запряжённых в сани, а лесник Чепцов по прозвищу «Чепец» нетерпеливо ёрзал на лавке в доме Никиши, ожидая когда хозяин будет готов к разговору. Ещё в тот вечер, когда взволнованная  Лидия прибежала к нему с необычной просьбой, он сначала обрадовался вместе с ней счастливому возвращению Никиши, а потом озадаченно наморщил лоб.

«Напослезавтрие, говоришь? – переспросил он Лидию. – А ты ничего не перепутала? Может назавтрие?»

«Ой, да ничего я не знаю, Миколушка, – сокрушённо ответила Лидия, – вся-то я растерялась, как его увидела. С того света ведь, посчитай, вернулся! Но только вроде как не назавтрие просил лошадей-то…»

Никто из них и не предполагал в тот момент, что Никиша проспит не только всю ночь напролёт, но и весь следующий день, почти не поднимаясь! И вот теперь «Чепец» от нетерпения даже раньше срока лошадей подогнал.

«Что случилось-то, Платоныч?» – наконец задал он вертевшийся на языке вопрос, видя, что хозяин почти готов к выезду.

Никиша был в годах, и напарник по возрасту годился ему в сыновья. Вдобавок положение необычное, так что обращение по отчеству, редко практикуемое средь них в обиходе, прозвучало вполне уместно.

«Лося я завалил, – ответил Никиша, – километров двадцать отсюдова будет».

«Дак а две-то лошади зачем? – поинтересовался «Чепец». – И на одной бы вывезли».

«Далёко! – возразил хозяин. – Дороги туда нету, да и бродно в лесу. Уходим лошадь, если на одной, да и сами уходимся. Хоть бы на двоих-то выехать засветло».

Он помолчал немного, застёгивая ремень на штанах, и продолжил:

«Сохач, Микола, попался – я эких ишо не бивал за всю свою жизнь! Доберёмся дак сам увидишь».

Дорогу пробивали медленно; где по мелколесью с топором пробивались, где по просекам попутным. Только к полудню добрались до места. Освежёванная туша зверя была надёжно укрыта от непрошеных гостей, и потребовалось немало усилий, чтобы добыть её из-под завала.

Обратный путь одолели быстрее, но всё равно хватило опять работы и лошадям, и людям. Вернулись уставшие, намёрзшиеся – и сразу в баню. И вот там-то, после первого полка, когда распаренные тела блаженно расслабились в предбаннике, поведал Никиша молодому напарнику конец своей многодневной погони.

…После недельной гонки за зверем по зимнему лесу мысли охотника съёжились до предела. Собственно и мыслей-то уже никаких не было, их просто выдавила из сознания с каждым днём накапливающаяся усталость. В голове оставалось только одно: лося надо догнать. Он ранен, он мучается ещё сильнее, – и от голода, и от холода, и от страха. Нельзя его такого бросать, не по-человечески это. И Никиша упорно шёл по следу. День за днём, день за днём… Иногда он видел впереди себя зверя, но так далеко, что о выстреле не могло быть и речи.

И вот настал девятый день погони. Подкрепившись кое-как вчерашним пальником, Никиша, уже скорее по инерции, чем с какой-то целью, брёл по лесу. Морочило. Всё в природе говорило о приближении снегопада, а это отнимало последнюю надежду.

«Повалит ночью снег, заметёт следы – вся погоня впустую, – невесело размышлял охотник. – Да и патроны на исходе. А без них провианту не добудешь».

Ельник постепенно светлел, не смотря на серое утро, – впереди явно намечалась вырубка. Охотник низко нагнулся, подлезая под лапы последней перед делянкой ёлки, выпрямился – и остолбенел. Прямо перед ним, не далее чем в тридцати шагах, замер лось. Он стоял на вырубке, повернувшись к человеку низко опущенной головой, и не делал никаких попыток убежать. Широко расставленные передние ноги его мелко-мелко дрожали, и весь вид выражал полное безразличие к происходящему.

«И вот ты представляешь, Микола, – тяжело перебирая слова, рассказывал Никиша, – глянул я на него и вдруг глаза его увидел. Вот как твои сейчас. И такая в них тоска смертная застыла, что лучше всяких слов он глазами этими мне свои думки рассказал!»

«Как это?» – перебил «Чепец».

«Да вот так! – горестно выдохнул рассказчик. – Прочитал я в них, Микола, как будто в книге, одну-единственную просьбу. И не просьбу даже, а пожалуй, мольбу: убей ты меня, человек! Убей, Христа ради, поскорей и не мучай больше да и сам не мучайся. Нету больше мОчи моей боль эту терпеть, пришёл, видать, мой час!»

Утих Никиша при этих словах, и Микола замер, боясь пошевелиться. Распаренные тела дымились на холоде, становилось зябко.

«И что дальше?» – не выдержал молчания «Чепец».

«А что дальше, – эхом отозвался Никиша, – убил я его. Руки задрожали, как за ружьё взялся, а он – ни с места! Только голову ниже опустил. Ноги у меня, не знаю от чего, подкосились, оторопь взяла – не дай Бог, думаю, опять промахнусь! Гляжу – берёзка впереди меня маленькая росошкой. Шагов десять до неё и всего-то, дак, веришь-нет, я к берёзке этой пошёл, чтобы ружьё в росошку положить для упора! И покуда я до неё, Микола, шёл, он всё так и стоял не шевелясь. Только глаза ещё тоскливее стали… Уж и не помню как я до той берёзки дошёл, как ружьё в росошку приладил, помню только, что прицел взял точно в грудь».

Никиша снова замолчал и низко наклонил голову к коленям. Совсем захолодало в предбаннике, конец рассказа был близок, и «Чепец» опять подтолкнул:

«Дальше-то что, Платоныч?»

«А дальше я попал, Микола…, – медленной расстановкой проговорил Никиша. – Вот куда задумал – туда и попал последней пулей. Сохач даже не трепыхнулся. Только ноги у него разъехались передние, и он упал. Прямо в сердце пуля прошла…»

Гнетущая зябкая тишина загустела в предбаннике. Слов не было у рассказчика, вопросов у слушателя. История невероятной погони пересекла последнюю черту. Оставалось только осмыслить и осознать услышанное.

 Напарники залезли на жаркий полок и с удовольствием доверили свои тела расслабляющему пару каменки. Домывались недолго – усталость давала о себе знать. Одевались молча – каждый думал о своём. И уж за столом, после выпитой стопочки, Никиша, будто и не прерывая свой рассказ, закончил:

«Я потом ещё с полчаса возле него сидел. Опомниться никак не мог – так мне его взгляд в душу запал».

Он наколол на вилку маленький белый кругляшок груздя и медленно, словно нехотя, зажевал.

«После уж спохватился – свежевать же надо. Да и идти далёко, – продолжил, помедлив. – Пока со всем обрядился да дошёл – вот и отёмнал. А дальше уж ты знаешь».

Никиша потянулся за бутылкой, наполнил стаканчики:

«Ну, давай ишо по одной, да спать. Устал я смертно, Микола. Как за целую жизнь устал от этой погони. И состарился, как за всю жизнь…»

…Через три дня, закончив все дела с оформлением добытого лося, в районное общество охотников пришёл лесник Никиша и положил на стол председателя нереализованную лицензию:

«Больше я в своей жизни не стреляю!»

                                                     



Примечание:

1. 1.             На стр. №67, в строке 9 – НА СУТЕМЁНКАХ – в начале сумерек.
2. 2.             На стр.№67, в строке 30 – ОБШАСТИЛСЯ – местный диалект. Буквально означает – потерял равновесие, точку опоры.
3. 3.             На стр. №68, в строке 17 – В САДНИКЕ – производное от слова санник – хозяйственное помещение крестьянского дома, служащее для хранения различной хозяйственной утвари, иногда небольшого запаса дров и соединяющее в себе жилую и хозяйственную часть дома (кладовки, баню, отхожее место, хлев для скота и т.п.). Через садник производится выгон скота из хлева, через садник проходит второй (задний) вход в дом.
4. 4.             На стр. №68, в строке 33 – СУДНИЦЕ – (судник) – производное от слова посудница – деревянная тумба для хранения крупной посуды (горшков, чугунков и т.п.)
5. 5.             На стр. №70, в строке 29 – РОСОШКОЙ – буквально означает – двухствольное дерево.

От автора:

Эта невероятная почти фантастическая история приключилась в декабре 1967 года с моим отцом  в лесах Красноборского района Архангельской области. Почти десять дней он гонялся по зимнему лесу за раненым лосем, до смерти напугав мою мать, и заставив порядком поволноваться и меня, в ту пору учащегося ПТУ Калининградской области из-за отсутствия регулярно приходивших до этого писем. Реальным собеседником вместо «Чепца» – Выжлецова Николая Петровича («Выжлеца»), напарника отца, с которым они и вывозили добычу – был я. Оставалось только передать все мельчайшие, особенно психологические нюансы этой истории, что я и очень старался сделать.





Ключников Александр Иванович,

г. Минск, Республика Беларусь



ГИМН СТАТИСТОВ



Шуршат бумажные трещотки,

определяя путь к финалу;

гремят кимвалы и цимбалы

и что-то струнное еще там…



И что-то грустное уже там

определяет жизнь на завтра.

Подаст нам завтрак грустный автор

замысловатого сюжета,



разыгрываемого глупой,

но многочисленною труппой.



Статист 12/48

произнесет: «О, что нам делать?»

Статист 12/49

смолчит, не осознав вопроса.



Статист-мудрец вещает вяло,

статист-глупец поет в постели:

двухмиллионная из серий

знакомого всем сериала.



В трехмиллионной нас не будет:

другой сюжет, другие люди.



Другие будут песни в моде,

другие будут танцы в храмах,

поэты, коим нету равных,

и графоманы от природы.



Другие гении и даже,

прошу прощенья, президенты.

В грязи увязнут сантименты,

и комплименты, что мы скажем,



покажутся венцом цинизма

сквозь времени цветную призму.



Останется лишь хор статистов,

пусть не таких, как мы с тобою,

но нужных, больше, чем герои,

чем рекордсмены и артисты.



Из них (из нас!) плетут основу

для революций, войн, открытий,

для вундеркиндов с хваткой прытью,

для похождений Казановы.



Мы будем натуральным фоном

для фальши звездных баритонов.



Не лгать ни голосом, ни взглядом -

профессионализм статиста.

«Пойдем, статист, возьмем по триста.»

«Пойдем, статистка, койка рядом.»



Наделаем еще статистов,

закрыв им сразу путь в герои.

И пусть бессмертия тропою

они идут светло и чисто.





***



Утренний свет впитают

капли ночного пота.

По стрелке в два оборота

ключ на себя смотает

полжизни, пол-веры в чудо,

пол-вдоха и пол-безверья.

На выдохе – выход, двери

с одною петлей почему-то…





ПОСВЯЩЕНИЕ ДВОИМ



Подо льдом – асфальт.

Подо льдом – дорога,

вехи, метки, знаки – под водою стылой.

Не дойти к тебе – не хватает силы.

Не хватает шага… бега… вдоха…

Не хватает чуда.

Не хватает света

путеводной свечки под ладонью белой.

А ладоням так не хватает тела…

нет, не тела – целого мира!

Где ты?

Как ни стану – кажешься за спиною.

Как ни крикну – то плач, а то смех из-за ставен.

Ты не там,

ты не там, где тебя оставил.

И не здесь

мир, оставшийся нам с тобою…

Не хватает ночи, луны, чтоб волком

с болью, гневом, мольбой завыть на Бога…

Подо льдом: моя – не твоя – дорога.

Под рукой – свеча.

Да что в ней толку.





***

Как трудно ощутить себя героем.

Как просто ощутить себя никем.

Как сложно мне порою жить с тобою.

Гораздо проще – завести гарем.



***

Гадалкам, картам, прочему –

не верю! Даже сну!

Друзья, вот, напророчили,

что я – не утону!



***

Лежу на спине

на тёплой волне,

ступнёй шевелю сонно.

И нравится мне,

что на пальцах ног нет

веревки и бирки картонной…



***

Болею, лью я капли в нос,

обматываюсь полотенцами.

я думал – авитаминоз,

а оказалось – импотенция.



***

Все обвинения в пошлости – побоку!

Слог мой – брутальный! мужской! настоящий!

В жизни всегда есть место подвигу!

Главное – место мыть почаще…



***

Мадам, хотите, не хотите ли,

но я бы честно Вам сказал,

что Ваша внешность – на любителя…

А я же – профессионал!



***

С тобой мы ошибались оба,

пытаясь вылепить судьбу:

мне виделась любовь до гроба,

ты видела ее… в гробу!



***

Не только люблю, но и уважаю

Вас я до колик, до нервной дрожи!

Я перед Вами шляпу снимаю.

Все остальное сниму попозже…



***

Оле, Маше, Тане, Инне –

всем закон единый дан:

не смотреть в глаза мужчине,

если кушаешь банан!



***

Нам сексом заниматься не с руки…



***

Контур Ваш гитарою,

манит взор, горит звездою…

Взялся я за старое…

А оно – как молодое!



***

Вот открытка, как картина,

что срывает крышу:

“С днем Святого Валентина.

Венеролог Гришин.”



***

А Мендельсон, скотина, так и не женился!!!



***

Пусть мир жесток! Пусть жизнь – не мёд!

Но наш Девиз и наше Знамя –

“Вперед! И только лишь вперед!

Идеей! Мыслями! Ногами!”



***

Еще не завершилась наша пьянка,

еще не биты морды и тарелки,

а ты пришла – в ушаночке, с тальянкой –

до боли русская, родная белка.



***

Подняв бокалы за любовь,

за мир, за встречу ли -

растем духовно мы с тобой

в районе печени.



***

Мысль моей страны

с каждым днем ясней:

“в бане все равны,

но в гробу – ровней!”



***

Читаю книгу Вашу пятую,

и водки хочется с цикутою.

Вы вся такая рифмоватая…

местами, даже, рифманутая.



***

Из ниоткуда в никуда

поэта поведет звезда.

В обратный путь, что труден, долог

поэта поведет нарколог.



***

Ну что за рифма?! Что за слог?!

В поэзии Вы – гонококк!



***

Ваше творчество – не геморрой…

Но оттуда же где-то порой…



***

Ваши перлы – ни рыба, ни мясо,

а солома на завтрак Пегасу!





Ковалевская Александра Викентьевна,

г. Речица, Республика Беларусь



БАЛЛАДА О ЛОСКУТНОЙ СТРАНЕ

На лоскутном полотне между строчек

Шито белым. Да в лихую годину

Потянули на себя лоскуточек

И прорвали в полотне середину.



На цветочные раздолья сатинов

Пепел сыпали, щадили едва ли.

Рыли яро, до сырого ватина,

Перекраивали, край прижигали.



Покатили вдоль по лентам-дорогам,

По квадратам из вельвета, денима.

Было им за тридцать-сорок. Немного.

А кому-то век – не век,  половина.



Оставались (в дорогих лоскуточках,

Глазки-бусинки,  атласная кожа),

Их куклёны: жёнки, сёстры, да дочки,

Дыры штопать, выживать,  кто как  может.



Не согреться полотном рваным в стужу,

Камуфляж в цене, в ходу евро-центы…

Но в муаре пробензиненной лужи

Отразился шёлк иного рассвета.



Кто-то видел шёлк небесного цвета,

Умирая, говорил, красным кашлял:

Вот где правда ясно вышита ветром…

Но затих он, и ушёл в день вчерашний.



ВАРИЛОСЬ – 2014



Как варилось варенье из фруктов на пламени сытом,

Как вихрилась в тазу магеллановым облаком пена,

Как привычно в сакральности кухонь рождаться вселенным,

Где для каждого ложкой начертан свой путь по орбитам,



Где от сладости томно и вязко, – согласно идее

Абсолютного счастья, довольства, уюта, достатка.

Впереди ждал итог: концентрация  миропорядка

И стабильность покоя, разлитая в баночном теле.

Как варилось всё это – с любовью, заботой и негой,

Ускорялись планеты-черешни, ворочались груши…

А в гудящем пространстве расчётливо в мискоокружность

Самолёт, на сегменты нарезанный, сыпался с неба,



Добавлялись кибуцные парни, футбольные темы,

Политический дребезг вокруг рваной карты Союза,

Вертолёт над Луганском и теледебаты огузков…

Год такой урожайный.

Смотри же,

следи

за вареньем.







ПЕРЕСТАЛИ ПАХНУТЬ ЗЕМЛЯНИКОЙ ПАСТИ ЛЬВОВ



Перестали пахнуть земляникой

Пасти львов. И дерзкие шакалы

Выходили выть в пустыне дикой

И в немой ночи будили скалы.

Рот открыл щербатый старый месяц,

Сплетни волоча к воротам рая.

Первой ночи простыни развесить

Поспешили ангелы, стеная.



Но Адам, склонившись над корзиной,

Выбирал из всех плодов румяных

Снова яблоко. И снова половину

Еве нёс – теперь такой желанной.



И они друг другу ворковали,

В уши дули тёплый  нежный ветер.

Дерева им яблоки бросали,

За столетьями неслись столетья.



Как ни странно, вечно новым вкусом

Был отмечен каждый плод чудесный:

Тот  наполнен  сладостным искусом,

А другой – сочился  тихой  песней.



Как-то их забрызгал сок багровый

Яблока, насыщенного  местью,

И пришлось измученным, бессонным

Отыскать прощенье, и заесть им…



Только опыт первой этой пары -

Груз души без права передачи.

Новым вкусом метит фрукты жало,

Цвет и форма ничего не значат.





АБОНЕМЕНТ



  Я искал плавки и нашёл их на дне шкафа, под линялыми покрывалами, которыми Галка привалила ворох старых шмоток.

   Галка…

  Она не захотела со мной в бассейн, она материлась и гнала на меня всякую муть, и вспомнила все мои походы налево и направо, особенно те, которых не было.

  Пришлось стукнуть кулаком по столу.

  Миска, накрывавшая другую миску,  с котлетами,  скользнула, полетела вниз, я рванулся перехватить, но смахнул и котлеты. И теперь они валялись по всей кухне, а Галка заткнулась и разглядывала пол стеклянными глазами.

   И тогда я сказал, хорошо так сказал, душевно, потому что Галка хоть и вредная сука, но про мой день рождения не забыла, а я её котлеты – раз! – и на пол. Нехорошо получилось. Я сказал:

  - Чего орёшь? Видишь: кок-летки – и те спрыгнули. Потому что ты на мужика орёшь. Орёшь. Кровь мою пьёшь… А я в бассейне сто лет не был. Могу я в свой день рождения пойти, как нормальный человек, в бассейн?

   Галка смолчала, не хотела икнуть. А я, чтобы она не очень лопалась мне вслед, пообещал котлеты собрать. И присел на корточки, девять штук вернул в миску, одну съел, потому что вдруг захотелось; заодно высмотрел пару вилок, завалившихся за плиту, и точильный брусок под мойкой (блин, сколько я его искал!).

   Галка ушла в спальню, разговаривала в трубку с сеструхой и всхлипывала. А я втихаря выгреб с полки со стиранным новую майку Димки, его спортивные штаны и сланцы. Подумал, прихватил и мастерку.

   И ушёл.

   Куда?

   Спустился в подвал к плотникам из ЖЭУ, там растянулся на матрасе, но на всякий случай сначала застелил их логово большим банным полотенцем. Приказал растолкать меня, когда уходить со смены будут, – до бассейна мне ещё четыре часа.



   Потом я ходил по городу, смотрел на мужиков моего возраста. Ничего особенного! Ну, бритые, гладкие, из машин вылазят, ключами побрякивают; барсетки у них кожаные. Бабы рядом в туфлях и колготках. Накрашеные. Довольные. Дети наглые, жмутся, путаются у них под ногами, за руки дёргают, требуют: папашек раскручивают на что-то, в глаза заглядывают. Те отвечают: «Ладно!»

  Я всю жизнь отвечал пасынку: «Перебъёшься!» А с получки «Сникерс» нёс, и овсяного печенья полный пакет – непременно.



   Абонемент я у Славки сторговал, он его нашёл, говорит. Славка по случаю дня рождения размахнулся мне абонемент почти что подарить: я ему с аванса половину стоимости отдам. Сторговались, что я два пузыря поставлю. Нормально.

  Я вспомнил, что мне надо будет в душ, а мыла нет, забыл. Пошарил у Димки в мастерке: вот говнюк – сигареты и сотенная мелочью! Я купил мыло, мятную жвачку, выпил стакан грейпфрутового сока, а потом ещё и постригся у девушки в «Локоне» перед большим зеркалом.

   Бассейн был что надо. А-а! Водичка прозрачная, музыка, люди плавают… бабы, девчонки молодые. Я там так загребал! В сердце, откуда ни возьмись, песня: «Я-я-я-я-я-я!!! Э-эй! Люди! Клёво!». И мысли разные стали носиться: о том, что я на свою зарплату таких абонементов могу купить!.. Он же стоит всего десять бутылок бырла! Какой вопрос? Или целых десять бутылок? Да ну, это ж не сравнить!..

   Вышел из воды.

  Пока был в душе, потом одевался, мужики разговаривали: мол, разъехалась команда, у всех командировки, на встречу по волейболу выставить некого.

  Я молчал. Но внутри рвалось: «Меня бы позвали!». И звенело: «Я-Я-Я-Я!»



   Я и вправду играл когда-то неплохо, только давно…



   Один чел, молодой мужик, выёжистый, повернулся ко мне:

   – Вы случайно не волейболист?

   – Случайно да, – ответил я.

   А что?

   Имею право!

   На мне такая же майка, что и на них…

   Ну, нет барсетки и ключей от «Фольксвагена», и пришёл я в бассейн пешком – так мне до него три минуты ходьбы. А что моя баба матерится и икает, и её Димка не в гимназии, а на сварщика учится, – кто об этом знает? При чём тут волейбол?..

   – Вот и всё! – пацан засмеялся, – Александр Николаевич, я нам сейчас команду соберу! – и он принялся распрягать дальше этому Николаевичу в том же духе; я же сразу заметил – выёживается…



   Через неделю после моего дня рождения выиграли мы ту встречу. Разгромили районную команду «Метизник». Меня по плечу хлопали: ни один их блок не мог сдержать мой удар!

   С аванса я первым делом купил себе новые кроссачи, прикинул остаток и удивился: аванс, в принципе, неплохой, на хавчик вполне хватает, по счетам заплатить, и нам всем на карманные расходы. Чего это Галке всё мало? Поставил два пузыря Славке – за абонемент, как договаривались. Выпить с ним отказался. Мне тридцать семь; мужики в команде, вон, пятидесятилетние, а как огурцы – играют! Туризм у них, волейбол, соревнования. На корт ходят. Туда вход копейки. Раз в год в Букавель на лыжные трассы – всей семьёй. А я что, хуже?  На этой неделе Димка-пасынок закончил свою хабзарню,  втёрся на фирму к частнику – ставят стеклопакеты. Галку я сегодня в последний раз спрошу: «В бассейн со мной пойдёшь?!»





Ковальчук Ольга Иосифовна,

г. Гусятин, Украина



***

Ты гладишь закат…

Ты гладишь закат своею рукой,

Ты смотришь мгновенье улыбчивым взглядом,

Туда, где сейчас за алой зарей,

Ждет кто-то Тебя…И – больше – не надо…

       Наверное, в мире есть где-то Любовь,

       Где шесть этих букв – есть целая Вечность,

       О, мне б дотянуться до истинных слов!

       О, мне б до волны хоть мгновенье беспечно

Сейчас прикоснуться…Так сердцу лишь надо!

Так этой душе просто нужно сейчас!

Какая волна – бирюзового края!

Какое мгновенье!.. В нем Ты есть и я !..





 ПОЖЕЛАНИЕ



Звезда в обьятия упала

Моих минувших этих дней,

И я желанье загадала,

Чтоб Ты был счастлив на земле.

        Чтоб солнце небо освещало,

         И согревало Твои дни,

         И все, о чем душа мечтала,

         Чтобы сбылось…И чтоб огни…

Далеких нежных  милых странствий

Твоей души в потоке лет,

Лишь находили в Мире счастье,

Без слез, утраченных побед.

           И чтобы лето освещало

           Всегда  Твоих шагов пути,

           А Осень свежестью дышала,

           И листья сыпала на них.

И чтоб Зима прохладой снега

Все думала лишь об одном,

А Рождество дарило вечер,

И ночь дышала сладким сном.

            И руки весен чтоб дарили,

            Твоей душе тот сладкий плен,

            Что у любви, забравши силы,

             Другую дарят ей взамен.

Звезда упала…И я знаю,

Как это важно для меня,

А если б стать частицей рая

Мне в этой жизни у Тебя?





   СВЕЧА МОТАЕТ НОЧЬ УСТАЛО…



Свеча мотает ночь устало,

Шагов окончена игра,

Часов, которым стало мало

Минут в пределах бытия.

         Горит огонь, рябя, в камине,

         И сны молчат своим теплом,

         И звезд дыханье в паутине

         Запечатляет нам любовь.

Что бережет собою руки,

Наших загадок в небесах,

И ускользают в полночь звуки,

Что выбрали навеки нас.

         И потускнеть не смогут краски,

         Что переливом манят ночь,

         Уютных звезд, сгоравших ясно,

         Благословлявших лишь любовь.

Что выше всех небес на свете,

Огромней вечности морей,

И дальше звезд, что тают в Млечном

Пути навстречу вышине.

         И мироздания загадка,

         И тайна в каждом васильке,

         Что до пьяна бывает сладкой,

         Сгорая в каждом огоньке.

Во всем живом, что ищет время,

Чтобы собою заполнять,

Во всю природу колыбели,

И звуком вечным там дышать.





Ковалёв Владислав Петрович,

г. Могилёв, Республика Беларусь



БОГИНЯ ЛЮБВИ



Не богиня мне Венера.

Афродита? Я не с ней.

Только в Ладу свою верю.

Поклоняюсь только ей.



Лада – ладушка… лады!

Жить мне с милой без беды!

Если быть мне с ней в ладу,

Не пущу я в дом беду.



Любви  богиня – Лада наша.

Любви богиня – нам как мать.

Ох, Лада, Ладушка, Ладаша…

Ну как тебя еще назвать!?



Сколько слов ты подарила!

Выстроила в один ряд.

Корнем общим наделила,

Добрым корнем просто  «лад».



                                   



МЕСТЬ БОГОВ



Вот предал кто-то мать-отчизну,

А этот первую любовь.

А сколько мы с начала жизни

Своих же предали богов?



Когда-то были они боги.

Теперь все идолы – не счесть.

Кровавые пути-дороги –

Не их ли по заслугам месть?





О ЯЗЫЧЕСТВЕ



Языческое – не мифическое.

Прошу: «Пращуров не обессудь!»

Здесь эпическое и лирическое,

И народных поверий суть.



Так что хочется к Вам, Язычество,

Обращаться: «Ваше Величество!»





О  болтунах



Болтун в посулах -  вранье, лесть.

А польза,  что обед с обглодышем.

Вот потому болтун как есть:

Пустой он, без зародыша.

                                   

Брак



Из брака получился брак,

А это брак в квадрате:

Не удержал ее контракт-

И дело даже не в зарплате.



                                   



Империал



Влез сдуру я в империал –

Понравилась мне «тачка» древняя.

Смотритель громко заорал:

«Карета ведь музейная!»



Я достаю империал

В рублях немалого количества.

Смотритель сам в оглобли встал:

«Куда везти, Ваше величество?»



Но я сказал, что пошутил

На алкогольной стадии.

И что? Оглоблей получил

Между лопаток сзади.





В МИЛИЦЕЙСКОМ КОЛЛЕДЖЕ



—Курсант Петров. Вам какой попался вопрос?

—Сложные слова и их смысловые значения в русском язы¬ке!

—Замечательно! Если вы не возражаете, мы поведём экза¬мен в несколько необычной форме, — так начал свою вступи¬тельную преамбулу старший преподаватель русского языка и литературы, аспирант института языковедения. — Я буду на¬зывать слова из вашей милицейской жизни, а вы будете мне объяснять их смысл. Вот, к примеру, слово “мент” возникло в среде деклассированного элемента и прочно вжилось в лекси¬кон простонародной речи, и я бы сказал, что не только. Оно пролазит даже в литературный язык. Уже многие названия ху¬дожественных фильмов и произведений пестрят этим словом к месту и ни к месту. Вскоре и такие слова, как ментяра, мильтон, ментух, тихой сапой также пролезут в литературную речь и закрепятся там навечно. Вы со мною согласны?

—Так точно, товарищ преподаватель!

—Этим самым вы поможете в работе над диссертацией, а я вам поставлю “отлично”. Итак, мы сейчас докажем, что в неко¬торых сложных словах часть слова “мент” ничего общего с милицией не имеет. Например, базамент, позумент, цемент…

Разнесу я твою диссертацию в пух и прах, — думаю про себя. — Забыл, аспирантишка, как в прошлом году заставил меня три раза пересдавать свой предмет. Из-за тебя взводный неделю сортиры драить заставил для лучшего усвоения мате¬риала. Ну, держись!

—  Ошибаетесь, — бросаю я его в растерянность. — База¬мент — это мент, заведующий базой, позумент — мент, при¬нявший позу на фотографии, и цемент — цэ мэнт. Так на риднай радянскай мови называют работников милиции в незалежнай Украине.

Аспирант пошатнулся, но со стула не упал. Опомнился и говорит:

—  Допустим, вы здесь забор нагородили, хотя какая-то доля истины присутствует. Но как вы объясните другие слова, в ко¬торых также присутствует, если можно так назвать, составля¬ющая “мент”. Пишите, а то запутаетесь: документ, полимент, аккомпанемент, медикамент, пигмент. Отвечайте в том поряд¬ке, как вы записали.

—Документ — это мент, не ниже майора.

—Причём здесь майор? — посерел аспирант после моей головоломки.

—А притом, что дока — это человек, в совершенстве знаю¬щий своё дело. А низший офицерский состав — есть низший. Ему ещё многому учиться надо. А высший, начиная с майора, и есть дока. Всё прошёл: и огонь, и воду.

Экзаменатор то ли сам очки сдвинул на кончик носа, то ли они сами от моей нахальности сползли… Одним слово, обал¬дел он. Но настырен по-прежнему.

—А как вы объясните слово полимент.

—Полимент — это много ментов. Поли — на древнегре¬ческом — много. Например, много ментов пригнали на спецо¬перацию по зачистке местности от бандформирований.

—Хорошо, — говорит аспирант. — Давайте дальше.

—Аккомпанемент — мент, играющий на балалайке.

—Почему на балалайке?

—А потому что больше ни на чём не может играть. Он же мент, а не народный артист.

—Гм, — хмыкнул кандидат на ученую степень. — Продолжайте.

—Медикамент — это мент от медицинской службы. Пигмент — мент с красной мордой, выпивший.

Нарвался доктор дохлых наук, — злорадно думаю про себя. — Как стенографистка строчит за мной и даже не заметил, что я уже на все его дурацкие вопросы ответил, то есть разложил всех его ментов по полочкам.

Он, оторвавшись от писанины, опомнился и спрашивает:

—  Так вы, может, мне объясните и значение нескольких слов с корневой частью “мент”. Например: ментик, ментол, мента¬литет.

Отвечаю:

—  Ментик — это салага или младший чин с одной лычкой, или вообще, без неё.Ментол — мент-сапёр, ползущий с толом, взрывать террористов.

—При чём здесь террористы?

—А при том, что я служил в Чечне.

—  А! В Чечне?! Тогда к вам совсем другое отношение. Специалист! Осталось последнее слово. И если вы ответите, то получите отличную оценку.

—Менталитет — это отряд особого назначения. Как в “Алитет уходит в горы”. Есть такая книжка. Уничтожать террористов.

—  А я скажу другое. Менталитет — это склад ума, мироощущение, психология. Вот у вас, вояк из горячих точек, сложился свой особый менталитет. Возможно от психического пе¬ренапряжения, или тяжёлой контузии на голову. Но всё же ваши ответы заслуживают внимания. Вы своими объяснениями, можно сказать, навели меня на мысль о новой научной работе, которую мы назовем так: “Семасиология новообразований на со-временном этапе развития русского языка”. А вас я возьму в соавторы. Давайте зачётку: отлично!





Ковалёва Тамара Ивановна,

г. Полоцк, Республика Беларусь



ПОКА ИХЗ ПОМНИМ – БУДЕТ МИР!



Дороже нет воспоминаний
Рассказа матери о том,
Как, содрогнувшись, ветер ранний
Принёс войну в их мирный дом.

…На полках книги и тетрадки,
Портрет Толстого на стене.
Живёт девчонка – ленинградка
На Петроградской стороне.

Сданы экзамены. Сегодня
В знакомом зале нету мест,
Но звуки музыки свободно
Выпускникам несёт оркестр.

И Александру, Сашу, Шуру
Мальчишка за руку берёт.
На вид серьёзный, даже хмурый,
Несмело в вальсе с ней плывёт…

Продлить бы каждую минуту
В безмолвном танце, если б знать,
Что скоро вместо института
Ему под Ровно умирать,

Что ей в немецком Равенсбрюке
Униженной рабыней быть
В концлагере, где боль и муки,
Которые нельзя забыть.

Детей войны ушедших души
Живут за окнами квартир.
Впускайте их, старайтесь слушать.
Пока их помним — будет мир!





АИСТАМ



Белые аисты, мудрые птицы,
Людям добру бы у вас поучиться.
Много вы видели, много летали,
Настежь открыты вам дальние дали…

Нет  в вашей жизни врагов и границ —
Не занимает политика птиц,
Где убивают своих и чужих,
Где зреет злоба средь братьев родных.

И, от рождения в землю влюблённые,
Скромным трудом навсегда закалённые,
Каждой весной на поля белорусские,
Так же поля украинские, русские,

Вы прилетайте вить гнёзда свои
Для продолжения мирной семьи,
Бережно землю родную храня
От безрассудной войны и огня.





СОЛНЦЕ НА НЕМИГЕ



Майским утром солнце на Немиге
Нежит молодых своих детей,
Навсегда застывших в грозном миге
Сетью перепуганных смертей.

На цветах из потемневшей бронзы
Чистотою их глаза блестят,
Градом удивлённо льются слёзы,
И, упав на землю, ввысь летят…

Много несозревших душ наивных,
Жертв не существующей войны,
Умирая на ступенях мирных,
В вечность уходили без вины.

Может, это был несчастный случай,
И в толпе виновных просто нет?
Просто солнце спряталось за тучей? —
Не на все вопросы есть ответ.

И колокола, звоня вдогонку,
Опоздали прокричать: “прости” —
В небо сероглазую девчонку
Ангелы успели унести.

Майским утром солнце на Немиге
Нежит молодых своих детей,
Навсегда застывших в грозном миге
Памятью безвременных смертей.





Коляда Александр Григорьевич,

г. Мозырь, Республика Беларусь



БЕРЕГА

…Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

…И я своих не знаю берегов.

А.Ахматова

Тайной манят своей берега,

Днем и ночью реку охраняя.

Лишь белеют ромашки в лугах

Да березки сорочка льняная.



В карауле томятся стога.

Небо хмурое — катятся слезы:

Ливень рухнул, поля отстегав.

Жмутся к берегу хрупкие лозы.



Льется звонко напев соловья —

Внемлю сердцем божественной рифме:

Для нее выбираю слова,

Не хватает, порою, ведь их мне —



Меж Веками надежная связь…

Тень от клена в овраге таится.

Припять светится — глянь! — серебрясь.

Гладит воду летящая птица.



Память помнит родимый причал,

Где рябина краснеет (от крови?),

Где когда-то в окошко стучал

Умоляюще: — Двери открой мне…



Видел много в пути берегов,

Сторожащих то море, то лужу…

Дома ж ветви лосиных рогов

Греют солнце в январскую стужу.



Берег припятский мне по душе —

Мозырь гордо стоит над рекою.

Пращур скрылся в густом камыше.

Машет Время поэту рукою…



Аист плачет который уж день:

Тень длиннее — кончается лето.

В холодеющей бьется воде

Беспокойное сердце поэта.

Берега…





***

Время катится литерным поездом.

С каждым днем становлюсь я мудрей.

В небе радуга — вышитым поясом.

Бьется лещ полоненный в ведре.



Облака — откровенными плешами,

По земле ж бурлаками бредут.

Сосны кажутся в сумраке флешами —

Защищают полночный редут?



И хоронятся суток регалии —

Невозможно обратно вернуть.

Да крадется луна по прогалине,

Освещая загадочный путь.



Небо синее начисто вытерто:

Свежий ветер старался не зря.

Катит время без устали в литерном,

Семафором открытым — заря.



Версты всюду столбами утыканы

От начала пути до конца.

Солнце кажется вызревшей тыквою,

Что лежит на периле крыльца.





***

Безбрежного неба лазурные глуби

Колышет лениво река занавеской.

Предутренний ветер, цветы приголубив,

Летит на свиданье с рябинкой полесской.



В тиши соловей раскрывает объятья —

Теней растворяются блеклые маски.

Метафорой Мозырь стараюсь объять я.

Строкою приветить мгновения сказки.



Брильянтовых рос первородное чудо

Божественным спектром горит на рассвете.

Я слышу мелодию новую чью-то —

О, сколько же их, несравненных, на свете!



Волны полусонной — ласкающий шелест,

Взлетает над нею, играясь, рыбешка.

Я радуюсь: видно, закончился нерест.

Прорезалась солнца горящая плошка.



О, дивное лето! О, воздух июньский!

Стою на коленях пред ним и хмелею…

Вот аиста клекот иль гимн белорусский?

Все это зовется Отчизной моею.



СВОБОДНЫЙ ПОЛЁТ



1

Командировка закончилась внезапно. Днем прозвучал звонок, который разомперечеркнулвсе нашисВолодеймечты.Обычныемечты командированных на юге: море, пляж, настоящее виноградное вино…

Завтра утром нужно было срочно представить отчет начальству.Володяпривезменяваэропортточноксамолёту.Яегопросил,чтобыоннеторопился с выездом сегодня, а отправлялся в обратный путь завтра утром.

На прощание Володя рассказал какой-то анекдот. Мы перекинулись
паройфраз, ничего не значащих, но всегдатакихнеобходимыхпри расставании близких людей на небольшое время. Возле никелированнго турникета с контролем он хохотнул, коротко взглянув на двух стройныхдевушексхорошимюжнымзагаром,тожелетевших,этим рейсом,и произнес: «Ну вот, Саня, ты отправляешься в свободный полет». Потом секунды через две, подумав, добавил: «А я тоже уйду в свободный полет. Посмотрим,ктоизнасбыстрее».Я,каквсегда,принялэтисловаза очередную шутку. На этом и расстались. Турникет, как маленькая карусель, пьяно завалившаяся набок, крутанулся и вытолкнул меня к самолету. Я улетел.



2

Володя не стал ждать утра. И быстро уехал в ночь, южную ночь, всегданаступавшуюпредательскивнезапно,сфантастическойбыстротой.

Машина бежала легко и свободно по горному серпантину, жадно проглатывая в темноте километр за километром. Убаюкивающе мурлыкаламагнитола,помаргиваязеленымглазком.Где-товнизу,далековнизуеще была ночь, там раскинулось ее целое царство.

А здесь, высоко в горах, уже просыпалось утро. Вокруг постепенно вырисовывались, как на фотобумаге в проявителе, серые очертания каменных глыб, бедной растительности. Утро почему-то все больше и больше становилось мягким и теплым, как кошачий клубочек, свернувшийся под боком спящего человека. Сон начинал беспредельно овладевать сознаниемВолоди,ласковоегообволакивалприятнымивидениями.Он, всегда такой желанный и крепкий в это время, уже безвозвратно управлял и водителем, и машиной.

Горизонт, еле проглядываемый благодаря цепочке мерцающих огней, был очень похож на Володин ручной браслет, на котором попеременно вспыхивали золотистые блики отосвещения приборной доек». Складывалось ощущение недосягаемости горизонта, но потом он стал быстро-быстро приближаться. Словно сам неудержимо понесся навстречу машине. Так могут бежать только огоньки встречного скорого поезда.

Это машина незаметно оттолкнулась, как от взлетной полосы, от нежного полотна дороги, которое не успело полностью остыть от вчерашнего жаркого дня даже здесь, в горах. Она взлетела, будто у нее внезапно появились крылья, начала свободно парить в воздухе. Казалось, что машина этим занималась ежедневно. А может быть к полету она стремилась всегда? Но это только казалось.

Мотор взвыл сиреной, как бы предупреждая о надвигающейся беде, неизбежной и близкой? Спросонок Володя инстинктивно перестал жать на акселератор и переключил скорость. Машина снова заработала ровно и ритмично. Все ее механизмы, винтики и болтики двигались, стучали, жили. Еще мгновение.

Свободный полет продолжался. Но машина уже заваливалась передним бампером вниз. Делала она это неохотно и неуклюже, как бы говоря водителю: «Сейчас, сейчас еще немного и мы полетим дальше». И они летели. И машина, и спящий водитель.

От такого полета дух захватывало, как на огромных качелях, которые раскачали, что есть силы. Они взмыли ввысь, в поднебесье, а теперь бесстрашно и стремительно падали в обратную сторону, сокрушительно сметая все на своем пути.

Два огромных луча света от фар, как длинные незагорелые ноги, упрямо уперлись в стремительно приближающиеся скалы. Но эти ноги уже не могли удержать на себе их хозяина. Они становились все короче, все меньше.

Пропасть, как злое и страшное чудовище, ощерилась каменной щербатой пастью, приготовилась уничтожить непрошеного гостя.

Обмякшая рука Володи сонно соскользнула вниз по рулю и зацепила клаксон. Сигнал по-разбойничьи, лихо и резко, как бритвой, полоснул темную и густую тишину. Она успела только вскрикнуть. И этот крик прощальным приветом улетел в космос. Это был последний живой звук машины.

Еще мгновение она падала, Не парила в воздухе птицей, а стремительно и неотвратимо падала железным камнем вниз.

Боли никто не почувствовал, не успел почувствовать. Ни водитель, ни машина. Произошло бешеное столкновение их со скалой, утра со временем, жизни со смертью.Ив этой извечной борьбе теперь победили скала, время, смерть.

Где-то глубоко в ущелье ударил взрыв, полыхнул огнем. Пламя ярко-алой кровью плеснулось по округе. Сырая и зябкая темнота мгновенно встрепенулась, испуганно задрожала от внезапно появившихся тревожных всполохов света. Она нехотя приподнялась, недовольная тем, что кто-то неизвестный неожиданно вторгся в ее владения и мешает ее ночному отдыху, и снова медленно опустилась на свое прежнее неуютное место. Эхо стремительно побежало вверх, стало перекатываться волнами, какзатихающий морской прибой. Словно хотело прекратить свободный полет, возвратить машину наверх, на еще не остывший от ее шин дорожный серпантин, который в недоумении смотрел вниз, раскинув - заломив с сожалением, в неизбывном горе свои руки – шоссе по горам. Но было уже поздно.

Полыхнул еще раз огонь, фейерверком полетели искры. Как будто глухо ударил молот по куску раскаленного металла на наковальне. Ударил безжалостный молот случая по наковальне вечности. Свободный полет прекратился навсегда.





Комиссаров Сергей Константинович,

г. Речица, Республика Беларусь



ГОРОД  ДЕТСТВА



От тепла, от любви, от покоя

Убегал я в ночной тишине,

В этот город хотел я весною

Возвратиться на белом коне.



Нет дороги у блудного сына,

Сколько лет я бреду наугад.

Белый конь  - он давно уже сгинул,

Где-то белые кости блестят.



В этот город, далёкий и странный,

Я, в надежде, что им не забыт,

Приползу, зализывать раны,

От былых неудач и обид.



Только здесь я сумею согреться,

Отдохнуть, посидеть у костра,

Где  с друзьями далёкого детства

Буду горькую пить до утра.



Позабуду обиды и муки,

И не стану о прошлом грустить.

Та, с которой всю жизнь я в разлуке,

Успокоит меня и простит.



А когда засинеет округа

От рассвета над тихой рекой,

Закружит тополиная вьюга

Над моею седой головой.







В БУХТЕ ПОСТАРЕВШИХ КОРАБЛЕЙ



Я в бухте постаревших кораблей

Брожу среди бортов, в песке засевших,

Среди скрипящих на ветру снастей,

От ржавчины и соли порыжевших.



Пусты иллюминаторов глазницы,

И не вернуть уже былую стать,

Но, словно биографии страницы,

Они о многом могут рассказать.



Встаёт вопрос предельной простоты:

Как удалось в убожестве обличья

Сберечь среди тотальной нищеты

Такое неподдельное величье?



Общеизвестно: вы Российский флот

Неувядающей покрыли славой.

И своей жизнью на века вперёд

Россию сделали морской державой.



Печальный листопад календаря

Вам о преклонном возрасте напомнит,

Но ваша жизнь не проходила зря,

И море молодыми вас запомнит.



Бросает ветер пригоршни песка,

Кружит, как привиденье, завывая,

А в душу лезет смертная тоска,

Колючим комом к горлу подступая.



Пусть вам приснится волн ревущих бег,

И гавань тихая под небом чистым.

И пусть приснится вам, как первый снег

На реи ляжет серебром пушистым.







ДЕВЧОНКИ ОДУМАЮТСЯ



         Скоро настанут осенние месяцы с кружением листьев, с паденьем дождей. Девчонки одумаются, перебесятся, и выйдут замуж за старых друзей. За самых преданных, не предающих, значения  мелочам не придающих, не видящих смысла в насмешках и сплетнях, за старых друзей двадцатипятилетних.

Друзья, поздравляю. Вы всё заслужили. Другие девчонок в танцах кружили, в театры водили, до слёз доводили, пытались обнять, подавая пальто… О вас в это время девчонки судили: «Хорошо. Но не то. Да, конечно, он нравится папе и маме. Да, конечно, он принят в семье как родной. В день рождения  первым приходит с цветами, с круглым тортом, с шампанским, с игрушкой смешной. Но не то…»

Но осенние месяцы рассудят иначе, мудрей и трезвей: девчонки одумаются, перебесятся, и выйдут замуж за старых друзей.

И где-то, на третье семейное лето, закончив посуду перетирать, ужаснутся:

- Любимый, да как же это? Неужели  могла я тебя потерять?!





Коновалов Алексей Валерьевич,

г. Самара, Российская Федерация



***

В гугле навалом нелепых запросов:
Я вот хочу почесать утконосов.
Должно быть они неземной красоты.
Ручной утконос – такие мечты.
С утра на метро. Привычный маршрут.
В Австралии лето, но жарко и тут.
Работа не прет и зреет вопрос –
Какой он, на ощупь, живой утконос?
Порою вся жизнь идет не туда,
На пониманье уходят года.
Из кожи вон лезешь, чертя самолет,
А утконосов не манит полет.
Я мог бы заняться селекцией рыбок.
Филфаку читать, без глупых ошибок.
Открыть в небесах пару зон Златовласки,
Но утконос не слушает сказки…
Опять мне с утра идти на работу.
Мой выходной теперь только в субботу.
Скучная жизнь? Весьма спорный вопрос,
Ведь в моих снах меня ждет утконос.





***

Глаза твои – бездонно донные
Голубые ль, синие, в меня влюбленные,
Когда-то давно, но не теперь –
Я вписан тобою в реестр потерь.
Напротив меня – пометка – забыть.
И сноска в углу – никогда не любить.
Все фотографии в урну, под стол –
Лишь бы меня там никто не нашел.
Чувства, слова – развеять по ветру
Всю переписку – обратным конвертом.
Весь алкоголь ночью вылей в окно.
Дым сигарет вместе с ним заодно.
Быт без меня быстро станет обычным
Забудешь меня, за кефиром привычным.
А я буду помнить – сонно-томные
Глаза твои, в меня влюбленные…





***

Ворону, в годах, разодрали собаки.
Народ после смены к трамваю бредет.
Хочется водки, лихой пьяной драки,
Но дворник Сизиф неустанно метет.
В центральном пруду крякают утки,
Решают: лететь или ждать до весны?
Дождь обещают четвертые сутки
Мужчина, с заначки, взял роз для жены.
Солнце в багровый окрасило кроны.
Лопает вискас заласканный кот.
Природа молчит. Не хватает вороны,
А листья танцуют последний фокстрот.





Корнилов Владимир Васильевич,

г. Братск – 9, Российская Федерация



НА  ДЕЛЯНЕ

                       

С чем сравнить материнскую силу?..

На исходе январского дня

Мать, обнявши седую осину,

Родила на деляне меня…

Лес был полон рабочего люда.

Пели пилы, и ухал колун.

Каркал ворон, встревоженный гудом,

Одряхлевший, как старый колдун.

Храп озябших коней от мороза,

Говор баб, нагружавших дрова, –

Всё вдруг смолкло, когда у обоза

Возле нас хлопотала вдова.

Дед, склонившись над крошечным чудом,

Мял ушанку и часто моргал:

«Эй вы, бабы! За внука не худо б

Четвертинку да кус пирога!»

И, укутав нас тёплым тулупом,

Вожжи в руки –  и прямо в село.

Вслед судачили бабы: «Не глупо ль –

На деляну родить понесло?!»

Недороды да бедность по сёлам.

Даже песни не пелись без слёз.

Дед же въехал в деревню весёлым:

«Мужики! Пополненье привёз!».





***                      

Свято чту я память о деревне:

Там с веселой пристанью река,

Храм на взгорке – каменный и древний, –

Устремлённый куполом в века…

Крест над ним связует души с Богом,

С горним светом, с верой в благодать.

…Память это – связь с родным порогом,

С отчим домом, где отец и мать.

…Память наша – солнечное детство,

Будний труд и праздники семьи.

Это Русь, мне давшая в наследство

Родовые ценности свои.





УЧИТЕЛЬНИЦА



                Антонине Павловне Никифоровой

                                   

Она входила в класс всегда

С лицом чуть строгим, но приветливым.

Какие бури и года

На нём оставили отметины?..

Из родников ее души

Мы опыт черпали накопленный…

Вот перед нами Русь в тиши

На рубежах застыла копьями…

Мы видим сквозь туман веков,

Как по степи хазары мечутся…

Вот на виду у казаков

Тараса Бульбу жгут над вечностью.

От гари черным был рассвет,

Да горе вдовье колобродило…

И мы в свои тринадцать лет

Осознавали слово Родина…

В глазах учительницы гнев

И боль, и гордость затаённая.

И представлялась нам в огне

Земля отцов непокорённая…

А стон врагов и стук копыт

Терялись там, вдали, за грозами…

Но Русь по-прежнему стоит, –

В озёра смотрится березами.





ЭТО ОБРАЗ РОДИНЫ МОЕЙ



Не  встречал  я  осенью  нигде

Красочней и трепетней картин:

Лучезарен каждый божий день

С серебристой дрожью паутин.

Золотые свечи сентября,

Придают торжественность лесам.

Всякий миг такой боготворя, –

Свой восторг дарил я небесам…

Храм  осенний светел  и велик –

Благодатью Вышней сотворён.

Как прекрасен он и огнелик,

Солнцем осиян со всех сторон!..

Чуть поодаль купола церквей

В ярко-желтом пламени берез –

Это образ Родины моей –

Дорог мне и памятен до слёз.





РОДНЯ



До чего ж обширная родня!

Пир горой, как соберемся вместе.

Есть почтенный дядя у меня,

Дочка, сын, жена да тёща с тестем…

Сват – банкир, жена его – главбух,

Зять – и тот зовётся завкиоском.

Только я меж них один лопух,

Да и тот, скажу, не вышел ростом…

Слесарь я по монтажу плотин.

Берега я стягиваю аркой.

Но для милой тёщи я кретин,

Да и тесть считает не подарком…

А манеры – вовсе никуда:

Ем и пью, не подвязав салфетки.

Кум сказал (он секретарь суда),

Что я тип из первой пятилетки…

Уж такая дивная родня –

Пир горой, как соберемся вместе.

Только им бы лучше без меня…

Да и мне в «калашном» много чести.





В  КРЕЩЕНСКИЙ ВЕЧЕР



Помнишь, тот январский вечер?

Ты – невеста, я – жених.

Мы идем – Федот навстречу,

За три дома слышен чих…

Он – ударник леспромхоза

(Знать, работник хоть куда),

Но в Крещенские морозы

У Федота грипп всегда…

Ты сказала в шутку громко

С ним при встрече у ворот:

«Вам бы в баню с нашей Томкой! –

Был бы хвори укорот!»

Он, смеясь, калиткой хлопнул,

Снег на валенках отряс,

И, ногой от чиха топнув,

Он чихнул в последний раз…

«Будь здоров, Федот! Не кашляй! –

                       Вслед  серьёзно мы ему, –

                       «Гостем ждём на свадьбе нашей…

                       Да с собой зови куму!»

                       Нам откланялся степенно

                      Этот дюжий лоботряс…

                      Смех, вдруг вырвавшись из плена,

                      Долго наши плечи тряс…

                      В корчах билось всё предместье,

                      Смех безудержный кляня,

                      Хохотал веселый месяц,

                      Сверху кукишем дразня.

                      Дед, сидевший в огороде

                      «По нужде»,  – и тот хрипел…

                      Мы ушли, а смех в народе,

                      Говорят, всю ночь кипел.

                           



ШАЛМАНЧИК



                Геннадию Обухову



Привет, шалманчик озорной и шустрый!

Хоть на дворе осенний звездопад,

А здесь вовсю горят камин и люстры,

И Генка вновь чудачит невпопад.

Он бородой замужних дам щекочет.

Мужья в конфузе, а ему плевать:

Два литра выпил, и, как Зевс, хохочет,

И просит снова кружки наливать…

И дамы пьют и прыскают от смеха:

Ведь Генка может и защекотать…

А их мужьям поет с эстрады Пьеха.

Но разве Пьехе их конфуз понять?!

Ведь там, в углу, за шторкой, есть диванчик,

Где Генка метит с дамами прилечь.

Но как прилечь? Ведь он такой обманщик –

Попробуй с ним невинность уберечь!..

И дамы мрут и прыскают от смеха:

Им с Генкой всё как будто нипочём…

Горит камин. Поет Эдита Пьеха.

И Генка дам целует горячо…

Но блажь прошла – и снова в зале пусто.

Ушли мужья – забрали жён своих.

И Генка наш, обняв диван до хруста,

Забыв про дам, могучим сном затих…

Но вновь намечен в пятницу шалманчик –

И Генка будет там неотразим.

Как  «бог»  любви, конечно, он обманщик,

Но дамы очень ласковые с ним.

С ним дамы мрут и прыскают от смеха,

И жизнь летит, как тройка, с ветерком…

А их мужьям опять одна утеха –

Цедить весь вечер ревность с коньяком.





СЕМЕЧКИ

                                                   Посвящаю Виктору Ивановичу Лихоносову,

                                                   самобытному русскому писателю



   Виктор Иванович, дожидаясь дачного автобуса, сидел на скамейке и, чтобы как-то скоротать время,  прислушивался к шумному разговору молодых людей. Те, перекидываясь солеными шутками и острыми словечками, не переставая при этом лущить семечки и запивать их пивом, громко смеялись и своим поведением как бы нарочно старались обратить на себя внимание окружающих… Из отдельных, долетавших до него фраз, Виктор Иванович понял, что они студенты какого-то престижного  ВУЗа  и только вернулись с учебной практики из областного центра, где, по их понятиям,  «хиппово»  провели время… Это услышанное, часто употребляемое современной  молодежью не русское словцо, неприятно резануло слух пожилого мужчины. При виде их беззаботных, сияющих смехом глаз ему невольно подумалось:  «Всё бы ничего. И мы были молодыми, веселыми. И нам в ту пору не претили залихватские, с терпким привкусом, словечки. Но употребляли мы их с оглядкой на старших, стеснялись произносить  в общественных местах… Да и словечки те были словно вынуты из дремучей души русского народа, выстраданные, может быть, не одним поколением  горемычных людей, судьбы которых были повенчаны нерасторжимыми узами с  «каторжной»  неволей, с нелегкой долей на земле российского труженика». Невесело стало на душе от этих мыслей Виктору Ивановичу.

   А ребята, остановив вскоре приближающееся к ним такси, умчались в потоке машин к своим пристаням, оставив после себя на остановке пустые бутылки, смятые упаковки из-под сигарет и плотный слой семечной шелухи…Взглянув на мусор, Виктор Иванович с грустной иронией вспомнил из своего далекого послевоенного детства  один курьезный эпизод, происшедший с ним из-за этих – будь они неладными, – проклятых семечек!.. Учился он тогда в 5-ом  классе вместе со своим закадычным дружком Володькой Летягиным. Время было голодное, опаленное грозами Великой Отечественной войны. Большинство семей впроголодь перебивались с хлеба на воду.   И подсолнечный жмых, привозимый иногда весной на ферму ослабевшему за зиму скоту, – казался деревенской ребятне слаще заморских пряников и даже халвы, о которых они слышали лишь из рассказов старших родственников… А тут в сентябре Витька с Володькой прознали от своих товарищей, что на колхозных полях за соседней с их селом Знаменкой созрел подсолнечник и многие уже успели впрок заготовить это деревенское лакомство.

   Не стали мешкать и закадычные друзья. Целый день чинили они свои старенькие, с половиной выпавших спиц, велосипеды, клеили камеры, накачиали колеса.  Не забыли снять ребята с велосипедов и дребезжащие, с охрипшими голосами, звонки, чтобы те не выдали их, когда они будут возвращаться обратно, отягченные полными котомками семечек.

  На следующий день после занятий в школе Витя с Володькой, перекусив на скорую руку дома, окольными путями отправились в заповедную Знаменку. День был солнечный и теплый. Стайки ласточек с шумом носились в воздухе. Ничто не предвещало ребятам  какой-либо опасности. Их детские сердца, освещённые мальчишеской дружбой, ликовали от счастья и сознания, что  в этот прекрасный день: и земля, давшая всему жизнь, и  ласковое голубое небо, наполненное щебетанием птиц, и весь мир вокруг принадлежит только им – Витьке с Володькой. Встречный ветерок приятно освежал разрумянившиеся от быстрой езды лица, вздувал на спинах вылинявшие за лето их ситцевые рубашонки. Со стороны могло показаться, что это две яхточки мчатся на всех парусах по проселочной пыльной дороге к своей намеченной цели…

  Неожиданно открывшееся во всю линию горизонта подсолнечное поле притягивало взоры ребят, волновало их своей спелой истомой. Издали оно напоминало огромный цветущий луг, сплошь усеянный желтыми астрами.

  Оглядевшись вокруг и не заметив ничего опасного для себя,  Витька с Володькой стремглав нырнули вместе с велосипедами в густые высокие заросли подсолнечника. Переведя дыхание и успокоившись от окружавшей их осенней тишины, ребята быстро приступили к делу. Их руки дотягивались до огромных, с полными черных зёрен, плоских голов подсолнухов и, ловко орудуя пальцами, моментально опустошали их.

  Вскоре котомки были доверху наполнены запретными, аппетитно дразнящими своей сладостью семечками. Витя с Володькой, завязав котомки и укрепив их на богажниках, стали осторожно пробираться сквозь заросли к дороге.  И тут, уже у самого края подсолнечника, случилось для них непоправимое. Витькина поклажа съехала наполовину с багажника и, свисая углом, вклинилась намертво в спицы заднего колеса…

  А в это время с противоположного конца поля   показалась бригада знаменских женщин во главе с бригадиром, который торопливо погоняя запряженную лошадь, изредка осчастливливал ее своим хлестким кнутом. Стоя во весь рост на телеге и быстро приближаясь к ребятам, он вдруг заметил их согнувшиеся позы, отчаянно мечущиеся возле велосипедов…

  Налетев огромным коршуном и с яростью оттрепав Витьку с Володькой за уши, бригадир нагнал на них страху, пригрозил доложить об этом  ЧП  в  районную милицию и директору школы.

  Свежо было еще в памяти мальчишек время, когда за несколько, украдкой принесенных с поля пшеничных колосков или картошин, людей судили и отправляли в тюрьму… Оскорбленные и перепуганные – без велосипедов и злополучных семечек – возвращались они домой.

Если бы не Витькин дед – известный на всю округу печник и столяр, сумевший всё уладить, – то трудно было бы себе предположить, чем окончилась для них с другом та  «романтическая»  поездка…  

 Вспомнив об этом сейчас при виде подсолнечной шелухи, Виктор Иванович досадливо поморщился, словно недавно произошел с ним и с Володькой тот каверзный случай, за который их чуть не исключили из пионеров…  Равнодушно и даже с каким-то внутренним отвращением проходит он теперь на рынке мимо торговых  рядов, издалека зазывающих покупателей своим искусительным запахом жаренных семечек. Перегорело в нем навсегда с тех пор это услаждающее  с детства душу лакомство.





Коршунова Галина Анатольевна,

станица Романовская, Ростовской обл.,

Российская Федерация



РОЖДЕНИЕ ХРИСТА
Мир звездным светом озарен.
Узнали все, что Он рожден.
Стоят ягнята, чуть дыша,
Глядят на чудо-малыша.
А маленький смешной ишак
Боится сделать даже шаг.
Они встают вокруг яслей,
Чтоб было мальчику теплей.
И не мычат они, не блеют,
Покой младенчика жалеют.
Как будто чувствуя, кто Он,
И для чего сейчас рожден.
Они стоят! Стоят пред  Богом!
Никто из них не шевельнет и рогом!
Не только пастухи, волхвы,
Но вся природа!
Все пали ниц перед Царем
Людского рода!







СЧАСТЬЕ БЫТЬ МАМОЙ
Порой в природе так бывает,
Что землю дождь не орошает,
Что ягод нет с цветущего куста.
Так жизнь безлика и пуста,
Коль нет детей, ведь всякий знает,
Как материнство женщин украшает.
Бог человеку изначально дал свободу,
Как жить ему, по совести, по вере?
Но видно, человеческому роду
Нужна свобода в полной мере!
Себя зачем детьми-то утруждать?
Себе, любимой, надо счастье дать!
Но красота и молодость проходят.
Кому богатство, жизнь-то на исходе?
И в чем был смысл удачливых затей?
Да, были б дети! Нет детей.
И поздно слезы лить да горевать,
Что ты могла б счастливой быть и счастье дать!
А та, что жизнь ребенку посвятила,
Одним дыханьем с ним жила.
Судьбу свою благодарила.
И этим счастлива была.
А счастьем было высшим самым,
Когда сынок сказал ей «мама».
И ради первого и дорогого слова
Она готова пережить все снова.
И Господа благодарить
За радость эту – мамой быть!





Я НА ЛУНУ ЛЕТАЮ



На небе полная луна. А мне не спится.
Я крепкий кофе пью. И ночку коротаю.
Под утро засыпаю. И мне снится,
Я – космонавт! И на Луну летаю!
А на Луне – смешные человечики!
Лунтики иль как их еще там?
По-своему мне говорят: «Приветики!»
Я же отвечаю: «Наше вам!»
На луноходе по окрестностям каталась,
Но не понятно, кто кого смотрел?
Вроде, я на них. А то казалось,
На меня весь лунный род глазел!
Так бы продолжались приключения,
Если б меня муж не разбудил!
«Дорогая, кофе вот с печеньем!»
К завтраку, короче, пригласил.
Кофе пью. И милому с улыбкой:
«На Луну летала я во сне!»
И вот тут была его ошибка!
«На Луну? На чем же? На метле?»
Я же улыбаться продолжаю:
«Милый, убери посуду сам!»
Будет ночь. Я на Луну слетаю!
К лунтикам. Иль как их еще там?







ОКАЯННЫЙ ИНТЕРНЕТ



Достал меня проклятый интернет!
И дел других как будто бы и нет.
Спит муж любимый, спят и наши дети…
А мне всё некогда: сижу я в интернете!
Как раньше без него я обходилась?
Как ночью я спокойно спать ложилась?
Как я могла так много успевать-
Готовить, пылесосить и стирать?
Зато теперь мы поживаем славно!
Компьютер-член семьи! Он – самый главный!
Какие пирожки? Какой обед?
Сосиски, быстрый суп…О, Интернет!
А дети что-то быстро так взрослеют…
Что только они делать не умеют!
Да, не умеют! Им затмил весь свет
Всё тот же окаянный интернет!
И что же это за напасть?
Не дай нам, Господи, пропасть!
Дай сил нам главное понять,
Что жизнь так просто потерять.
Что виртуальной жизни нет,
Что интернет – не целый свет.
И, что намного интересней
Спать детям с колыбельной песней.
Обед воскресный с пирогами,
Где соберётся вся семья.
А младший сын на ушко маме
Шепнёт: “Я так люблю тебя!”





И ГЛАЗА ЕГО СИНИЕ-СИНИЕ!
         Как давно не была я у родных в Белоруссии! Приехав в Рогачёв на зимние каникулы, сразу завалила бабушку расспросами. А в Крещенский Сочельник упросила её поведать, как раньше гадали. И бабушка, присев у окна, стала рассказывать:
- В  крещенский вечер собрались все подружки у Олькиной тётки.
Сначала черевички кидать стали. Олька шустрая была. Схватила свою туфельку да через забор.
Выбегаем все за калитку смотреть, куда носок туфельки повёрнут.
А мимо мужик какой-то проходил. Черевичку за пазуху и сунул!
А потом так случилось, что Олька за него замуж-то и пошла.
Он вдовец был, а она без родителей.
Да и жили хорошо. Его детей подняли и своих родили ещё троих.
- Бабуль, а ты как гадала? Ну скажи, куда кинула черевичку?
Бабушка улыбнулась, потрепала легонько меня по голове своей маленькой мягкой рукой.
- А я не кидала, Галка. Я в зеркале твоего деда увидала. Смотрю в зеркало. Девки позади шепчутся. И вдруг тихо стало. Не слышно даже, как свечки потрескивают.
А в зеркале дорога широкая. Деревья жёлтые. Осень, как я поняла.
И услыхала я шелест листьев.
И бегут через дорогу двое. Девка кучерявая в клетчатом пальтишке и парень в военной форме. Повернулся к девке-то и говорит: ” Меня  Миша зовут.”
И глаза его – синие-синие!
Вот осенью того же года и свиделись. Его после Рязанского военного училища командировали в Рогачёв.
Жил на хате у матери моей подруги. А мать её портнихой была.
Пришла я платье пошить. И была я тогда, Галочка ты моя, в клетчатом пальто.
Задержалась, заболталась с подружкой.
И тёть Манин квартирант провожать меня пошёл.
Идём по дороге, ветер поднялся. И листья так сильно шелестят. Дождь собирается.
А он мне: “Ну что, побежали, чтоб дождь не промочил!”
Перебегаем дорогу. Парень улыбнулся и говорит: “Разрешите представится! Меня Миша зовут.”
А глаза у него – синие-синие!
А через месяц с небольшим, в декабре тридцать девятого года, мы уже свадьбу сыграли. На следующий день уехали. Деда твоего на новое место отправили – на границу с  Польшей.
Хорошо жили мы, ладно. В ноябре сорокового года Валя родилась. Нам  для счастья всего хватало!
А вот летом как-то, в июне сорок первого года, не хотела его на службу отпускать,  что-то внутри сжималось.
Да ещё новость у меня для Миши была. Я так ждала, когда он придёт, хотела сказать, что под сердцем ещё одного ребёнка ношу.
А тут прибегает Коля, сослуживец его. И с порога:
- Аня, собирай дочку, Михаила не пустили. Времени мало. Эшелон вот-вот уйдёт. Война, Аня, уезжать вам надо!
Я как вкопанная стояла, будто  не со мной всё это было.
Посадил нас Коля в эшелон и уехал к Мише в часть. Они сделали всё, чтобы мы успели уехать.
Люди набивались в вагоны. Сидели, стояли вплотную друг к другу. И молчали все. Прошло сколько-то времени. Валечка заплакала. От голода. Напротив меня сидела полячка-молочница. На коленях -корзина с бутылями молока. Я решилась попросить:
-Пани, будьте ласковы, дайте молока, ребёнка покормить!
Молочница покрепче прижала к груди своё добро. Что мне оставалось, как не вырвать у неё бутыль из корзины?
- Дзякуйте, пани молочница!
Та лишь засопела и отвернулась.
В этом же вагоне ехал лейтенант с женой и старушкой-матерью, которая держала новорожденного внучка.
Эшелон попал под бомбёжку.
Бабушка рассказывала тихим голосом, изредка останавливаясь, тяжело вздыхая.
- Мы выбежали из эшелона. Откуда-то появилось много раненых ребят в советской военной форме. Молодой лейтенант, ехавший с нами, скомандовал:
- Все на землю!
Люди послушно падали, паники не было.
Когда немецкие самолеты давали себе передышку, мы поднимались и бежали. Подальше. В лес.
Я увидела, как при обстреле мать-старушка того самого лейтенанта легла на землю, прикрыв собой младенца. Осколки пробивали землю возле её ног, головы… А после бомбёжки оказалось, что ребёнок убит.
Старая женщина, упав на колени, причитала, что не уберегла внучка.
Бабуля говорила, смахивая слёзы. Я сидела рядышком, шмыгала носом и всхлипывала.
Бабуля продолжала:
- Разбрелись все по лесу. Я с Валюшкой на руках вышла к какой-то деревне. Стала стучать в окна домов. Люди задёргивали занавески:
- Жидовка! Уходи!
Я ж  кучерявая была. И только в один дом пустили.
А скоро и немцы нагрянули. Выводили всех. А мои спасители меня выдали за свою племянницу. Соседи  подтвердили. Я вправду оказалась похожа на ту племянницу.
У них пробыла я целый год. И Галку там родила. В девчатах моих эти люди души не чаяли. Своих детей-то не было. И, когда я домой засобиралась, расстроились.
Ну а в Рогачеве-то, конечно, родные помогали мне и девчатам моим выживать.
Только от Миши не было весточки. Я запросы отправляла. И ничего!
А я знала, что живой он!
И дождалась. Пришло письмо из московского госпиталя о том, что ранен мой муж, но идёт на поправку.
На попутных военных машинах добиралась я к своему Мише.
А когда свиделись, долго ревела, рассказывая Мише о нашем житье-бытье, о  дочках. И о том, что глаза у дочек – синие-синие!