ТВОРЧЕСТВО КОНКУРСАНТОВ “СЛАВЯНСКОЙ ЛИРЫ-2015" часть 8

Дабкене Екатерина Александровна,
г. Гродно, Республика Беларусь

***
Я буду всегда наводить порядок в твоем мире,
Я буду варить тебе кофе, ждать к обеду,
Я буду распахивать занавески шире,
Подбирать с пола все твои страхи, мысли, обиды.
И не боясь поранить руки об осколки,
Я склею все твои мечты, швов не заметишь.
Я вылижу все твои раны, те, что на дальних полках,
Впитаю всю боль с ковров, следов не увидишь…

Ты можешь впускать в свой мир, кого захочешь.
Ты можешь позволить им делать все, что угодно.
А я – клубочком в кресле-качалке молча,
Свяжу тебе свитер – сентябрь принесет холод.
И пусть мне не всегда здесь уютно. Зябко и сыро.
И как же часто ты не ночуешь дома
Я просто буду ждать тебя терпеливо,
Я знаю, что ты вернешься скоро.


ПРОЩАЛЬНОЕ

Они верят, что счастье в офисе,
а не в красном воздушном шарике,
потому что доходы, признание,
статус, степень, прибавка к празднику…

Они верят, что смысл в стабильности,
а не в призрачных поисках главного…
Потому что они – не лузеры,
принцип жизни – рассчетно-плановый.

День изломан кривыми графиков,
а не соткан из солнечных зайчиков,
потому что мечтать не положено.
Нет. Об отпуске можно. По графику.

Они ждут с понедельника пятницы;
только дети исследуют каждый миг,
а они давно уже взрослые,
слух слегка притупился, глаз привык.

Они верят, что все устроится
и утроится, и изменится…
Так и строят тоннели и лестницы…
Слава Богу, что им все же верится.



***
Сфотографируй меня вот такой:
С ветром, запутавшимся в волосах,
И чтобы мост разводной над Невой –
Пусть все поймут, что я у тебя в гостях.

Сфотографируй меня свободной, счастливой мной,
Чтобы звенел за спиной закат.
И чтобы небо в полмира над головой,
И чайки в воздухе – невпопад.

Потом распечатай, вложи в конверт –
И в плаванье по почтовым волнам.
Хотя, какие там волны… Скорей по кругам.
После девятого – у меня.

Я буду знать, что вот это – я.
Не то унылое существо, жизнь теребящее за рукав,
Как маму – назойливое дите:
«Купи мне, купи! Как у Светки чтоб!
Французские окна и зимний сад!
И чтобы сниматься еще в кино!
И книги писать! И в Париж летать!»

Вот эта. На фото. Без пафосных фраз,
Без псевдоучености и суеты,
Без напускного кокетства и без прикрас.
Свобода и правда, и скомканные черты.

Такая, какой создает изначально Бог
Своих непослушных потерянных чад.
Скорей бы примчался заветный конверт,
Скорей бы вернуться назад…


ДИЛАН ТОМАС

ПОСТОЙ, НЕ ТОРОПИСЬ ЗА НОЧЬЮ ВСЛЕД

Постой, не торопись за ночью вслед,
Встань, старость, на дыбы на склоне дня;
Борись, борись, за уходящий свет.

Хоть старцы знают, вспять дороги нет,
И не испили жизнь они до дна,
Пусть не торопятся за ночью вслед.

Мужи почтенные, в закате лет
Пролив слезу, что пронеслась весна,
Пусть борются за уходящий свет.

Мужи, познавшие зенит побед,
Но насладиться не сумев сполна,
Пусть не торопятся за ночью вслед.

Мужи степенные, чей взор ослеп,
Но все же яркость звезд в очах храня,
Пусть борются за уходящий свет.

И ты отец, на скорбный пик возшед,
Кляни меня, благословляй меня.
Постой, не торопись за ночью вслед.
Борись, борись за уходящий свет.


ОРИГИНАЛ

DYLAN THOMAS

DO NOT GO GENTLE INTO THAT GOOD NIGHT

Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.

Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.

Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.

Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.

Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.

And you, my father, there on that sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.



ПОДСТРОЧНИК

ДИЛАН ТОМАС

НЕ УХОДИ КРОТКО В ЭТУ ДОБРУЮ НОЧЬ

Не уходи кротко в эту добрую ночь,
Старость должна гореть и яриться на склоне дня;
Злись, злись, что свет умирает.

Хотя мудрые мужи знают перед своим концом, что тьма права,
Потому что их слова не разветвились в молнию, они
Не уходят кротко в эту добрую ночь.

Добрые мужи, за последней волной, плача, как ярко
Их хилые дела могли бы плясать в зеленой гавани,
Злятся, злятся, что свет умирает.

Свирепые мужи, которые в полете поймали и воспели солнце
И слишком поздно поняли, что оплакали его по дороге,
Не уходят кротко в эту добрую ночь.

Степенные мужи, подле смерти, узревшие слепым взглядом,
Что слепые глаза могут сверкать, как метеоры и быть яркими,
Злятся, злятся, что свет умирает.

И ты, мой отец, здесь, на этой скорбной высоте
Благословляй, проклинай меня своими горячими слезами, я молю.
Не уходи кротко в эту добрую ночь.
Злись, злись, что свет умирает.


ПЕРЕВОД

АЛФРЕД ЭДВАРД ХАУСМАН

* * *
И синь небес, и ширь равнин
Своей красой манят,
Те ж, что в воде отражены
Прекраснее стократ.

Деревья, воздух, облака
Окутала  вода.
Им чистоту дала река…
Попасть бы мне туда!

И стоя тихо у пруда,
Мечтаю я порой,
Чтоб приняла меня вода,
Укрыв своей волной.

Но паренек на дне реки
Под гладью голубой
Страдает  от немой тоски,
И жаждет он быть мной.


ОРИГИНАЛ

ALFRED EDWARD HOUSMAN

* * *
Oh fair enough are sky and plain,
But I know fairer far:
Those are as beautiful again
That in the water are;

The pools and rivers wash so clean    
The trees and clouds and air,
The like on earth was never seen,
 And oh that I were there.    

These are the thoughts I often think
As I stand gazing down    
In act upon the cressy brink
To strip and dive and drown;

But in the golden-sanded brooks  
And azure meres I spy
A silly lad that longs and looks            
And wishes he were I.


ПОДСТРОЧНИК

***
О, как прекрасны небеса и равнина,
Но я знаю наверняка:
Те гораздо красивее,
Что находятся в воде;

Пруды и реки так чисто вымывают
Деревья и облака, и воздух,
Подобное невиданно на земле,
Ах, если б я был там.

Вот  о чем я часто думаю,
Когда стою, вглядываясь вниз,
На заросшем берегу:
Раздеться, нырнуть и утонуть.

Но в ручьях с золотым песчаным дном
И лазурных озёрах я различаю
Глупого юношу, который жаждет, смотрит на меня
И желает быть мной.


ПЕРЕВОД

ДЖОЙС КИЛМЕР

ДЕРЕВЬЯ

Нет, никогда не встречу стих такой,
Чтоб с деревом сравнился красотой.

С тем деревом, чей жадный рот приник
К сосцам земли, испив ее родник;

С тем деревом, чьи руки-ветви ввысь
В молитве к Богу вознеслись;

С тем деревом, что летнею порой
Гнездо дрозда скрывает под листвой;

То дерево под снегом прячет грудь;
И ливень-брат с ним делит жизни путь.

Способен стих создать глупец, как я,
А дерево – лишь Господа рука.


ОРИГИНАЛ

JOYCE KILMER

TREES

I think that I shall never see
A poem lovely as a tree.

A tree whose hungry mouth is prest
Against the sweet earth’s flowing breast;

A tree that looks at God all day,
And lifts her leafy arms to pray;

A tree that may in summer wear
A nest of robins in her hair;

Upon whose bosom snow has lain;
Who intimately lives with rain.

Poems are made by fools like me,
But only God can make a tree.

ПОДСТРОЧНИК

ДЖОЙС КИЛМЕР

ДЕРЕВЬЯ

Я думаю, что никогда не увижу
Стихотворение, такое же прекрасное, как дерево.

Дерево, чей голодный рот
Стремится к сладкой истекающей груди земли;

Дерево, которое смотрит на Бога весь день
И поднимает в молитве свои руки покрытые листьями;

Дерево, которое может летом носить
Гнездо дроздов в своих волосах;

Над чьей грудью лег снег;
Кто тесно живет с дождем.

Стихи пишутся глупцами, как я,
Но только Бог может создать дерево.


Дай Анна Ефроимовна (Анна Шаф)
г. Меттман, Германия

ЗАВЕЩАНИЕ

Свеча горела на столе, свеча грела…
Я прошлому опять в глаза смотрела.
И улыбнулась мне оттуда чуть живая,
Девочка голодная, худая.

Соседи умирают. Сорок первый…
Сослали всех. Не все умрут, наверно…
Но бабушка сурова и строга
И делит по крупицам суррогат.

Тут к вою волчьему уж ухо привыкает,
А ветер днем и ночью завывает.
И голод не дает мечтой забыться
И вспоминать родные лица.

Отца забрали первым из семейства,
Он презирал лентяев и злодейство,
А где лежат не погребено кости
Нельзя спросить… Мои не спросят…

Больная бабушка и мать, и ребятишки…
Нет ни еды, ни спичек, ни пальтишка…
И на печи холодной прижимаясь,
Мечтают выжить, верою спасаясь.

Я утром уезжаю на работу –
За горло держат цепкие заботы.
У магазина я сажусь в свою машину,
Выкатывают из дверей корзину.

И к мусорному баку подъезжают
Продукты кучами туда сгружают…
На день просрочены сыры, колбасы, фрукты,
И покупателю нельзя продать продукты.

Иметь бы их в далеком сорок первом,
И стольких уберечь от смерти верной!
Иду домой. Плакат на остановке:
«Купите обязательно обновки!»

А нашим там, в деревне у казахов,
Прикрыться нечем было. Время страхов.
И поколению отцов и дедов
Пришлось погибнуть, две войны изведав.

А я живу. Пишу, дружу, катаюсь,
Работаю, пою и огорчаюсь…
Зачитанный на полке Пастернак.
Мне завещал тех бедствий знак.

Свеча горит. И стих мой помнит
Поселок и челябинские домны,
И тихий голос матери моей:
«Дай Бог без голода растить детей!»


РАКОВИНА

Раковина я – не человек,
Я лежу на дне в бурлящем море.
Мой любимый, я с тобой навек,
Мы с тобой едины на просторе.

Ты звучишь во мне, и я пою
Голосом твоим таким свободным,
Душу светлым словом напою
На любую радость нам пригодным.

Волны счастья разбивают мглу,
Что окутала морские дали,
Раковиной в море не умру,
Отзовусь без боли и печали.

Я тебя доподлинного знаю,
Не фальшивит нота ни одна.
Без тебя я просто пропадаю,
Ведь без моря не живёт волна.

В раковине музыка морская,
Ты в душе, как тот шальной прибой,
Видно, я нужна тебе такая,
Именно поэтому ты – мой.


О ГЕНИАЛЬОСТИ

                   Между миром живых и…еще не родившихся.
А – живые: Ахматова, Блок, Мандельштам,
поколенье спустя после сталинских «диспутов»
уцелевший вне происков критика Дымшица…
(…Не забыть бы, однако, Шекспира и Диккенса!
Удивительно, все же, устойчивый штамм!).
                  Но и в нашей среде эмигрантов непрошеных, -
не за правду сражающихся, – за живот,
вдруг рождаются два близнеца недоношенных.
И: один – умирает; другой… не живет.

                                               Е. КАГАН  «Гастон и Гюстав»
                   Орфография сохранена

«Между миром живых… и еще не родившихся»
Ходит гордо поэт и трясёт бородой,
Однозначно он – гений,
                                  Бесспорно, он – сбывшийся,
И курчавится нимб над его головой.

Но в среде эмигрантов,
 воооще тут непрошеных,
Нет восторгов, оваций,
                             хвалебных тостов,
И никем у поэта стихи не запрошены,
Хоть дарить их любому он щедро готов.

Да, конечно, потомки, рядом с именем Кагана
Не забудут поставить обычных имен –
И Шекспира, и Диккенса.
                                   Золота, ладана,
Смирны положат под сенью знамен.

А пока он живет близнецом недоношенным.
А другой-то близнец, видно, все же умрет…
Презирает поэт, ведь Есениным брошенный,
В его дебрях блуждает устало народ.

Рифмы Жени вне происков критики низменной,
Поколенья спустя всех живее живых,
Но пока мир владеет грамматикой письменной,
Он с досадой взирает на происки их.


***
…Замкнутый круг – как змея,
супрематична заря.
Мысль обожгла:
посмотреть в зеркала:
я это или не я?

            Дипломант лит. конкурса
         «Русский Stil-2014»
            А. Кожейкин
           «Если тебя рядом нет»

Вот змея, так змея подколодная!
От стихов этих стала холодная,
Супрематичная вся…
Может быть, это не я?

Занавесила все зеркала,
Мучит мысль, что сильна, как скала:
Я в кругу и не выйду оттуда,
Начитавшись кожейкина чуда.


ПОТОП  АССОЦИАЦИЙ
                                           
Ну, давай, славословь, словоблудь,
Вдохновенье расплёскивай втуне…
А до Яузы не донырнуть –
В неуемных дождях утонула.

…В полноводье зеленой тоски
Под разводы бесформенной ряски
С головою уходят мостки,
Как лосиное стадо на связке…

                                                      Лауреат лит. конкурса «Русский Stilß2014»
                                                        Надежда Бесфамильная
               
Славословие да словоблудие
Здесь, на западе, вовсе не грех.
Делать нечего – праздные люди
Поэтических жаждут утех.

Строчки тонут, как Яуза бедная,
От зелёной страдают тоски,
В них фантазия гибнет безбрежная,
Ну, хоть лося от смерти спаси!

Пусть на мостик взберется, на ряску…
В словоблудии скривился рот,
А в реке стихотворца, как в сказке,
С головою утонет народ.


НЕВЕЗУХА

         Роман потянулся. Еще одно серое утро. Свет едва коснулся противоположной окошку стенке вагончика, где на полках стояла разнокалиберная, собранная по случаю, посуда.
         “Все одно и то же,”- подумал он мрачно.
         Почти неделю лежал Роман в постели – болело колено. Нога распухла, и он со страхом смотрел на опухоль, жадно опоясавшую красным кольцом  коленную чашечку.
         -Теперь встать! – сказал он себе громко.
             Густой холодный воздух вздрогнул.
            - Выпрямиться! Еще чуток… Нехай она сгниет, эта болячка! – Роман встал с мятой грязной простыни, доковылял, подтягивая рукой ногу, до двери вагончика, потянулся за курткой, благо все под рукой, откинул самодельный крючок,  тяжело вывалился из узкой двери.
Снег сверкал нетронутой белизной. Первые лучи солнца золотом блестели на кристально чистой поверхности земли.  Широкий двор заброшенного замка роскошным белым убором прикрыл неухоженность.
Роман крякнул: предстояло пройти хотя бы шагов пять-шесть, чтобы в стороне от вагончика справить нужду. Проклятая нога страшно болела. Оставив попытки дойти до забора, подтягивая ногу по скользкому насту, Роман присел у двери. “ Все равно никто не придет,” – решил сокрушенно. Один он тут, одинешенек среди этих полей, холмов и рощиц, между безбрежным небом и безлюдной землей. Теперь надо назад – на железную ступеньку и в дом. Да, в дом, вернее, в выстывшее к утру нутро железно-пластикого вагончика, в  котором в былые времена хозяин возил семью по всей Германии и соседние, гостеприимные страны. Теперь же поломанный вагончик стоял брошенный у высокого каменного забора, под сенью каштанов во дворе забытого богом и людьми старинного замка. Какие-то наследники у этой горы древних камней и прилегающих к ним земель, конечно, имелись, но наследством своим не занимались. Городские власти арендовали и использовали угодья по собственному усмотрению, а старые развалины никого не интересовали. Этот кусок земли и облюбовали “гастарбайтеры” – временные работники с Украины.
 Роман, тридцатитрехлетний, высокий брюнет, с крупными чертами лица, прямым взглядом, спокойный и уверенный в себе человек, приглядел вагончик летом, когда работал в поле неподалеку. “Чего жаться, как сельди в банке, в однокомнатной в центре города, когда можно тут на природе бесплатно пожить?“ – подумал он, вспоминая свой просторный дом и сад на Украине. Вечером в душной, прокуренной комнате, где шесть усталых земляков отдыхали после тяжелой работы, он бросил эту прекрасную идею, как пикового короля, на стол. Идея всем пришлась по душе: народ-то был деревенский, привыкший к природе. Конечно, далеко, но расстояния особо не пугали, ведь были велосипеды – верные кони, доставляющие седоков в любые пункты города. Не ехать же в самом деле на городском транспорте – дорого!
Жить в вагончике хотели все шестеро, быстро позабывшие ту радость, что охватила их, когда удалось приткнуться в городе. Кое-как нашли маленькую, грязную комнатушку, которая едва вмещала в себя шесть матрасов и кривоногий стол. Правда, была еще кухонька и удобства, что скрашивало бедный быт украинцев. Работники нанимались к богатым хозяевам, находились в постоянном поиске новой работы. Каждый приобрел „Hendy“, в которых хранились номера телефонов настоящих и потенциальных работодателей. Тема работы была основной у земляков, ведь именно работа была смыслом пребывания их на чужой земле, с ее чужим языком и обычаями.
…“А теперь еще немножко!“ -Роман застонал и повалился на пол в маленький проход между плитой и лавкой, не дойдя двух шагов до желанного матраса. Матрасы, постель и посуду утащили с собой из комнаты. Переехало сюда четверо: больше не поместилось, за место бросали жребий. Двое оставшихся должны были платить за жилье больше денег. Покрутившись несколько недель, не имея стабильного дохода, сдали комнатку и укатили назад, в Украину. А четверка зажила на новом месте, дружно складывая цент к центу и радуясь каждому новому грошику.
…Роман закопошился на полу: снизу продирало ледяным холодом. Приподнял свое тренированное молодое тело на руках и из последних сил бросил на матрас. Утер пот со лба, укрылся бугристой периной и забылся в дреме.
Жили вместе не плохо, хотя всякое бывало. По пьянке и разругаются, и раздеруться, а бежать некуда, так и замирятся, а утром, как ни в чем небывало разговаривают.
Осень в этом году выдалась на удивление теплая и сухая. Мужики работали без выходных, каждый за двоих. Домой приезжали усталые, вымотанные, падали на жесткие матрасы, забывались тяжелым сном, а утром, ни свет, ни заря – опять в упряжку. На руках у Романа образовалась твердая корка, да и у других мужиков руки были в не проходящих мозолях. Работу выполняли всякую: убирали урожай, строили подсобные помещения, ухаживали за лошадями, готовили консервы, ремонтировали сараи – хозяева готовились к зиме. В декабре, когда выпал снег, работы резко убавилось, и мужики засобирались домой. Роман, с младшим из земляков, Любомиром – румяным парнем со светлыми, навыкате, глазами решил остаться. Оба работали конюхами в большом хозяйстве, обоим было жаль бросать прибыльное дело. Роман прикинул, сколько месяцев нужно было еще продержаться на чужбине, чтобы хватило денег протянуть газовую трубу к дому, доставшемуся ему по наследству от бабки. А деньги нужны были еще и на обновление полов, окон и другие перестройки в старом, давно не ремонтированном доме. В начале мая уедет – раньше не получится, высчитал он приблизительную сумму. Жена с дочкой ждали его, и тоска по ним часто не давала ему спать, зато заветная пачка денег становилась все толще.
…Спазмы желудка не давали Роману спокойно лежать под периной – он сберегал драгоценное тепло. Пришлось опять подняться. На полке был еще хлеб, зачерствевший, но вполне хороший, не заплесневевший, еще были банки с техаским супом, которые за время болезни Роман возненавидел. Острый, перченный суп вышибал слезу из глаз, но за неимением лучшего приходилось хлебать эту бурду. Взяли ее за дешевизну еще в начале декабря, когда двое земляков уехали домой, а Роман с Любомиром остались зимовать на свой страх и риск в железном вагончике, который они называли консервной банкой. Вокруг расстилались широкие поля, темнели рощи.  Хозяева не знали, где живут работники, их больше интересовало, насколько выносливы и прилежны в деле украинцы. А те не подводили, работали на совесть.
 Первая неделя прошла хорошо, казалось, ничто не предвещало беды. Друзья купили новый баллон газа и поочередно готовили на плите еду, экономя отопление сколько было возможно. Оба старательно учили язык по учебнику, купленному в русском магазине в центре города. Учили утром, при слабом свете первых лучей, вставали за час до работы, вечером берегли свечи. На родину звонить старались реже. Но не очень-то получалось: душа тянулась к дорогим людям, к заветному месту на земле, что зовется так коротко и значит так много – дом…
Однажды вечером Л.юбомир приехал встревоженный, с красными от слез глазами.
-Мама умерла, – сказал он и губы его мелко задрожали. – После операции уже. Задрипанный аппендицит вырезали. А сердце не выдержало. Зачем было нужно соглашаться на операцию, знали же, что сердце слабое! – Он брякнул огромным кулаком по столику.
А груди у Романа похолодело. Он помолчал, глядя в страдальческие глаза друга, осмысливая новость, прикидывая ее последствия.
-Надеялись, наверное, на лучшее… Аппендицит разорвется – кранты! -сочувственно проговорил он, касаясь плеча Любомира.
-Да! Надеялись! И что из этого вышло?!
Остаток вечера ушел на сборы и телефонные звонки: надо было узнать расписание автобусов, уходящих на Украину.
-Работу нашу придется тебе одному выполнять, пока хозяева нового конюха не найдут. Я сказал хозяину, что уезжаю. Не знаю, как ты потянешь все, – с сожалением проговорил Любомир, когда оба улеглись в холодную влажную постель и вертелись, стараясь скорее согреться.
-Справлюсь как-нибудь, не беспокойся, лишь бы тебе благополучно добраться до дома, виза ведь просрочена. Надо на похороны успеть, ты про это думай. А весной приезжай, я домой поеду, вся работа твоя будет. Ребятам в деревне привет передавай. Деньги мои и твои в сохранности довези. В целости жене передай, не даром же она столько времени меня дожидается. И еще зиму целую ей ждать, бедной.
Каждый задумался о своем, и постепенно, сморенные усталостью, они уснули.
Ранним утром Любомир крепко пожал руку Роману, попрощался.
-Не дрейфь, друган! Привыкнешь один тут. Еще лучше – спокойнее язык учить. Никто не мешает, да и никто не будет все подряд без разбора съедать. Что ты приготовишь – то и твое. Счастливо оставаться!
Любомир еще раз проверил зашитые в подкладку пальто пакеты с деньгами, взял дорожную сумку и крепко закрыл за собой дверь. Сердце друга защемило от недоброго предчувствия.
…Роман всем телом грохнулся на лавку, отдышался. Теперь надо было подтянуться и достать консервную банку. С этим справился… Потихоньку, стараясь не будить страшного зверя – боль, сидящую в колене – отрезал хлеб и открыл банку. Разогрел суп на плите, медленно поел. “Хлеба хватит еще на два дня, а что потом?”-нехотя подумал он. Ему было все равно, и это равнодушие к собственной судьбе не пугало его, он даже не осознавал его. Все время хотелось спать и ни о чем не думать. И было очень холодно, парня знобило. Он открыл газ на полную мощность, но и это не помогало, мелкая дрожь била его всегда здоровое сильное тело, не переставая. Взгляд уставился в одну точку… Прошло с четверть часа, пока Роман понял, что перед ним на столике лежит его телефон. Неделю назад он бросил его в сердцах сюда, так и валяется. Этот ненавистный телефон! Единственная ниточка, которая соединяла его с внешним миром, она могла бы стать тут спасением, если бы Роман вовремя зарядил свой мобильник. Делал он это на работе. В тот последний свой рабочий день было особенно много дел, и Роман решил подзарядить его на следующий день, благо, телефон еще работал. Когда уже изрядно потемнело, и Роман заспешил, ему понадобилось укрепить чурку в сарае. Обычно ловкий и быстрый в работе, торопясь скорее закончить день, он взял топор и обратной стороной топорища ударил в торец со всей силы. Топор сорвался с гладкой деревяшки и угодил прямо в  коленную чашечку. Резкая боль пронзила тело.
”Ничего, переживу, ведь не острием попало,” -подумал он сгоряча, бросил топор, сел на велосипед и поехал домой.
Пока крутил педали, казалось, боль отступила. Приехал в полном изнеможении. “Отосплюсь, а утром колено как новое будет,” – не поверил он несчастью. Но встать уже не смог. За ночь колено распухло, покраснело и болело с такой силой, что нечего было и думать двинуться с места. Роман проснулся, осмотрел его и хотел тут же позвонить хозяину, сообщить о случившемся, попросить помощи, но телефон предательски молчал, просил зарядки. “Игрушка, бесполезная игрушка! ”- застонал он. Теперь, на седьмой день со злополучного  момента, Роман потянулся к маленькому черному аппарату, и вдруг тот ожил у него в руках, запел-заиграл модную мелодию.
-Да, я слушаю, – Роман приложил телефон к уху.
-Это Любомир. Роман ты слышишь? – заклокотал взволнованный голос в трубке.
-Что случилось? Говори скорей, батарейки на исходе!
-Сижу на границе. Позвонить дал один знакомый, такой же, как я, с просроченной визой. Тут нас несколько таких задержанных. Ночью спим в коптерке у погранцов, сегодня какая-то гнида из наших у меня спящего подкладку пальто разрезала. Удавлю гада, если найду, у кого деньги!
-Деньги украли! – ошалело закричал Роман.
Телефон предательски запикал, дисплей погас. Несколько минут Роман стоял, не чувствуя боли, мерно покачиваясь из стороны в сторону. Потом вздрогнул, оглянулся и завалился назад, в постель. Так пролежал он, почти не двигаясь, до вечера.
Солнце опускалось в белое покрывало полей, куталось в сырой туман.  Облака стояли над землей, казалось, несокрушимо. Прекрасен ландшафт в вечерний час, когда день уже побежден, а ночь еще не наступила! Природа  готовится к отдохновению, она вечно в обновлении, и какое дело ей до рождения и смерти людей, до судьбы одинокого больного человека, пропадающего среди земли в одном из самых густонаселенных  и богатых государств мира!

Данилова Наталья Николаевна,
г. Бийск, Российская Федерация

БАБУШКИНЫ ПИРОГИ

Бабушка  моя,  Евдокия Тихоновна,   родом «из Расеи». В голодном 1932 году привез их в Сибирь старший брат Борис.
Помню бабушку Евдокию совсем еще молодой женщиной (ей было около пятидесяти, когда я родилась). Такой она до сих пор улыбается мне с портрета, который много лет висел на стене в их новом доме, построенном уже после моего рождения. Темная недлинная коса уложена кольцом на затылке, чуть улыбаются строгие серые глаза. Такой я помню бабушку, когда она сидела за своей старенькой, купленной давным-давно у кого-то с рук зингеровской швейной машинкой, шила и пела. Пела только для нас двоих, для себя и для меня:
Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет…
С годами моложавость утрачивалась, время неумолимо накладывало отпечаток. Лицо бабушки покрыли мелкие морщинки забот, густые, когда-то темные волосы побелели, косы уже не было. А поседевшие волосы она прихватывала простой круглой  гребенкой. И песен  уже не пела.
Помню бабушку строгой, но неизменно доброй ко мне. «Как же я расстанусь с тобой?» – спросила она однажды в недоумении не то меня, не то саму себя, когда мне было лет восемнадцать.
Большая мастерица бабушка была печь пироги. Таких пирогов, какие стряпала баба, я никогда больше не ела. Пироги пеклись по большим праздникам. Бабушка ставила квашню. «Квашонку поставила», – говорила она. Эту «квашонку» бабушка вставала подбить раза три за ночь. Теста заводила много – большую кастрюлю. Для меня, пятилетней девчонки, стряпание пирогов было вроде какого-то особого ритуала, священнодействия, которое рождало внутри ожидание настоящего праздника. Еще за несколько дней до этого священного дня бабушка начинала помаленьку думать о том, какими будут ее пироги. Для меня это тоже всегда было таинством: а с чем же бабулины пирожки будут на этот раз? Иногда я упрашивала ее сделать именно такие пироги, каких мне хотелось. Но бабушку и не нужно было долго уговаривать: она пекла свои пирожки с тем, что было под рукой. Командовала деду, чтобы тот слазил на вышку за мороженой клюквой.  А если дед был на дежурстве, то и сама лезла. Клюква появлялась в сите – твердые рубиновые ягоды, покрытые сизой изморозью. Она постепенно оттаивала в тепле, покрываясь мизерными  влажными каплями. Тогда бабушка перебирала ягоды от мусора – сухой болотной травы, насыпав клюквины на  ладонь. Затем  начинала толочь клюкву в кастрюле скалкой, отчего  раздавался хлюпающий звук давящейся под напором деревянной толкушки ягоды. Потом перемешивала давленую ягоду с сахаром, пока не получалась густая ярко-алая масса.
А то еще бабушка попросит деда слазить  в подпол за вареньем из крученой черемухи или за моченой брусникой. А то просто сварит моркови, порубит ее мелко-мелко. Пироги получаются – за уши не оттащишь. Муку бабушка заносила из холодной кладовки на ночь в кухню, давала согреться. Мука, полежав в тепле, оживала, начинала дышать. «Ну, Наталка, – говорила мне бабушка, – завтра стряпней займемся!»
 Пирогами бабушка начинала заниматься с раннего утра. Вставала еще затемно (зимой светает поздно); повязав шаль, надев фуфайку, катанки,  шла за дровами и углем в ограду. Мне не спалось в такие дни. Я соскакивала с постели и даже в ограде гулять, как обычно, не просилась. Бабушка приносила охапку дров, хлопнув тяжелой дверью и запустив клуб морозного воздуха из сеней, сваливала дрова на подтопок. Затем принималась растапливать  печь в кухне. Остывшая за ночь печка начинала нагреваться, сквозь печную дверцу и щели раскаленной плиты было видно бушующее желто-красное пламя. Звонко щелкали дрова в печи. Вставало морозное, дымное солнце, лучи его  пробивались сквозь занавески, сквозь разукрашенные искрящимся инеем окна комнат.  На крашеном полу лежали солнечные квадраты. Невысокое зимнее солнце золотило елочный дождь, нестерпимо сверкали в его сиянии игрушки новогодней елки. Я возилась в своем углу с куклой и ждала с нетерпением начала бабушкиного священнодействия.
Накормив в стайке кур, управившись с печкой, бабушка тем временем начинала колдовать над будущими пирогами. Сняв клеенку с кухонного стола, сделанного дедом, насыпала на чистый стол немного муки,  выкладывала из кастрюли пузырчатую квашню, добавляла еще «мучки», как она говорила, чтобы получилось тесто, и начинала его месить, мять, выхлопывать, отчего раздавался полный, какой-то утробный звук.  Тесто месила   всегда долго, с воодушевлением. Оно  выходило мягкое, белое, сдобное. Пирожков бабушка делала листа четыре, а  то и пять. Мне нравилось смотреть, как она колдует над пирогами, нравилось смотреть на ее неутомимые руки, на то, как эти руки снуют без конца: вынимают тесто из кастрюли, разрезают его, расхлопывают  на столе, сворачивают причудливо, катают, продевают, прорезывают в тесте, где нужно, дырочки или зубчики. И вот уже кусок бесформенного теста превращается в какой-то невиданный кулинарный шедевр. Мне казалось, что бабушка – волшебница. Я пыталась проделать нечто подобное с тем кусочком теста, которое давала мне бабушка, но куда мне до нее!.. Возле кухонного стола я могла стоять часами, наблюдая за бабушкиными руками.
На каждом противне были разные пироги. На одном -  замысловатые сдобные пироги с клюквой, на другом – не менее замысловатые с сушеной клубникой, на третьем – с крученой черемухой или с брусникой – «постряпушки», таким снисходительно-ласковым  словом  называла бабушка свои кулинарные шедевры.  И обязательно сажала на один противень пироги, особенно мной любимые. Незатейливые: кружочек теста пополам сложен. Края бабушка ловко ножом зубчиками нарежет. А внутрь – просто сахару насыплет чайную ложечку. «Пирожки с молитвой», – говорила она.
Посадив пироги на противень, бабушка давала им расстояться, а сама тем временем колдовала над следующей партией пирогов. Расстоявшиеся пироги сажала в духовку. И конечно, последний важный момент, для меня, маленькой, – это вынимание готовых пирогов из печи. Бабушка сновала по просторной кухне, обжигаясь,  несла горячий противень, ставила  его на табуретку, смазывала пироги  маслом и закрывала чистым полотенцем. Давала стряпне остынуть, отойти от жара печи, отдышаться.  В доме пахло предстоящим праздником.
Шли годы. По мере того, как старела бабушка, иссякали ее силы. И пироги они пекли уже вместе с дедом – обыкновенные, без выдумки и фантазии, просто сверху на  плите, на  сковородке.  Но все равно превосходные. Я до сих пор помню их вкус.


Деменок Евгений Леонидович,
г. Одесса, Украина

СПИРТНОЕ
Когда Ной наконец причалил к Арарату, его уже ждал Первотаможенник с голубем, крепко зажатым в руке.
- Живым товаром торгуете? – грозно спросил Первотаможенник. – А вы знаете, что ввоз в нашу страну живых животных запрещён законом?
- Каким законом? – робко спросил опешивший Ной.
- Законом Божьим! – рявкнул чиновник. – Его даже дети в школах учат! А незнание закона не освобождает от наказания!
- Но у меня есть разрешение… Устная договорённость…
- С кем? – опять рявкнул чиновник.
- С ним… Чей закон в школах учат…
-Устную договорённость к делу не пришьёшь. Это должно быть вам известно, молодой человек, – усмехнулся Первотаможенник. – Идите в корабль и подумайте!
- Это не корабль, а Ковчег, – обиделся Ной.
- Вам виднее, но в данном случае особого значения не имеет.
Вернувшись в Ковчег, Ной задумался.
- Взятку хочет, – решил он. – Но у меня же каждой твари по паре. И распаровывать их для взятки никак нельзя – кто же тогда будет плодиться и размножаться?
- У нас же есть запасы еды, – подсказала Ною читавшая мысли жена. – Сходи в трюм, посмотри, сколько осталось зерна.
- Там это… Зерна то… Брали в обрез, всё рассчитано… – пробормотал Ной, отводя глаза.
- Что значит рассчитано? Мы же с запасом брали! Не знали ведь, когда приплывём! – повысила голос жена.
- Кто не знал, а кто и догадывался, – уклончиво ответил Ной.
- Ах ты… Так вот зачем ты столько раз спускался в трюм! И возвращался каждый раз весёлый и с непонятным запахом изо рта – говорил мне, что просто давно не чистил зубы, зубную пасту, мол, в спешке не успели захватить!
- Так я… Это… Новые технологии опробовал…
- Идём вниз – покажешь мне эти технологии, – коротко сказал жена. Как отрезала.
Внизу было душно и дурно пахло – всё же почти год болтаться по волнам с целым зоопарком доводилось не каждому. Заведя жену за перегородку, Ной достал тяжёлую бутыль, обмотанную лозой, и откупорил пробку. Из бутыли пахнуло чем-то дурманящим.
- Что это? – удивлённо спросила жена.
- Сейчас попробуешь. Микола называл это спиртом.
- Какой Микола?
- Один мой знакомый. Ещё с суши. Святой человек.
Ловким жестом Ной достал откуда-то из воздуха две красивые стеклянные рюмки и налил в них прозрачную жидкость.
- Пробуй, – коротко бросил он.
Жена попробовала, поперхнулась, закашлялась.
- Фу, какая гадость!
- Подожди пять минут, – сказал Ной загадочно.
Через пять минут жена сказала:
- Налей ещё. Сколько у тебя этого спирта?
- Три бутыля. Больше не получилось – остаток зерна скушали кенгуру.
- Жалко отдавать, но ничего не поделаешь. Неси ему бутыль, а две оставим себе – будем согреваться холодными зимними вечерами.
С трудом подняв тяжёлую бутыль, Ной вышел на свежий воздух.
- Ну? – сказал Первотаможенник.
- Вот, – сказал Ной.
- Что это?
- Спирт.
- Ха-ха! Спирт Ноя! – рассмеялся Первотаможенник и мгновенно посуровел. – Что за чушь? Какой такой спирт?
- Пробуйте, – сказал Ной и налил полную рюмку.
Таможенник выпил, поперхнулся, закашлялся.
- Фу, какая гадость!
- Подождите пять минут, – сказал Ной.
Через пять минут Первотаможенник сказал:
- Налей ещё. Сколько у тебя этого спирта?
- Вот, бутыль. Это вам.
- Не ври мне! – строго сказал Первотаможенник. – Идём в трюм!
- Ладно, не надо, – пробормотал Ной. Там ещё два бутыля.
Первотаможенник просиял.
- Значит, так. Весь спирт… Всё спиртное мы реквизируем в пользу государства.
- Какого государства? – удивился Ной. – Всех же смыло Потопом!
- В пользу государства рабочих и крестьян! Будущего – торжественно и гордо сказал Первотаможенник.
- Но как же… мы же… холодными зимними вечерами…
- Вот ты, Ной, не ной! – отрезал Первотаможенник. – А птичек своих и зверюшек можешь выгружать – я проконсультировался наверху, тебе действительно разрешили.
Да ты иди, иди, не задерживай! Кстати, у тебя в Ковчеге ещё пары рюмочек не найдётся? А то ко мне тут друзья нагрянуть собираются… Из соседней таможни…С дружеским визитом.


Димитрова Антонина Ивановна,
с. Горски Извор, Болгария

НИКТО, КРОМЕ ВАС!
Никто на свете кроме вас, российские солдаты,
Не призван этот мир спасти от ужасов войны.                                                    Никто на свете, кроме вас, родные сёстры, братья,                                                   Не искупил, такой ценой, сей мирной тишины.
 Никто не видел столько бед: разруху и блокаду,                                 Сожжённых мирных деревень, убитых матерей…                                           Попрал враг грязным сапогом родные сёла, хаты,
Унизить он хотел страну, отцов и сыновей.
Но поднялась страна на бой, на смертный бой с врагами,
Хоть вся Европа против вас и весь фашистский сброд.                                       Хоть много было против вас, но грозными штыками,                                           Был враг повержен, пал Берлин и  победил Народ!
У нас в глазах, друзья, стоят душманов караваны,
И мы не вправе позабыть Чечню, Афганистан.
В ущелье диком сын погиб… У нас на сердце раны,
Слезу скупую уроню и поклонюсь я вам.
А там, на Родине всё ждут… Из каменной пустыни…
Склоняясь перед образом, любимого зовут –
Старушка мать, седой отец, любимая дивчина,
Но не вернётся он домой – смерть перекрыла путь.
 Никто на свете кроме вас, российские солдаты,
Лишь вы спасёте в трудный час, уверена я в том!                                          Сегодня Песню вам пою -  и нет священней даты,
Чем День Победы! Разлетайся песнь моя кругом!


***
Никто на свете кроме вас… «Спасибо вам!» – шепчу.                                                За тех, кто не пришёл с войны, поставлю я свечу…


Это Россия!
Или Рассказ об одном волнующем путешествии по необьятной и загадочной русской земле.

Красавец самолёт  Аэрофлота стремительно поднялся от раскалённой от жаркого обеденного солнца Софии. Я и моя племянница Велина, вдвоём заняли места у иллюминатора, чтобы иметь возможность насладиться красивыми видами во время полёта. Летели мы в Россию, куда были приглашены для участия в ставшем уже традиционным Международном фестивале поэзии «Мир без границ», который в этом году был организован русской поэтессой Светланой Трагоцкой в городе Вязьма Смоленской области.  Но перед фестивалем нам предстояла другая важная духовная миссия – первое наше участие в ежегодном Крестном Ходе в Святую Нило – Столобенскую пустошь, находящуюся у озера Селигер, в русской глубинке в Тверской области. Много я слышала об этом от Ольги Мальцевой-Арзиани – организатор Международного конкурса переводов. Недавно она мне выслала и фотографии этого чудесного места, от которого просто нельзя было отвести глаз. Почувствовала себя необыкновенно счастливой – это нелегко описать словами, но тогда у меня возникло и утвердилось решение участвовать в Крестном Ходе.
          В отличии от меня, Велина летела в первый раз и в душе у неё была настоящая буря из эмоций, огромное волнение от предстоящего путешествия, когда осуществится одно из сокровеннейших её мечтаний, неописуемая радость, немного грусть о близких…
         Самолёт плыл грациозно над облаками и для Вели всё это было бесконечно интересно. Фотоаппарат её не успевал запечатлевать  всякие моменты её первого полёта: и оставшаяся там  позади, далёкая от нас Болгария, и облака, над которыми мы летели, сияющее летнее солнце, и … бескрайняя  русская ширь, и наикрасивейший аэропорт Европы – Шереметьево.
Там на аэродроме всё видно, как на ладони. Пёстрая многолюдная смесь людей, прилетевших из разных стран и континентов, спешила в неизвестном направлении – одни в служебные командировки, а другие – в поисках новых приключений. К сожалению, не было никакого времени, чтобы полюбоваться на этот вид, так как нужно было быстро добираться  до аэроэкспресса, а с него до знаменитого Белорусского вокзала. Уже после, разместившись в уютном поезде ярко – красного цвета мы отправились  в   путь на Вязьму.  Приехали немного после полуночи. И во время, когда слезали уже с поезда с огромными чемоданами, услышали знакомый голос нашей милой Светланы. Слава Богу! Какая волнующая встреча! На сон почти не осталось времени. У нас было так много, чего рассказать и чем поделиться… Сколько переживании, емоции!…
       На следующий день снова собрались мы в путь. Направлялись на север Тверской области в город Вышний Волочёк, откуда начинался Крестный Ход до Нило – Столобенской пустоши на краю озера Селигер. Прибыли мы в город в два часа пополуночи и должны были ждать до утра, когда в город придёт наша встречающая  –  Елена – Селигерочка. Называю  её я так, потому, что глаза у неё синие, как озеро Селигер и потом я открыла, что и душа у неё чиста, как вода святого источника на нашем пути.
   Что такое Крестный Ход? Это уникальная традиция православного русского народа, в которой участвуют десятки и сотни тысяч  верующих христиан. Переход пеший через сёла и деревни, с молебнами, песнопениями, ночёвками в спартанских условиях, строгим постом и молитвами, походом к Богу, покаянием и очищением души.
       На автобусном вокзале в Вышнем Волочке ожидали и другие крестоходцы. Там мы познакомились с Инной, Ринатой, Татьяной Бабаевой и её прекрасными внучатами Сашкой и Шуриком, журналистской Светланой, с Игорем, Юрой, Андреем… Mы шли через поля и леса и во мне постоянно звучала песня: «Здравстуй, русское поле! Я твой тонкий колосок…» По пути к нам присоединялись люди, которые хотели прикоснуться и всем им Батюшка (такое обращение  на Руси к священнику), подносил святые мощи Нила Столобенского.
        Часто в проповедях своих священники делились верой  в глубоком смысле Крестных ходов и, что в результате этого и через добровольные пожертвования от мирян благоустраиваются  храмы и монастыри, восстанавливают разрушенные во время войны, а также строят новые…
Совместная молитва, пожертвования, прикосновения к святым мощам – всё это одаривало нас, крестоходцев, к необыкновенному чувству единения, волнения, взаимной любви, приобщению нас к некому большому, важному и нужному  делу – для нас – людей и для России…
        В селе Жабны, родном месте Святого Нила Столобенского,  с радостью увидели обновлённую колокольню, уже  освящённую и продолжение завершительных работ в храме  святого Николая Чудотворца. Священники выразили надежду, что уже в следующий крестный ход ночная  литургия может быть совершена в этом храме. А в Домкино мы видели разрушенный во время войны  храм святой Параскевы, в котором выросли деревья, а в стенах зияли огромные  дыры – следы от снарядов. Показали нам, откуда стреляла пушка наступающих гитлеровцев, но там уже проходят реставрационные работы и все мы надеемся, что храм будет восстановлен. И когда на повороте у таблички с обозначением  села Покровское встретились два Крестных хода, наш – большой и малый, образованный из местных людей, то все собрались заодно, чтобы почтить святого Нила Столобенского.
В третий день проходили через несколько сёл: Алпаково, Глумилово, Пухтина гора,  через  Фёдоров двор к башне часовни на Казанскую Святую Богородицу, когда неожиданно хлынул дождь, также и на ожидающих людей.
        И вот, уже мы в Трестино, где храм сияет своими обновлёнными золотыми куполами и крестами. Это была наша последняя остановка по пути, а вслед за нею нас ожидала Нило – Столобенская пустошь.
         Необыкновенно красивое и живописное место. Озеро Селигер – волны нежно ласкают берега и создают особый душевный настрой.  Тишина, безбрежность, величие… Неописуемо! Сказочно это место для успокоения, покаяния и очищения души…
         Торжественная литургия в Богоявленском соборе сопровождалась исповедью и  принятием причастия. Впервые в своей жизни  принимала святые таинства  исповедования и причащения. Долго я готовилась к этому и ожидала с сильным желанием и верой, а в этот момент поддержка и  напутствие, которое дала мне Ольга Мальцева, были мне особенно нужны и дороги, за которые я ей бесконечно благодарна. Никогда до этого я не общалась со священником так – как с отцом Лаврентием, который относился с любовью, пониманием, сопричастностью. Слушает внимательно, советует с благостью  прощение за грехи, которые старался обнаружить в исповеди. После литургии совершили Крестный ход  вокруг храма с иконой Святой Богородицы  и святых мощей  Нила Столобенского, которые несли несколько священников. И с этого времени наш почти четырёхдневный  Крестный ход завершился.
           Пришло время расстаться с теми прекрасными людьми из русской глубинки, с которыми мы стали уже по – близкому родными.
Живут честно, просто и примитивно по сравнению с современными условиями, а душа и лица их светятся. Умеют радоваться маленьким радостям в жизни, простым вещам. Не желают многого, не гордятся, скромны, смиренны, добры и с верой в Бога. Душевно богаты, готовы в любое время, при нужде ли – прийти на помощь.
Успокоят и утешат. Те люди всё перед глазами моими и, когда я думаю о них, на душе моей становится тепло. К сожалению, в Болгарии уже почти не рождаются такие люди…Стремление ко всё большим материальным приобретениям, роскоши, ненужной веществомании, алчности и зависти всё дальше отдаляют нас от Бога.  Обнимаемся и плачем и  обещаем друг другу,что расставание не на долго и скоро будем снова вместе.
        И вот,опять мы там, откуда ушли, в Вышнем Волочке. Нас любезно пригласила в гости  Любовь. Она так волновалась, что болгары пришли к ней в гости! За чашкой чая и вкусными пельменями дождались момента, когда надо было тронуться в путь в Санкт – Петербург. Рано утром на следующий день были мы уже на Московском вокзале  в северной столице  России. «…Любимый город другу улыбнётся…»Хотели мы увидеть много вещей…Но к сожалению располагали мы всего одним днём. За это время успели пройти по знаменитому Невскому проспекту, по набережной реки Невы, да полюбоваться на уникальную архитектуру и великолепие старопрестольного города.  Александро – Невская Лавра, храм «Христа –на – Крови», Государственный Театр Комедии, Казанский собор и памятник Кутузову…Фотографии на память с Петром1 и Екатериной и снова в путь.
          Вечером в десять часов поехали до Вязьмы в вагоне с сидячими местами. Поезд переполнен. Русские люди едут и едут, особенно ночью в спальном вагоне, где чисто, приятно, уютно, а проводницы любезны и общительны. Утром предлагают кофе или чай, заботятся о комфорте всех путников. Истинное удовольствие испытываем от езды на поезде по русской земле. Велина удивляется, что я во время всего путешествия  по всякому поводу находила и запевала любимые русские песни и в поезде первый стих , который пришёл мне на ум был: «…я ехал в вагоне по самой прекрасной, по самой прекрасной земле…».  И как может не петь человек?!  Через окна в тёплую белую ночь чередовались густые сосновые леса, берёзки, скромные деревушки с деревянными домиками, с красивой резьбой на окнах и пёстрыми занавесками…
          Утром, точно в десять,  поезд наш остановился в Вязьме и в окно мы увидели нашу милую Светлану, которая встречала гостей  из Санкт – Петербурга и Финляндии. Мы пробежали по платформе и присоединились к поэтической компании.
          Рано утром была организована автобусная экскурсия в имение великого русского поэта Александра Грибоедова, в село Хмелита, потом поехали в военный музей и Мемориал  героям Великой Отечественной войны. В конце дня, полные впечатлений, эмоций, новых знакомств вернулись в музей, где нас с нетерпением ожидал только что  приехавший из далёкой Сибири поэт – переводчик  Александр Борисов – мой русский брат, которого я так долго ждала встретить и заключила в объятия.
От нашего общения на фестивале  родилось одно  короткое посвящение, которое Саша вдохновлённо сразу перевёл на русский язык – „Александру, моему русскому брату”:
Живёшь в Сибири ты и там, далече
Стихи слагаешь или пишешь ты…
Тайга шумит задумчивая вечно,
И с юга голос в сердце вновь звучит.
В Балканах песнь геройская лучится –
Про Ботева горячие слова.
Хаджи Димитру верная орлица
Над ним свои расправила крыла.
Ты слышал смех и мои песни слушал,
Весёлый вновь садишься ты за стол…
Свои берёза волосы распушит,
Тайга продолжит вечный разговор,
Она почувствует твоё молчанье…
И беззаботный смех доносит юг.
Расделят нас большие расстоянья,
Но также близки мы – мой дальний друг!
        Это было нашей мечтой, чтобы встретиться, познакомились мы через стихи и письма, которыми обменивались по электронной почте – и стали так близки, как будто знали один  другого  сто лет. Встреча наша была очень трогательной. Первый наш поэтический вечер был торжественно открыт на фестивале и организаторами был назван «От сердца к сердцу». И эти слова так ненавязчиво определили  и тематику нашего вечера – исключительно любовная, пейзажная и философская лирика. И в этом направлении особо сильное впечатление оставили поэты из Белоруссии и Финляндии.
Русскоязычная поэтесса из Финляндии  Ольга Пуссинен представила свою новую книгу и журнал «Иные берега», который выпускается в Хельсинки и, где она является его  главным редактором.
А сплочённая и дружная группа  поэтов из Белоруссии была представленная председателем Белорусского литературного Союза Олегом Зайцевым – молодым, талантливым и исключительно перспективным деятелем, с отличными организаторскими способностями и оригинальными идеями по проведению фестиваля, составила основную часть  от фестивальной программы. Как приверженца гражданской лирики, сильное впечатление на меня произвели  стихи другого белорусского поэта Александра Раткевича, а также поэтессы  из Санкт – Петербурга – Татьяны Рудиковской.  Прозвучали и стихи для детей Людмилы Яськовой и Дмитрия Юртаева, наполненные свежими эмоциями и сильной энергетикой  поэзия Татьяны Шеиной(Белорусь) и Ольги Сванберг(Финляндия), Людмилы Руденко (С. Петербург), Двух Олегов – Зайцев и Сешко из Белоруси. Наши души затронула патриотичными струнами  уникальная и самобытная поэтесса из города Самары Ольга Борисова. Она рассказала историю Самарского знамени, прочла свои стихи о битве при Стара Загора, во время русско – турецкой освободительной войны, о русских памятниках, которые наш народ воздвиг в честь наших братьев – освободителей. Представление наше с Александром проходило при исключительном интересе к нашему творческому дуэту. В один из моментов я решила прочесть, не предварительно подготовленные мной стихи, а именно стихотворение, посвящённое России, о моей любви к ней, написанное на русском языке:

Кремлёвские куранты
Кремлёвские куранты бьют –
Любимый город пробуждают.
Горячую зарю я пью –
Дыханьем утро зажигаю.

А осень шелестит мотив…
Коврами стелет землю ветер.
Огонь Божественной любви
Над утренней Москвою светит…

Стремлюсь я мыслями к тебе.
Как без тебя на сердце пусто!
Но я летаю лишь во сне…
Проснусь – вокруг печально, грустно…

Любимый город согревал,
Когда гуляла по бульварам.
Ты сердце мне околдовал,
Сияешь сквозь года стожаром.

Курантов слышу сердцем звон,
В душе моей он постоянно.
И сердце бьётся в унисон
Под ритм ударов покаянно.

         Были там и поэтессы с гитарами – Любовь Сердечная, Татьяна Нестерова, Елена Внукова, которые пели трогательные песни на свои стихи. После официальной части было конечно  весёлое застолье с чаем и угощениями, как на всех настоящих русских праздниках. Попели и традиционные русские песни и присутствующие заметили мою безграничную любовь к русским песням. А так как тематика фестиваля предполагала также и лирические и задушевные произведения, то Саша прочитал и часть из цикла стихов, написанных мной на музыку Ф. Шопена, а им переведённых на русский язык.  В конце вечера, по идее Олега Зайцева, был проведён турнир поэзии, где совсем заслуженно  победил Мартин Динков – болгарский поэт, кинорежиссёр и сценарист, живущий в Париже.
Для меня лично это стало хорошим поводом национальной гордости.
            На следующий день все поехали в Смоленск. Во время всего пути в автобусе, во время езды туда и во время возвращения, не стихали наши песни. Так красива, удивительно широка и бескрайная русская песня! Она на вечные времена! Потому, что струится как русская душа. Как её можно не любить?! Слова сами льются, как – то незаметно, а мелодия – это, как волны Байкала или Селигера, Волги или Москвы – реки, как шум берёз, шёпот тайги, смех русской синеокой красавицы или звон мечей русских богатырей, мужественного, но и тёплого голоса колоколов  под золотыми куполами храмов… В Смоленске нас встречала Вера Суханова – смоленская  поэтесса. Организованная экскурсия дала нам возможность познакомиться с историей и достопримечательностями города – героя Смоленска. Для меня был интересным факт, что там родился великий русский композитор Михаил Глинка. Времени, к сожалению, было недостаточно, мы даже не успели посетить  знаменитый Успенский собор – единственный уникальный в своём роде  храм, но я верю, что ещё увижу его вблизи в своё следующее посещение великой братской страны.
         Встреча в Союзе писателей проходила в тёплой и задушевной обстановке. Тут были поэты и исполнители песен на свои стихи, которые нам подарили  на память свои книжки. Многие из коллег поделились своими творческими откровениями. И нам всем так хотелось, чтобы наше сердечное поэтическое общение продолжилось ещё дольше…
          Так незаметно проходили наши  фестивальные дни . Как миг, как сон, как красивая сказка, которую хотим мы, чтобы она не заканчивалась. Широка и горяча славянская душа, трудно разлучаться  с ней без слёз!
Но наша дружба продолжается. Залогом этому наши поэтические встречи, переводы, стихи, круглые стола, поездки и фестивали…
        Ранним утром в последний день нашего путешествия прибыли мы в Москву на знакомый нам Белорусский вокзал. Оставив тяжёлые чемоданы и рюкзаки в камере хранения, отправились мы на станцию метро.
Величественное метро в Москве! Каждая станция имеет свой уникальный архитектурный стиль и облик, а также свой дух и атмосферу. От Белорусской до Проспекта Мира, а там – до ВДНХ. Через несколько минут перед нами раскрылся необыкновенный вид: прекрасная, гениальная, величественная скульптура работы Веры Мухиной «Рабочий и Колхозница», которую мы знаем как символ Мосфильма.С детства мечтала я увидеть её. И наконец эта моя детская мечта осуществилась. Не может взгляд оторваться от неё. Она привлекает меня, как магнит. Она стоит перед глазами моими. Столько ночей видела её я во сне! Памятник генералу де Голлю, памятник на алее Космонавтов… Ничто не может сравниться с этим! Испытываешь неожиданную радость и волнение, пёструю смесь от чувств, бушующих в твоём сердце, глядя на это чудо  монументального искусства – наследия от величественной эпохи – эпохи  СССР!  Старый герб, Триумфальная арка, Дом народов Советского Союза… Огромный  и величественный памятник Ленину, поднимающийся перед зданием Ассамблеи… Некоторые сегодня будут поглядывать на меня с усмешкой, другие с презрением, упрёком и даже с ненавистью на всё, написанное мной тут. Прости им, Господи, за то, что они ничего не понимают! И, вероятно, никогда не поймут! А я их не осуждаю.
          Оттуда отправились на Красную площадь – главную цель моей милой племянницы. Сошли от метро на станции «Китай – город» и увидели Спасскую башню и живописные купола  Василия Блаженного. Велина даже расплакалась от волнения. Она не могла поверить, что сбылась её  давнишняя и сокровенная мечта. И я тоже прослезилась от умиления. Когда я первый раз ступила на камни Красной площади,  я тоже  не смогла сдержать слёзы свои. В этот момент ощутила как я  близка  по душевному настрою с племянницей своей, какие у нас единые мысли и мечты…И, слава Богу за чудо, когда мечты иногда сбываются!
При первом моём посещении Москвы половина сердца моего осталась навсегда на Красной площади. Я знаю, чувствую, что эта половинка моя ждала, чтобы я вернулась. Но на этот раз целиком сердце моё, душа моя, остались там и не пожелали вернуться со мной назад на Родину.
И честно хочу признаться – сегодня  многого мне не хватает…
Не хватает мне Александровского сада, Вечного огня  с торжественной сменой караула, не хватает мне церквей, оглашённых полифоническими славянскими песнопениями, перекликающимися  с колокольным звоном, проповедями Патриарха Кирилла  и  Храма Христа Спасителя…
Не хватает мне Москвы, русской глубинки, не хватает Ольги, Селигерочки, Любови, Инны, Ринаты, Татьяны с Шуриком и Сашкой, отца Лаврентия…
Не хватает мне этого душевного единения, которое как – то исчезло у нас, болгар! Не хватает мне этой спонтанной, импульсивной, чистой человеческой любви, которую не могу уже увидеть тут…
  Там, на Руси, я ощутила, что наконец-то вернулась к себе, к своим духовным корням и не на чужой, а на своей родной земле.Я утонула в обьятиях родного и очень дорогого места, которое давным-давно ожидало меня любовью и теплом.И не внешний блеск и роскошь больших мегаполисов, бесконечных проспектов, а та неповторимая атмосфера, близкая сердцу, тот воздух, наполнен запахом березок, колыхающих своих русых волос, шепчут в моей душе и тянут обратно, к моей древней Родине… Я постоянно тоскую о моей любимой, незабвенной и незаменимой России, которую обожаю! России, в которую влюбилась однажды и на всю жизнь!  „…Пой, златая рожь, пой, кудрявый лен! Пой о том, как я в Россию влюблен!…” – не затихает во мне любимый куплет песни „Любэ”… А  наш  самолёт плавно снижается над Болгарией, над ночной Софией, которая светится, как раскалённые угли под нами… Как далеко остались удивительные белые ночи, колокольный звон русских храмов, златоглавая Москва, величественный и царственный Петербург, синее северное сияние в глазах наших новых друзей, нежные слова любви… „До свиданья, Москва, до свиданья!…” зазвучало в душе моей  и  чувствую, как крупная горячая слеза  долго-долго катится по моему лицу…


Долгановских Юлия Викторовна,
г. Екатеринбург, Российская Федерация

НЕВОЗМОЖНОСТЕЙ НОВЫХ ПРЕДВЕСТНИЦА…
Невозможностей новых предвестница,
обещальница чуда взаймы -
запятая растущего месяца
не торопится в точку луны.

Дни покатятся серыми кляксами
по белёсым полям декабря,
пёс бродячий зубами проклацает
вслед оглохшим от стужи дверям,

и, задравши лохматую голову,
будет выть в закрома черноты -
в недоступное лунное логово
вырастающих вширь запятых.

В полночь злая метель перебесится,
но чудес не случится взаймы -
пёс уходит по призрачной лестнице
в безвозвратную точку луны.

ВЕРБЛЮДЫ И ЛЮДИ
Верблюды вербуют людей, чтобы те,
зажав между ног шерстяные бока,
несли их наощупь, в густой темноте —
туда, где гора прорвала облака.

Верблюд к сибаритству не склонен — вода,
кустарник солянки — пожалуй и всё,
что нужно ему, но зовут иногда
ступени наверх — их три тысячи сто.

— Послушай, верблюд! — говорит Моисей,
— Ступени для тех, кто уверовал во!
Для вас, кораблей, есть тропа, что левей —
там Левий Матвей ждёт бакшиш страховой.

Бакшиш невелик — человечья душа,
зажав между ног шерстяные бока,
должна вознестись (слышишь, крылья шуршат?)
туда, где гора прорвала облака.

…Верблюды и люди, скрижали топча,
встречают рассвет на Синайской горе —
одни дуют на бедуиновый чай,
другие жуют в неизбежность билет.

ДОЖДЬ
 Шум города, как шорох тапок мужа,
 становится с годами фоном жизни,
 текущей равномерно – в такт с часами,
 которые бесстрастно закрывают
 страницу за страницей чью-то книгу,
 открыв её однажды наудачу.

 А ночью шёпот улиц будет вкрадчив -
 Москва прошелестит, чуть вздрогнет Рига,
 на трех китах стоящий Копенгаген
 спит крепко и сопит тремя носами,
 задремлет Рим на лавках пыльных ризниц,
 Санкт-Петербург от сырости недужен,

 и, разметавшись реками-руками,
 примкнул к граниту лбом разгорячённым…
 Вдруг хлынул дождь!- на Рим, на Копенгаген,
 на Невский, на Арбат, на дамбы Риги -
 смывая с грубой кожи тротуаров
 набитые подошвами обиды.

 Глубокий вдох и длинный волглый выдох -
 открылись жабры вымокших бульваров;
 стаккато капель, ливневые лиги -
 а дождь летит, летит над городами,
 границ не разбирая – отрешённый,
 и насмерть разбивается о камни.

 Ему не страшно, он ещё вернётся -
 в шум города и в шёпот тихих улиц,
 в московский шелест, в шорох рижских листьев,
 упавших в реки дремлющего Рима;
 в Санкт-Петербург и в старый Копенгаген -
 на спины львам, китам и пароходам.

 Страниц всё меньше – год за годом, год за годом…



Долгих Елена Михайловна,
г. Южно-Сахалинск, Российская Федерация

МУЗЫКА ЗИМЫ

Зима раскрыла сундуки, раздав свирели,
Опять заставила свистеть ветра, метели.
Соседний дом заголосил во все антенны,
А тополь из последних сил покинул сцену –
Сломался, вымотав себя на самом деле,
Где под сугробами сопят во сне качели.
И даже ржавая петля открытых ставней,
Упорно тянет ноту «ля» с  пургой на равных,
Но дирижёр-зима, ничуть не беспокоясь,
взмахнула палочкой, и вмиг -  снега по пояс.
…Циклон-маэстро взял гобой, кларнет, фаготы,
И закружились над землёй снежинки-ноты…

СКОРО, ОЧЕНЬ СКОРО!
Воробьи над вехой
стали щебетать,
вьюга неумехой
принялась летать
над лесной дорожкой,
там, где хода нет,
оголтелой кошкой
воя людям вслед,
мёрзлою окрошкой
застилая свет.

Не напрасно злится
королева мглы,
обметая льдистым
инеем углы:
под мостом, у речки,
зажурчал ручей,
старенький скворечник
чистит воробей,
почки, словно свечки,
рвутся из ветвей.

Скоро, очень скоро
тёплый ветер с гор,
подгоняя шпорой
лошадей в опор,
прихватив собою
журавлей косяк,
налетит  весною,
прогоняя мрак,
время снеговое
зимних передряг.


ВЕТРЕНЫЙ АПРЕЛЬ

Апрель-бродяга загулял,
забыл про обязательства,
и заявленье написал:
«Отгул по обстоятельствам!»
За Эхом бегает в горах,
а той всё это нравится.
Разбила сердце в пух и прах
неверная красавица.
«Дай на мою любовь ответ!» -
кричит Апрель у пропасти.
Но отвечает Эхо: «Нет!»
без нежности и кротости.

А где-то в городе, одна
блуждает переулками
осиротевшая Весна
с  наскучившими сумками –
в них тёплый ветер, акварель
мешает краски яркие,
но не торопится Апрель
писать картины жаркие…
На серых улицах дождит,
раздолье ветру стылому.
Весна, я думаю, сбежит
в объятья к Маю милому!


 ОБИЖЕННАЯ КЛАВИАТУРА

Норррмально? Западает буква «эРРР»!
Пррробел и запятая с точкой тоже….
Пррростите,,, но хочу сказать вам,,, Сэррр,,,
Так пррродолжаться далее не может…
Плеснули кофе на моё лицо,,,
И рррукавом,,, как водится,,, пррротёрррли,,,
Внутррри меня замкнулась на кольцо
Вся схема,,,и слова застррряли в горррле…
Я не могу сказать всё это вслух,,,
Пишу письмо… Итак – «чего же боле?»
На форрруме торррчали вы до двух,,,
В игррре «Порррог» ррраспррределяя ррроли!
А после – написали всем подррряд,,,
Что «клава» безнадёжно устарррела,,,
Что клавиши залипшие искрррят,,,
И почему-то нет давно пррробела…
Обидно, Сэррр! Я верррно Вам служу!
Горррячий кофе для меня отрррава!
Я отключаюсь! Пррросто торррможу!!

                    КЛАВИАТУРРРА (для любимых – Клава)

                           
УСТАВШАЯ РУЛЕТКА В КАЗИНО

Блестит зелёное сукно,
Вокруг рулетки
Собрались снова в казино
Порока «детки»,
И каждый думает, что я
От счастья таю,
Гоняя шарик по краям…
А я скучаю!
Азарт в глазах у игроков,
Двойные ставки –
Как много в мире дураков
Хотят добавки!
И снова красное! Один
Воскликнул: «Чудо!»
А мне терзает душу сплин,
На сердце худо…
Наверно, я повеселюсь –
«Чего же боле?»
Ещё кружочек повернусь,
Пусть будет нолик!
Бесстрастным голосом крупье:
«Зеро!»  – объявит,
А кто-то в дорогом тряпье
Рукав слюнявит.
Течёт шампанское рекой,
Блистает шарик…
Всё надоело! На покой
Пустите, баре!
Ни днем, ни ночью мига нет
Для перерыва!
Зеваю…Погасите свет!
Меня накрыло…

НАСТЕННЫЕ ЧАСЫ В ОФИСЕ

Ура!  Все люди вышли на обед!
Есть целый час покоя и блаженства.
Куранты бьют – напротив мой сосед.
Я слышала, он мастер совершенства!
Под вечер сверим с ним секундомер,
С любовью отстучим начало ночи,
И далее впадём в один размер:
“Тик-так!” Ах, он мне голову морочит!
Я чётко говорю своё «тик-тик»,
А он «так-так», как, впрочем, все мужчины…
Спрошу его сегодня напрямик:
«Зачем мне изменяться без причины?»
Подстраиваться под его басы?
Ещё чего! Мой звон так мелодичен!

Пришли с обеда. Запах колбасы,
По-моему, в конторе неприличен!
И нечего грозить мне кулаком,
От этого не разогнать вам стрелки.
Секундная и так всю жизнь бегом,
Торопится, как  в колесе у белки.

Ах, люди! Мне бы вашу суету!


МЕЧЕНЫЙ
Наброски этого рассказа долго лежали в столе. В далёком 1975 году я вместе со своим одноклассниками собирала воспоминания о войне, и встретилась в первый раз с этим человеком. Его рассказ поразил меня.  Мужчина отказался прийти в школу на выступление, как я его ни уговаривала. Вторая встреча произошла спустя двадцать лет, в 1995 году, незадолго до его смерти. Я увидела Михея в магазине и, каюсь, не сразу узнала. Напросилась проводить, осталась на чай и прослушала историю его жизни ещё раз. Придя домой, быстро сделала наброски, но только в 2010 году они оформились в рассказ.  К сожалению, сохранилось только имя этого человека. Дети живут далеко, а где – неизвестно, наград не имел. Похоронили его, по слухам, скромно, жена, по-моему, уехала к детям, а могилка затерялась на просторах кладбища. Остался только этот рассказ, повествующий о том, как война может искалечить не только телесно, но и духовно…
***
-Убивая человека, обрекаем мы душу свою на великие муки, внучек, ибо нельзя остаться прежним, забирая человеческую жизнь.  Помни про это, Михеюшка.
  Так говорил мне мой дед перед смертью. Прожил он долгую и нелёгкую жизнь, а умер как раз перед войной, девятнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Через неделю в деревню вошли фашисты.
  У мамы нас было семеро, шесть девчат и я – двенадцатилетний пацан, последыш, единственный мужчина в семье. Сёстры были погодки, старшей двадцать три года, младшей восемнадцать. В семье остались две последних, на выданье, остальные вышли замуж и поразъехались кто куда.  Отец умер летом тысяча девятьсот тридцать восьмого года, испив на покосе в жаркий полдень холодной родниковой воды. Сгорел от лихорадки за три дня.
  Захватчики расстреляли всех коммунистов, навесили на правление колхоза вывеску «Комендатура», выбрали старосту, оставили в деревне догляд – шесть полицаев из местных, да взвод немецких солдат и двинулись дальше, на восток.
  Дней через шесть, ночью, в окно нашей избы тихо постучались.
-Кто там? – испуганно отозвалась мать.
-Свои, хозяйка, открой.
  Их было трое. Израненные, смертельно уставшие солдаты-пехотинцы, пытавшиеся найти регулярные Советские войска. Мать, взглянув на них, заохала, забегала, собирая еду на стол.
-Не боись, хозяюшка, мы ненадолго, – сказал старшой. – Передохнём малость и к утру уйдём.
-Куда же вы? – зачастила мать. – Немец далёко прошёл, и не громыхает уж по ночам, гонят наших повсюду.
-А много ли немцев в деревне? – подал голос второй боёц, раненый в ногу.
-Да как сказать…шесть полицаев, да этих штук сорок, поди.
 Третий засмеялся и тут же закашлялся:
-Правильно, мамаша, на штуки их считай!
-У них мотоциклы, броневик и автоматы, а ещё пушки за лесом, – зашептал я с печки.
Мать замахнулась тряпкой:
-Не лезь, Михей!
Поутру красноармейцы ушли, а чуть позже к нам пожаловали Олесь и Митяй, полицаи из соседней деревни. Мать, увидав их в окно, сунула мне краюху хлеба:
-Миха, сховайся на задках!
  Полицаи облазили весь дом, подворье, и, вскоре с криками и матом повели моих сестёр и мать к комендатуре.
-Вот, гер комендант, нашли недалеко дома, – Олесь показал портянку в крови.
Тот больно толкнул мать в грудь:
-Ти есть пАртизан?
-Что вы, гер комендант! – заплакала та в ответ. – Знать не знаю, что это такое.
-Кхе-кхе, – залился смехом Олесь, – не знает она! Да это ж портянка комуняцкая, вся в крови! Тряпка казённая, видно сразу! Говори, старая, кто у тебя был!
  Я прокрался огородами и теперь, наблюдая всё это, трясся от злости и ненависти.
-Расстреляйт! – прокаркал комендант.
-Мама! – рванулся я.
Кто-то зажал мне рот, не давая крикнуть, и повалил наземь. Сопротивляясь изо всех силёнок, тело моё билось, как рыба на травяном берегу.
-Тихо, Михей, тихо! Уймись, а то и тебя схватят! – дед Авдей едва удерживал меня.
Автоматная очередь прорезала воздух.
-Мама! – ладонь не давала кричать.
Жёсткие руки прижали больно к земле голову:
– Помолчи, пацаненок!
Я задыхался, а потом потерял сознание.

  Солнышко заставило открыть глаза и вновь зажмуриться. Простенький ситчик на окне колыхался от ветерка.
-Отошёл, малец? На-ка, попей, – пчёловод Авдей наклонился над топчаном.
Голова моя горела огнём от боли.
-Деда, где мои? – просипел я.
-Нетути их боле, Михей, – вздохнул дед. – Похоронил я их всех в одной могилке, позже сведу. Ты поплачь, малец, легшее будет.
Пчёловод оставил берестяной ковшик и, вздыхая, отошёл. Затаившись под рогожей, как зайчонок, я молчал. Слёз не было, только стылый комок в груди не давал никак сглотнуть.
Дед не трогал меня, а под вечер вывел на поляну, посреди которой темнел непривычный холм.
-Тута они все, – шепнул Авдей, – и матерь твоя и сёстры.
Встав на колени, я тронул тёплую землю, на душе было пусто и холодно…

  Жил я у Авдея два месяца, оклемался, много думал, мало говорил, помогая ему на пасеке и по дому. От деда узнал, что избу нашу спалили, меня не искали, поскольку думали, что я у одной из старших сестёр, и соседи так подтвердили. Как-то Авдей отправился проверить силки на птиц, а меня оставил на хозяйстве. В полдень к заимке подъехали два человека. Глянув в окно, я узнал Олеся и Митяя. Решение пришло мгновенно. Убить! Жар и озноб охватили моё тело одновременно.
  Собравшись духом, вышел во двор.
-О, ты кто таков будешь? Внук, что ли, Авдею.
Я молча кивнул.
-А где сам-то? С пчелами, что ли, возится?
Я снова кивнул.
-Собери поснедать чего-нибудь, да медовуху подай!
Я вынес нехитрую снедь и бутыль медовой настойки. Захмелели они быстро, а после заснули тут же, за столом. Видать, совсем ничего не боялись. Перекрестившись, я осторожно забрал их винтовки. Одну закинул за плечи, а вторую, передёрнув затвор, направил на Митяя, сидевшего ко мне спиной. Выстрел прозвучал сухо. Дернувшись, тело полицая стало сползать со скамьи. Олесь открыл глаза:
-Ты чего, Митяй? – заплетающимся языком спросил он. Потом привстал, не понимая, и увидел меня с винтовкой в руках. – Малец, ты чего? Положи винтарь!
-Не малец я тебе, – голос треснутой веткой карябал горло. – А ты, гад, за всё получишь сейчас!
Олесь попытался выйти из-за стола, но не смог и упал, растерянно глядя в моё лицо. Повернувшись, он встал на четвереньки и быстро пополз к лесу. Пуля угодила ему в левое плечо. Рыдая, он закрыл рану другой рукою, выкрикивая высоким голосом:
-Чего тебе надо? Кто ты?
Кровь, ярко-алая, билась родником между пальцами, скатывалась вниз, прокладывая дорожку по белой, вышитой рубашке.
-Не убивай! – голос Олеся был пронзителен так, что хотелось заткнуть уши. – У меня мать-старушка и две маленьких сестры!
В голове моей взорвался красный шар:
-Мать у тебя? А у меня нет матери! И сестёр нет! Ты их убил!
Судорожно передёргивая затвор, я нажимал и нажимал на курок, пока вместо выстрелов не услыхал сухие щелчки.
  Олесь лежал, согнувшись, неестественно вывернув одну руку в мою сторону, как бы защищаясь от пуль. Щекой он прижимался к земле, которая напитывалась его кровью. Кровь сочилась и сочилась неизвестно откуда, наполняя воздух сладковатым тошнотворным запахом. Непонятная боль охватила огнём мой желудок. Я бросил винтовку и, перегнувшись через плетень, начал извергать эту боль, но лучше от этого не становилось… В один из моментов спасительная темнота отгородила меня от всего.

Авдей, вернувшись, нашёл моё полумёртвое тело и сразу понял, что произошло. Закопав убитых, он сжёг пасеку и унёс меня на болота, где стояла скрытая заимка. Провалялся в полубреду, никого не узнавая, порядком, около месяца. Придя в себя, долго не разговаривал, а только мычал. С левой стороны, на голове пробилась широкая белая прядка, навеки оставив отметку о прошедшем,  ибо нельзя остаться прежним, забирая человеческую жизнь.

  Столько лет прошло, а ведь помню всё до мелочей – и рисунок на рубашке Олеся, и лицо его, бледное в предсмертном ожидании, и запах…запах подступающей смерти. Убивать мне более не доводилось. Вместе с Авдеем помогали партизанам, пекли для них хлеб, силки на зверя и птицу ставили. После войны пасечник умер, и уехал я в Подмосковье к старшей сестре.  Женился, детки родились, вроде всё хорошо, а только не было радости истиной в душе моей. Навсегда, видно, осталась она там, у  холмика могилы и во дворе сожженной пасеки.

ЭПИЛОГ

Старик рассказывал всё это спокойно, не торопясь, с перекурами, внимательно выслушивал мои вопросы и обстоятельно отвечал. Вот конец нашего диалога:
– Дед Михей, а почему вы решили мне всё это рассказать?
Он раздумчиво жуёт усы:
– Ты слушаешь, мне легчает…
– Так любой бы вас выслушал!
– Не петушись шибко, ты не из любопытства…ты чуешь боль.
Я смутилась:
– Так уж и чую… А можно ещё вопрос?
Дед, ожидаючи, приподнял вихрастые брови:
– Ну?
– Деда вы ведь жизнь большую прожили, женились, дети у вас и внуки, что ж разве не было радости у вас?
Михей прокурено покашлял, затянулся папиросой и, наклонился ко мне:
– Радости были и есть, но сердце с той поры ржаветь начало, понимаешь? Иной раз такое счастье охватывает мою душу, а сердце – ёк! – и половина, а то и более на нет уходит.
Он смотрит на меня:
– Понимаешь?
Я, молча, раздумываю, потом честно отвечаю:
– НЕ совсем.
Дед кхекает:
– Молода ты! Но ничего, со временем поймёшь. Иди ужо, полежать хочу.


Через неделю после этого разговора дед Михей скончался.
Мне так и не удалось прочитать Михею написанный рассказ, не успела, ржавчина войны изъела его измученное сердце.


Дорогань Олег Иванович,
г. Смоленск, Российская Федерация

ВРАЩАЕТСЯ ВСЕЛЕННАЯ

Вселенная вращается
Своими всеми сферами.
А в ней пересекаются
Последние и первые.

Последний или первый? –
Да мне-то что за дело.
Мне вир важнее вербный,
Где тонет бархат белый.

Вращается Вселенная –
И гранями алмазными,
От первого к последнему,
Спешит сверкнуть по-разному.

Чем дольше мир вращается,
Гудя в горящих горнах,
Тем больше обещается
Ему творений новых.

За веком век венчаются
Со случаем причуда.
Вселенные вращаются
В нас и вне нас – повсюду.

Нет! – мраку одиночества.
Нет! – светопреставлению.
Да! – чудодейству творчества.
Вращаются Вселенные!



***
Дай мне, Боже, терпенья
Постичь Твоих истин,
Дай молчанья, чтоб выразить всю полноту
Бытия, а не быта.
Пусть мир не изыскан,
Не увижу уродств, увидав красоту.

Распахнётся заря и пройдётся по сини,
Рассмеётся в улыбчивых ямочках плёс,
А туман из Твоих очертаний и линий
Станет лик воплощать, начиная с волос.

Но наступит октябрь с золотой окаёмкой
И заплачет опять листопадным дождём,
Будет день темнотой преждевременной скомкан
И в багровый багрянец уйдёт окоём.

Лишних звуков не слышу я в храме природы,
Это всё для себя я зову тишиной.
Провожаю закаты, встречаю восходы.
Дух печной!
Отгоняю им холод земной.

Онемевшие рощи алтарной листвою
Станут жертвовать.
Их без одежд зазнобит.
Тихо взмоет сорока,
А вепри завоют,
И лягушки застонут,
А лось протрубит.

Знаю, это к Тебе обращенья и кличи,
У сердец у звериных Твой оттиск, Творец.
Друг для друга мы все наподобие дичи,
И добычей судеб станет связка сердец…

Отчего так задумано,
Боже, скажи мне?
Ты не скажешь.
Ещё не сказал никому.
Как ещё не раскрыл настоящее Имя,
Нам богатство своё помещая в суму.

А вокруг столько форм,
Столько свойств, столько видов
Бесконечной, о Боже,
Твоей красоты.
Ты исконный,
И Ты не кумир и не идол,
Оттого что везде –
В каждом атоме – Ты.

Окликая с небес, опускаешь на землю,
А не то ведь без почвы
Мы – дымка, мы – пух.
И живые подолгу –
Как мёртвые – дремлем,
Прежде чем в нас разбудишь
Божественный дух.


МАЙСКОЙ НОЧЬЮ

Майской ночью в Ельне в Сквере Славы было таинственно тихо и необычайно светло. Млечный путь был не белесым, а и впрямь он был молочным, словно выплеснутым из бидона. На шестах блеском золотым мерцали оранжево-коричневые георгиевские гвардейские полотнища. А из газовой горелки то тревожно вырывалось, то плавно полыхало пламя вечного огня. И соловьи, стреляя трелями, не нарушали тишину, а славно воспевали её.
Высокая стела центрального обелиска Монумента славы вершилась аистовым гнездом, где чета аиста с аистихой чинно занимала своё коронное насиженное место.
Внезапно – один за другим – первогвардейцы, застывшие в камне вдоль монумента, сжимая автоматы, стали оживать. Облегчённо вздыхая после вечного своего напряжения, они присели на край цокольной плиты.
Неожиданно ожили и стоящие у монумента бронзовые полководцы Великой Отечественной – Маршал Победы Жуков Георгий Константинович и с ним пять генералов, командиров первых гвардейских дивизий. Степенно, не спеша подошли они к героям–первогвардейцам. И те как по команде взметнулись по стойке «смирно» и молниеносно-чётким взмахом правой руки отдали под козырёк воинскую честь.
Высокие чины ответили на приветствие не менее боевито бодро, бойцы подошли к ним поближе – и образовался круг, в центре которого встал маршал Жуков.
– Товарищ маршал, а здорово мы в сорок первом им надавали по зубам на Ельнинском выступе! – воскликнул один из бойцов.
–– И стали первогвардейцами! Мы пали, но родилась Гвардия! – восторженно вторил другой.
– Да, тут мы обломали им копьё «блицкрига»  – задумчиво произнёс маршал Жуков, а затем иронически весело добавил: – И Барбаросса их, небось, в гробу перевернулся.
После маршальских слов всем стало весело, и принялись вспоминать о былых доблестях и подвигах.
– Славные были времена, – удовлетворённо говорили генералы.
– Трудные, но славные, – подхватывали их слова гвардии рядовые, – Недаром же нас признали гвардейцами.
И тут старшина многозначительно спросил своих подчинённых:
– А знаете ли вы, что такое гвардия?
– Спрашиваете, знаем, конечно, – закивали бойцы. – Кто же не знает!
– Знаете, да не совсем, – с хитрым прищуром возразил старшина. – Да, Гвардия – и честь и гордость армии. Но она не только салюты с фейерверками. Гвардия проявляет себя в каждом шаге своём. Не только биться, но и бриться уметь надо по-гвардейски. Мести метлой – и то по-гвардейски, выметая вон, как сор, врагов. Талант и силу воли важно иметь, чтобы по-гвардейски жить и на этом свете, и на этом…
– Правильно мыслишь, старшина, – похвалил его маршал. – И мирная жизнь гвардейский любит почерк.
Рядовые бойцы в ответ согласно покивали головами и помолчали в раздумье какое-то время.
А потом вдруг один из рядовых спросил:
– Почему же у Победы в стране-победительнице осталось так много врагов? И почему наша Гвардия до сих пор никому не даёт покоя?
– Почему… почему… почему? – зашептали кусты, а в ответ им зашумели кроны деревьев.
– Не всех добили, – с горячностью отозвался на раскатившееся эхо вопроса другой рядовой.
– И позволили им через полвека развалить такую великую державу, – высказался третий первогвардеец.
– Не всё так просто, – включился в разговор один из генералов. – Вся трагедия в том, что с победой у всех притупляется бдительность. Чем триумфальнее победа, тем больше недобитых крыс.
– Ну что ж, триумф великодушен, – продолжил его мысль другой генерал. – И чем великодушнее мы становимся, тем глупее прощаем за то, что нас ужимают, обрезают, обделяют. А в триумфальных арках, к сожалению, после побед остаётся пустота…
Возроптал и третий генерал, критикуя современность со всеми её потрохами:
– Я долго молчал, наблюдая за тем, как нас, победителей, то напрочь забывают, а то вдруг как будто спохватываются и с чрезмерным лицемерием воздают нам почести. Видно по всему, сам наш статус не соответствует современному статус-кво.
– Это ещё куда ни шло, – резонно заметил четвёртый генерал. –  А вот в соседних странах наших соратников и вовсе ошельмовывают и сносят. И генералов, и рядовых. Им не позавидуешь… – посетовал он, – обидно за наших соотечественников.
– Обидно и стыдно, – засокрушался пятый генерал. – Кто бы мог подумать, что столько предателей-подонков у нас окопается во власти, и вновь наше Отечество окажется в опасности. Мы проливали кровь, и она не искуплена. А кто-то покупает себе славу, продавая нас за бесславье. Сеет ложь и клевету, выдаёт белое за чёрное. Их давно бы пресекли, если б не было заказчиков на продажу нашего Отечества, выплачивающих долларовые дивиденды.
Накипело у всех и всем захотелось излиться, перебивая друг друга, а вместе с тем и дополняя:
– Зачем далеко ходить. Сюда под Ельню в середине девяностых вывели зенитно-ракетную бригаду из Германии и мотострелковую дивизию из Эстонии и Латвии с почётным наименованием гвардейская Ельнинская. Но через три года дивизию расформировали, а там и бригаду перекинули в другое место. И теперь стратегическое направление Смоленск – Москва полностью свободно от наших войск и открыто для недружелюбных непрошеных гостей. Одна надежда на Беларусь осталась, что прикроет нас, примет первой удар на себя.
– Как же могли проглядеть врагов внутри своей державы?
– Увы, мы прошли через ошибочное искоренение «врагов народа», и нельзя допускать, чтобы синдром этой смертельной болезни в стране пускал свой ядовитый цвет опять.
– А как быть, если мы спасли мир от коричневой чумы фашизма, а нам пришпиливают ярлыки «красно-коричневых»? Мы были освободителями Европы, а теперь нас перекрестили в оккупантов. Неонацисты в Прибалтике и на Украине и их западные кукловоды перевирают итоги Великой Отечественной войны и нашей Великой Победы.
И всё это подхватывается у нас прозападной гнилой интеллигенцией.
– Да, похоже, поработали национал–предатели, таких расстреливали в тридцатые-сороковые, а теперь они в чести и холе, и хула народная им нипочём.
– Негоже поработали, натворили дел: обескровили страну, дали её разрушить и ослабляют дальше. Сколько свернули полков и заводов, сколько сократили квалифицированных работников, профессионалов. Явное вредительство, идущее сверху, с высших эшелонов власти.
– Пятая колонна, коллаборационисты, кагуляры. И, кажется, никто не осмелится их тронуть. За ними якобы стоят «общечеловеческие ценности», «права человека», а на самом деле двойное дно западной демократии.
– Так что же, никто теперь их не может вывести на чистую воду? Покарать по совести и справедливости?
– Всему своё время. И всё-таки врагов надо не добивать, а учить и убеждать. Ирония истории в том, что вчерашние или позавчерашние союзники в войне – сегодня наши заклятые враги. Тогда их не устраивал наш общественный строй, а теперь на поверку выходит, что их не устраивает, да и никогда не устраивало всё наше, всё русское.
– Наловчились переписывать историю, фальсификаторы несчастные, и всё доводят до абсурда. Недавно польский министр иностранных дел заявил, что Польшу с её Освенцимом, Майданеком и другими концлагерями и гетто освобождал Украинский фронт, а значит, украинцы, а не русские.
– Нельзя врагам давать присваивать себе славу. А то ведь получается, не мы одержали победу, не наш первый фронт, а фронт второй, второстепенный.
Маршал кивком головы поддержал генеральский разговор, однако и на солдат обратил внимание:
– Вот они, бойцы наши, её и одержали. Кто вы, соколы, и откуда родом?
– Я здешний, из Ельни, – с радостной готовностью ответил первый боец, гвардии рядовой.
– А я родился в городе Стрый, что на Украине, – произнёс другой гвардеец, – не так давно там с площади Победы убрали моего сослуживца, который у вечного огня гранитно застыл, держа на вытянутых руках маленькую девочку, освобождённую вместе с остальными жителями города нашей армией от немецко-нацистских нелюдей. Вечный огонь давно загасили, а саму площадь переименовали в майдан Незалежности… да то-то и есть, что зависимости от западных хозяев. Чувствую, родину я теряю…
– Ну, а я родом из братской Беларуси, – внёс оптимистическую ноту другой боец. – Вот где сегодня память наших павших воинов чтут как нигде.
– А я из Литвы, – опять перевёл разговор на печальный тон третий боец, – так там тоже не уважают нашего брата.
– Прибалтика с тремя карликовыми республиками, где русских и русскоязычных не намного меньше, чем коренного населения, совсем растявкалась, как моська на слона. А наш народ и впрямь как слон – огромный и добродушный, давно бы раздавить ему их одной своей пятой.
– Этого как раз там и боятся, ведь моськи-то и тявкают от страха, а не от самодостаточности и достоинства.
– И на Украине через русофобию зомбировали, внушили многим, что именно УПА – бандеровская Украинская повстанческая армия – брала в сорок пятом Берлин. Теперь их последыши обстреливают города и сёла Донбасса из «Градов», «Смерчей», «Ураганов».
– Ах вы, братья-славяне! Росичи, русичи!.. И зачем же вы только сдали свои позиции, оставили рубежи, отвоёванные тогда потом и кровью?..
Маршал молчал, по-видимому, понимал, надо внимательно выслушать всех, чтобы сказать своё весомое слово, венчая этот разговор.
– Всё правильно: врагов надо учить и самим учиться, учитывая уроки истории. Иначе вечно будут называть нас агрессорами, хоть у нас оборонительная военная доктрина.
Цивилизованно учить, даже если к нам извечно относятся как медведям. И, не взирая ни на что, крепить свою боевую мощь. А тех, кто заинтересован в нашей слабости, всех вредителей, продавшихся за тридцать долларовых сребреников, предавать суду общественной гласности. Было две сверхдержавы, был паритет ядерных сил, какая-никакая гармония мира, которая никогда бы не дала воцариться такому кровавому хаосу, что сегодня, как из ящика Пандоры, возник на Украине. Строили социализм со справедливым общественным устройством, вошли в его развитую фазу, так нет же, появился «миротворец» с краплёным лбом. Захваленный на западе, ради мнимой мировой славы он, за здорово живёшь, сдал не только свою страну, но и дружественные страны Восточной Европы, – чем и дал нарушить мировой паритет. Образ врага был размыт, и вероятные противники стали вроде бы дружественными партнёрами. А другой лидер, в которого народ поверил поначалу, продолжил его чёрное дело и в Беловежской пуще с двумя такими же изменниками росчерком пера устранил великую страну, а то, что от неё осталось, повёл под диктовку запада явно не по тому пути. Теперь у лукавых миролюбцев, кто стоял за ними, одна цель – расколоть Россию, вчистую уничтожить её, устраняя всё русское, выбивая из-под неё ту почву, на которой она стоит и крепнет. Сильных не любят, а слабых не жалеют. Мы не имеем права быть слабыми, мы просто обязаны жить по-гвардейски, как сказал сегодня старшина. Просто оторопь берёт, как это нас через двуличных лидеров у нас заставили устыдиться своей мощи, своего могущества. Стыд и позор – стыдиться своей силы и позорить свои победы. Не дадим свою Великую Победу в обиду, на поругание и посрамление!
– Не дадим!!! – воскликнули все дружно.
Майские ночи коротки. Белый всадник рассвета застал их врасплох и заставил занять свои места. Так и застыли они все, – маршал, а с ним генералы и солдаты, – с выражением скорбной озабоченности на лице и с потаённой надеждой в глазах, устремлённых вдаль. И только аисты продолжали жить в своих земных заботах на своём возвышенном месте.


Дорошенко Емельян Владимирович,
г. Винница, Украина

Я СТРАННИК ПРИРОДЫ

Я странник природы
с огромной душой,
на ветряном смоге
пою я душой…
на зимнем оконце узоры и снег,
на каменном блюдце запах планет…
иду сквозь столетия
по бездонным краям
и ветер мой спутник душит обман,
целую березу в широком лесу,
а после прилягу на звездном лугу,
я странник дороги, иду тысячу лет
и лес мне мой домик,
а небо отец…
Молюсь в небеса, содрогая природу,
о том чтоб нашел я… вечернюю зорьку…
прилягу на сене в опушке весны,
а слезы, что Бога, льют как дожди
укроюсь я небом, плащом от себя,
а в сердце лампадка, образ Христа.


ЗАЖИГАТЬ ЛЮБОВЬ ДО КОНЦА

Не видать за холмом моим ветер,
грез моих одиноких ночей,
улетают в серые дали
птицы всех забытых недель…
Напоследок увидеть бы дали,
что скрывает полет моих птиц…
они свет корабля летней дали
уплывут за раскаты планет,
но сквозь сумрак пестреющей веры
вижу птицу одну, как звезда,
она вечно осталась в небе
зажигать любовь до конца!


В ЗЕРКАЛАХ, СОБОЙ ИГРАЯ, ПАДАЛ ЦВЕТ МОЕЙ ЗИМЫ

Сжаты вены немой погоды
месяц бродит в зеркалах негоды,
пальцы сжаты в кулаки
бей в барабан своей души!!!
Дремлет спящая дорога
на постой пришла зима
сядет снегом по сугробам
льется змейкой красота…
В чаще мира за надеждой
ветер подогнал коня-
ноздри, пар, осёдлан ветер
побежал искать тебя…
Сам я вечен как природа
в бытие иду не зря,
на аллее снов мелодий
ты стоишь моя зима…
Снег кружится перебором,
по щекам узоры роз
ободрался лес от слоя
звездных песен декабря…
Я приду к тебе родная,
сяду в свой сугроб мечты…
в зеркалах собой играя
падал цвет, моей зимы.




Дудко Вера Павловна,
г. Бобруйск, Республика Беларусь

ПИСЬМО

Не ставлю я свою печать
На всплесках праздничного шума,
 Когда начну опять скучать,
Смотреть на праздники угрюмо.

Я напишу тебе письмо
Совсем короткое такое.
Оно засветится само
То чувством страсти, то покоя.

Найдя покой и страсть в судьбе,
 Их положу в одно лукошко.
Я расскажу в письме тебе,
Как лунный свет проник в окошко.

Меня влюблённые поймут,
В часы обильного цветенья
В дорогу дальнюю возьмут
Цветок волшебного растенья.

Он рос в своей родной степи
Вблизи большого водоёма
В кольце одной земной цепи
В сезон горячего приёма.

Слова все льются из души,
Её великие порывы
На свежий взгляд все хороши,
Хоть, может, чуточку игривы.

Великих планов рубежи
В письме предстанут вереницей
В пределах письменной межи
Одной, единственной страницей.

Найдя покой и страсть в судьбе,
Их положу в одно лукошко.
Я расскажу в письме тебе,
Как лунный свет проник в окошко.


КРАСОТЫ НЕ ЗАМЕЧАЛА

Красоты не замечала,
А она передо мной
В люльке запахи качала
После дождика весной.

Ничего не предвещало
Приближения грозы,
Нам она не запрещала
Быть активнее в разы.

Долго молния сверкала,
Извивалась как змея,
Наложив свое лекало
На родные мне края,

На родные уголочки,
Осветив в какой-то миг
Плащ и старые чулочки,
И все дырочки на них.

Дождь в тот день в окрестных селах
Все до метра прочесал,
Как на ярмарке веселой
Полтора часа плясал.

Оживились все растенья,
Полной грудью задышав.
Час хороший для цветенья,
Для гулянья малышам.

С визгом бегают по лужам,
Скачут, словно на коне.
Свежий воздух детям нужен
И у взрослых он в цене.

Красота – перед глазами,
Только надо разглядеть,
Взвесить точными весами,
Равновесье не задеть.



ПОСВЯЩАЕТСЯ ВЛАДИМИРУ ВЫСОЦКОМУ

Владимир Высоцкий – артист всем известный,
Поэт, композитор, актёр и певец,
Народом любимый и умный, и честный,
Он бардовской песне и сын, и отец.

Высоцкий как солнце над нашей планетой,
Как самая яркая мега-звезда,
Огромное сердце с особой приметой
Есть в каждом куплете, живущим всегда.

Сыграл он блестяще великие роли,
Имел уникальный, особый талант,
Какой не даётся, как знания, в школе.
Талант тот от Бога – успеха гарант.

Мы с первой же ноты узнаем тот голос,
Немножко с надрывом и чуть с хрипотцой.
Не сходит Высоцкий с центральных всех полос,
Ведь это Высоцкий, не Джексон, не Цой.

Запомнил народ уникальное слово,
Мелодии сердца, живые ключи.
И Гамлета помним, и помним Жеглова,
Артиста с гитарой, как солнца лучи.

Владимир Высоцкий, Мариночка Влади,
Как символ эпохи той их имена,
Когда для общенья любовного ради,
Работала связь, как цепочка одна.

Любить и надеяться, жить и трудиться
Умел лишь Высоцкий по планке такой,
Летать, как на крыльях, народом гордиться,
Купаться в любви безграничной, людской.


Дудоладова Ольга Анатольевна,
г. Красногорск, Московская обл.
Российская Федерация

МАСТЕР НА ВСЕ РУКИ

     Несколько лет назад мне попалось на глаза такое объявление: «Мастер на все руки выполняет мужские работы по дому». Телефон был домашний, местный. Что ж, весьма полезно для одинокой дамы в смысле хозяйственной поддержки.
     Я вызвала его повесить в кухне карниз.
     Он мне понравился: добросовестный, с конструкторской жилкой, скромный. Объяснил, что остался без работы -  выгнали по возрасту, хотя ему ещё пять лет до пенсии: им, видите ли, в охрану нужны молодцы порасторопнее. Попросил содействия в поиске заказчиков. Выразил наболевшее сожаление, что в начале Перестройки бросил работу машиниста метро, соблазнившись выгодами частной фирмы друга.
     - Я в этом метро здоровье себе угробил, – признался он. – А сейчас так себя ругаю, что ушёл! Лучше бы совсем там подох, чем теперь без работы загибаться.
     Проникнувшись сочувствием, я стала время от времени вызывать его на устранение мелких недочётов в квартире: поменять замок, избавить светильник от подмигивания, повесить книжную полку. Платила всегда щедро – тысячу рублей в день (за четыре-шесть часов работы), поила кофеем. Думала, ничего, не обедняю, жалко же человека.
    - Ты слишком редко меня вызываешь, – сетовал он. – Набери работ побольше, а то мне маловато денег. На тысячу рублей в месяц как прожить? А то смотри, потеряешь меня. Меня же каждый день могут другие перехватить на гораздо больший объём. Позвонишь – а я уж и не приду.
     На такие смешные речи я только отмалчивалась, не сомневаясь, что он и сам видит их нелепость. Ведь он столько раз признавался, что никаких заказов у него нет, все обращаются в фирмы, свободным художникам не доверяют. Почему он не идёт в фирму, я не спрашивала. А недавно, после большого перерыва, снова «наскребла» для него работ: прикрепить отвалившуюся дверцу книжного шкафа, повесить зеркало, проверить и изолировать телефонный провод. Больше ничего придумать не смогла.
      Он работал, как всегда, тщательно, а при расчёте в конце дня вдруг сказал:
     - Все эти работы стоят гораздо дороже. Я смотрел расценки. Ты мне недоплачиваешь. Мне многие это говорят. Если бы ты вызвала человека с фирмы, он за один только приход взял бы с тебя 500 рублей. А сменить розетку стоит больше тысячи. И вообще электрика дорого сейчас стоит.
     - Мы же вчера договорились о цене! – воскликнула я, изумившись, что он недоволен столь удачным заработком.
     - На всё существуют стандарты, и не я их придумал. А ты хочешь устанавливать свои цены. И даже не учитываешь, что с нового года и продукты, и коммуналка сильно подорожали. Эта твоя тысяча – грош в наше время. В пересчёте на оклад это получается двадцать две тысячи в месяц. Что это за деньги такие? Машинист в метро шестьдесят тысяч сейчас получает, а у меня квалификация ничуть не ниже.
     Я невольно подумала о том, что у моей подруги-доцента оклад тринадцать тысяч, но ничего не сказала. Не полемизировать же с человеком, у которого столь детский уровень умозаключений! Впрочем, он, наверно, и сам понимал всю несостоятельность своих аргументов, просто решил попрепираться – а вдруг что-нибудь обломится. Странно только, что он не сообразил, каким полным нулём для него такие речи рискуют закончиться.
      - Я вот мог бы сменить тебе обои, – всё не унимался он. – У тебя же они совсем облетели. Но это стоит гораздо больше, чем ты предлагаешь.
     - Поэтому я и не предлагаю. Я же пенсионера.
     - Я видел у тебя на столе книжку на иностранном. Ты что, знаешь английский?
     - Ну, знаю.
     Он оглядел меня долгим взглядом. Отвернувшись, принялся собирать свои дрели и пассатижи в аккуратный чёрный портфель. Я обрадовалась, что сейчас уйдёт. Но не тут-то было. Он просто осмыслял вновь открывшиеся факты. Затем продолжил:
     - Все, кто сейчас английский хоть немного знает, будь здоров, как жируют! У меня есть знакомая в бюро переводов, документы переводит. Так она деньги лопатой гребёт, поперёк себя шире стала.
     - Я романы перевожу и стихи, за них не очень-то платят. Иной раз сам переводчик должен заплатить, чтоб опубликовали.
     - Что ж не идёшь документы переводить?
     - Мне интереснее художественный перевод.
     - Интересная работа – это та, где хорошо платят.
     - Мне хватает.
     - А где ты заказы берёшь?
     - По знакомству. Без знакомства работу никто не примет. А вдруг ты украл произведение из Интернета?
     Наконец, он оставил моё жилище в покое. Однако на следующий день, с самого утра позвонил по телефону. И сказал:
     - Знаешь, что я думаю? Нам с тобой надо скооперироваться. Мы сможем всё делать намного быстрее, брать в два раза больше заказов.
     - Ну, из меня мастер на все руки не получится. Если только гвозди забивать.
     - Дело не в этом. Мы сделаем бюро переводов. Подними своих знакомых, чтобы нам на первых порах заказы обеспечили.
     - Нам? Ты же не учил английского!
     - Во-первых, я учил. У меня в школе даже хорошие оценки были по английскому. Я один раз даже по-немецки у одного своего друга научился, он в школе отличником был по немецкому. А во-вторых, знаешь, что такое разделение труда? Это когда один делает одно, другой другое – кто что может. С напарником всегда работать сподручнее. Вот я, например, помогал стеклить балконы. Я этого не умел и сначала только держал раму, подавал детали, а потом так наловчился, что сам стал за мастера.
     - Но ты же не знаешь английского языка!
     - Я приноровлюсь со временем. Ты мне покажешь, как переводить. Я быстро схватываю. Знаешь, как я быстро научился обои клеить? За один час! И уже могу взяться за любую степень сложности – и за моющиеся, и за фотообои. Я пока что буду у тебя на подсобке. Ты пойми, каждое дело состоит из комплекса работ. Распиши по пунктам весь процесс, и мы вдвоём посмотрим, что здесь могу делать я, а что – ты. Может даже на первых порах я буду получать не 50, а, скажем, 30%. Но со временем я тебя перекрою, вот увидишь, и смогу организовать свою фирму. А если вытащишь меня сейчас, то и тебя возьму к себе менеджером. Мы же друзья, а друзья должны помогать друг другу.
     - Ты хочешь, чтобы я давала тебе уроки английского языка?
     - Да нет, просто расскажешь, как делать, вот и всё. А для начала раздели всё по пунктам.
     - Ну, какие там пункты! Надо читать текст – ты не знаешь языка. Надо набирать на компьютере – ты в глаза не видел клавиатуры. Надо искать новые слова в словаре – ты не знаешь, как они пишутся. Надо править полученный текст – ты не знаешь русской орфографии. А больше пунктов нет. Что именно собираешься делать ты?
     - Всему можно научиться. Ты же научилась. А я вообще хорошо соображаю. Взять, к примеру, выравнивание потолков…
     - Ну ладно. Напиши мне небольшое сочинение по-русски. Я хочу посмотреть, как ты умеешь строить фразу, какая у тебя степень грамотности. Напиши на любую тему. Свои воспоминания, какой-то случай, свои рассуждения по некоторому вопросу, – слукавила я, не сомневаясь, что он откажется.
     - Хорошо. Дай мне нужную книгу, чтобы я прочитал, как это делается.
     Меня вдруг охватило тяжёлое сожаление и о своих добродетельных деяниях в его пользу, и о том, что всё-таки втянулась в бестолковую дискуссию. И тоскливо возразила:
     - Но ведь ты ещё не вернул те книги, которые взял у меня почитать в прошлом году.
     - Те книги ничего не стоят, я приценялся. Их фиг кто возьмёт. Да и вообще книги сейчас на помойки выкидывают целыми мешками. Надо дело начинать, а не книжками приторговывать.
     Внезапно я рассердилась.
     - Мне не нужен помощник в работе, даже если бы ты был профессиональным переводчиком высшего класса! Потому что это такая деятельность, которую человек может исполнять только сам! Иначе ничего не получится!
     - А Ильф и Петров? Они же вместе зарабатывали. А Дюма, отец и сын?
     - Это не переводчики!!
     - То есть, как я понял, ты отказываешься мне помочь, когда я на мели, да? Не ожидал от тебя такого. Ты сначала показалась мне очень порядочным человеком… А знаешь, как это называется, твой отказ? Я тебе скажу, как это называется. Это называется предательство, между прочим. Я это не о тебе лично говорю, ты человек хороший, только мягкотелый. Но это так называется. И если уж ты задумала порвать со мной дружеские отношения, то я не против, но ты должна мне возместить деньги за предыдущие работы, которые я делал тебе по дружбе и поэтому не требовал платы по установленным расценкам. Эти расценки не я устанавливал. Существуют ГОСТы. И не нам с тобой их нарушать. Это я пока что по-дружески говорю, я тебя не пугаю.
     - Но у нас была каждый раз договорённость на эту оплату, ты бы мог отказаться!
     - Да, мог бы. Но мне у тебя нравилось работать – не много и не трудно. А мне, между прочим, как раз предлагали работу охранника, и я не пошёл. Слишком далеко ездить и мало давали. Я рассчитывал на тебя, а ты меня предаёшь. Между прочим, это уже попахивает кое-чем нехорошим. Знаешь, чем это попахивает? Только не обижайся, я не о тебе говорю, а вообще. Это попахивает вымогательством. Ты воспользовалась тем, что у меня сейчас критическое положение, не на что жить, и я соглашусь на любые бросовые цены, и занизила расценки. А это уже вымогательство. Я с одним человеком разговаривал об этом. Он раньше был адвокатом. Он говорит, что вымогательство – это статья. Я, конечно, не собираюсь на тебя в суд подавать, но имей в виду.
     Тут я уже начала тревожиться. Ведь сказал же известный философ, что все несчастные опасны и их лучше избегать. А я всё по наитию действую! И как я не почувствовала вовремя, что мой работник так глуп? Видно, без обещания «пряника» мне с ним не разойтись.
     - Я очень-очень хорошо к тебе отношусь! – заверила я с энтузиазмом. – И совсем не собираюсь рвать отношения, нет! Только отдай мои книги, ладно? Давай встретимся сейчас на остановке. Или, хочешь, я к твоему дому подъеду, чтоб тебе лишний раз не ходить. А когда у меня будут деньги, позову тебя клеить обои. Выберем расценки, какие тебе нравятся, и будем клеить, ладно?
     - А это уже шантаж: «если будут книги – то будут обои». Так мы с тобой, знаешь, до чего договоримся! Мне сестра всегда говорила, что я слишком покладистый, всем помогать стараюсь. Да я просто сейчас не помню, куда эти книги дел. Может даже они у меня не дома, надо ехать за ними.
     Тут мне надоел бесконечный поток его речи, я положила трубку рядом с телефоном и пошла по мелким хозяйственным заботам. Через минуту-две снова прислушалась. Он продолжал тараторить, ничего не заметив:
     - что тебе твои подруги наговорят, то ты и делаешь. Все женщины такие. Всё друг с дружкой обсуждают и советы дают. А сама ты мягкотелая. Мне даже кажется, это не ты сейчас со мной разговариваешь, ты так раньше никогда не разговаривала, всегда со всем соглашалась… Ну ладно, насчёт обоев я обдумаю. А книги не верну, пока ты не доплатишь мне за предыдущие работы. Я кого ни спрошу, все считают, что мне не надо было соглашаться за такую цену. Я вот когда одному буржую делал…
     - Прости, мне пора идти по делам. Бог с ними, с книгами, раз ты их куда-то задевал. Всего наилучшего.
     Я повесила трубку. Тягучее чувство не отпускало. Надо будет АОН поставить.


Ерофеев Игорь Васильевич,
г. Черняховск, Калининградская обл.,
Российская Федерация

ОНА УШЛА

Она ушла…
Сказала, что устала,
что удивляться жизни перестала,
и что любовь истлела между нами,
и что она теперь уходит к маме,
и хорошо, что мне не родила,
иначе поувязла бы в делах, –
и что я дал бы нашему ребёнку,
когда сровнял всех под одну гребёнку?..
Бледнела и, срываясь, повторяла,
что самой-самой для меня не стала,
что женщиной не чувствует со мною,
венчаться зря ходила к аналою
и что я загубил её года –
лжецом и эгоистом был всегда, –
что никогда её не понимал,
что ревностью тягучей донимал,
и ничего вокруг не замечал,
и на неё беспочвенно кричал,
и кем-то был ещё, и с кем-то был опять,
и что из-за меня слегла с болезнью мать,
и что не знает, что во мне нашла,
что стороною жизнь её прошла…
– Прощай…
         Будь счастлив…
                            Я ушла…
Ушла…
И погасила свет на кухне, где года
из безнадежно сломанного крана,
как из надтреснутого донышка стакана,
сочилась бесконечная вода…
Ушла…
И ключ оставила на полке,
где до сих пор лежат её заколки
и воткнутые в бархатку иголки,
вечерний крем, засохший навсегда…
Она ушла…
И оборвались двери,
и все надежды разом устарели,
и небо надо мною опустело,
и на душе моей повисло тело,
и как-то всё поникло, почернело,
и силуэт мой очертили мелом,
и в окнах тусклых задохнулся свет,
и стал мне саваном диванный плед…
Она ушла…
И всё меня забыло,
яичница в сковороде остыла…
А за окном всё тот же двор унылый,
унылый долгий серый дождь постылый,
унылые качели и собаки,
унылые песочницы и баки,
унылый свет расплющенной луны,
унылые отвесности стены…
Она ушла…
И всё ушло за нею,
ушли под землю горы Пиренеи,
ушли морские рыбы на глубины,
исчезла целостность без середины,
погасли свечи, маяки, софиты,
остановились войны: все убиты…
Она ушла…
И замолчали птицы,
застыли ветры и погасли лица…
Исчезло всё – машины и столицы,
исчезли ландыши, фиалки, медуницы,
слова пропали, буквы со страницы,
солёные моря окаменели,
солдаты без атаки онемели,
пропал мой пульс, и потерялось имя,
исчезло всё живущее поныне,
исчезли языки, бумага, береста,
исчез Создатель с тёмного креста…
Зато проснулись боль, соперница огня,
и кто-то исполняющий меня,
проснулся дьявол, что следил за мною,
проснулась смерть слепая за спиною,
с блестящею косою полосою…
Она ушла,
         надев в купе прихожей
со стёршейся набойкой сапоги.
Она ушла,
         оставив приговором
в луче дороги быстрые шаги…


Жилинская Татьяна Геннадьевна,
г. Минск, Республика Беларусь

СПЛЕТНЯ

Липы кленам шелестят: «… знаем дела суть…»
С ними спорят воробьи с оголтелостью.
Вроде нужно принимать город в имидже,
Но растёрт под каблуком гордый иней в джем.

Окаянная любовь прёт по осени,
Топчет кованый сапог злую озелень.
И ворчит ей вслед асфальт: «… чтоб до пенсии,
Ты искала свой приют в этой плесени…»

А любовь идёт себе – запредельная!
Во своё одета вся – в рукодельное!
Лист кленовый на груди, ей – нательный крест!
Ткани – батик расписной синевой небес.

Нынче всякому подаст, сколько просится,
То улыбкой, то слезой мироносицы.
То святая, то бесстыдная, грешная.
То девчонка, то гордячка с насмешкою.

Город сплетней к ней на грудь, ох, сумятица,
Взял, помял на ней красивое платьице…
И шумят вороны вслед растревожено: –
«Раз бранятся на тебя – так положено…»


ШАЛЬНАЯ ОСЕНЬ

Над урожайным торжеством
зудели осы: –
«Подрастопырилась листвой
шальная осень!»
Скучали пряники садов
о мармеладах,
Гуртуя армии плодов
по баррикадам.
Кусались пьяные клопы,
брыкались ветки,
Кричали птицы, что глупы
в полёте детки.
Мол, напихались до пупа
миндальной крошкой,
Теперь придется запугать
коварной кошкой…
Пыхтела тучная земля,
ворчала в тему: –
«Склевали сочного червя –
сломали схему…»
Гостил у солнца выходной,
и – град с оливку,
Рябина стукала в окно: –
«Возьмёшь наливкой?»
Братались гордые дубы
ломтем дерновым,
Гордились липы и сады
горшком медовым.
Вступал в бору боровичок
в гардемарины,
С восторгом хлюпал родничок –
алел малиной!
Кружился шмель вокруг оси,
ломая стержень.
Октябрь хмыкнул и спросил: –
«Ну что, удержишь?»


ТАЙНОЙ ИСПУГАНЫ

Тайной испуганы, шифры на имени.
Нежностью сдобрены, сбрызнуты инеем.
Вроде знакомы, а просимся заново
Выгадать прошлое, вымарав зарево.
Топчемся прежними, прячемся рыхлыми.
Скоро зима, жест летит во все стороны,
Глупое слово порывами сорвано,
Мятое действие тычется рыльцами
В ломкие линии скользкого вымысла.
В песню о сказке без рода и племени.
Чья-то печаль не опознанной высохла,
Где-то росток не пробился из семени.
Помощи просим у третьего лишнего.
Что там, в ответ? Лишь молчание липкое.
В ярости рвём золотую соломинку,
Снова надеясь на времени логику.
Время приходит, и … нет больше времени.
Грани размыты, обижены замыслы.
Прошлое теплым дыханием греем мы:
Что-то осталось нам…
                            Что там осталось нам…


«ХИ» О ДРУЖБЕ

Дружат майки и трусы
С вызревшим песочком.
Сбоку лесополосы
Дружат мох и кочки.
Дружат пятки и роса
С рыжим-рыжим утром!
А веселая вдова
Дружит с летней пудрой.
Ой! Простите! Образ тут
Вроде – не по детски…
Я его перепишу:
Дружат по-соседски
Пятки, попки и трава
С ярким перламутром,
А вальяжные дрова
С позой камасутры….
Ой–ой–ой – опять не так,
Пахнет нахлобучкой…
Дружат рифма и чудак
С шариковой ручкой!
Вот! Не сбиться бы теперь –
Дописать не глядя.
Дружит мягкая постель
С тётею и дядей!
Ваше дружное – «хи-хи»
Вовсе неуместно,
Дружат вечер и духи,
Яблоко и тесто.
Я дружу, и дружишь ты
С мясом на тарелке.
Дружат слезы, страх и стыд
Возле теплой грелки.
А еще – друзья навек
Азбука и внуки!!!
Дружат фразы и подтекст,
Человек и руки!
Продолжать такой устав
Можно – бесконечно,
Если только не устал
Мой дружок сердечный…

Дружат деньги всей земли
Если их не ссорить,
А друзьям «за так» дарить…
Умолкаю – сссссори…


БАСНЯ ПРО АКУЛУ

Акула болела – сжималась окурком,
Она на обед проглотила «гламурку».
Нечаянно вроде… Плыла пофигисткой,
Тут бац, по волнам, прямо в рот – сёрфингистка!
Там груди и попа с одним силиконом,
И плохо акуле по рыбьим канонам.
Колбасит акулу озноб и горячка –
Мелькают мужчины, журналы и тачки,
И шмотки, и лейблы, и сумки из кожи…
Страдает акула: «О, рыбий мой боже!
Хочу быть красивой, наивной блондинкой!
Пусть хвост мой блестит дорогой золотинкой,
На пузе татушка «Я – клаассссная телка»,
В ресницах коралл, и зигзагами челка.
И пирсинг в клыках, и в ноздре – погремушка,
Пусть слышат киты – дорогая игрушка
Тусуется здесь на модельной дорожке!
В принтах плавники, в бриллиантах сережки…
Запомните, воблы, из местного рая
Я – рыбка в натуре теперь золотая!»
Пять суток акула болела, страдала,
Качалась у скал и искала скандала…
И вот – переварен обед наконец-то!
Забылась акула, и снилось ей – детство!

Мораль: силиконом не пичкайте тело!
Чтоб наша природа ни чем не болела!


ПРИВЕТ, ПАРНАЯ!

Привет, парная я к тебе – пусти на полку-то.
Без суеты, да похвалы, да с кривотолками.
Тебе одной скажу на ушко, по секретику:
Такой мамзелью вся хожу по белу светику…
А тут – нага, проста, скромна, слегка усталая,
И лупит веник по бокам красотку шалую.
Здесь все равны, все как одна – ребро адамово,
Такие бабы, королевы, крали, дамы – во!
И разговор один на всех – мужик докучливый,
Кому простак, кому – богат, да неуступчивый.
Кому-то пьющий, да веселый – разговорчивый,
Ну а кому – такой … гуляка неразборчивый…
У многих есть. У многих нет, а лишь случаются,
А вот серьезно, да навек – не получается…
А у меня, как никогда – рог изобилия!
Такое чувство, что Монро – моя фамилия.
Хотите, бабы, всех раздам сейчас по случаю,
Себе оставлю своего – слегка помучаю…
Шалит парная… Разомлела я на полочке,
Что лень плеснуть на уголек, по самой кромочке…
И где-то там коварно мысль мелькает в темечке:
«Вот отдубасить бы «его», дубовым веничком».



Житков Василий Егорович,
г. Бобруйск, Республика Беларусь

КРАСНЫЕ ПОМИДОРЫ

Будучи молодым, Арнольд Петрович не думал про своё здоровье, а когда дожил до пенсии, его будто подменили. Откуда ни возьмись: то печень заноет, то изжога замучает. Пошел он к доктору. Тот прямо так и сказал: «Боком вылезает твой образ жизни – частая чарка и жирная шкварка тому виной ». Посоветовал не травить себя таблетками, а приобрести дачу, чтобы выращивать свои овощи и фрукты. Физическая нагрузка на свежем воздухе, витамины, родниковая вода помогут поправить здоровье.                                  Петрович сразу же начал действовать. Купил четыре сотки земли, построил на ней дачный домик с одним окошком, втиснул в него диванчик, смастерил маленький столик. Ранней весной он уже стал планировать, что посадит на даче. Первым делом решил выращивать на своём участке томаты, так как обожал этот овощ. Не долго думая, купил на рынке ящик рассады и мешок селитры. Выкопал на участке ямки, на дно насыпал селитры, опустил в них помидорную рассаду и присыпал её землёй.                                                                       - Петрович! С такой посадкой урожая не дождёшься, нужна органика. – кричал ему дед Никита – сосед по даче.                                                                                     - Сам грамотный! – огрызнулся Петрович. – Журналы почитываем, выращу всё по науке.                                                                                                                                  - Может помочь тебе? – кричал дотошный старикашка.                                                                  - Ступай себе мимо. Сам посажу, – злился Петрович.                                                Дачники, проходя мимо, посмеивались, отпуская ядовитые шутки в его сторону.                                                                                                                                  - Смеётся тот, кто смеётся последним, – подумал Петрович, колдуя над своими помидорами.                                                                                                                    В середине лета, когда у всех соседей появились зелёные плоды величиной с куриное яйцо, у Петровича на кустах уже красовались крупные красные помидоры. Все так и ахнули, когда увидели изобилие красивых мясистых плодов.                                                                                                                                        - Арнольд Петрович, как ты выращиваешь свои томаты? – спрашивали дачники-«шутники».                                                                                                              – Это научная тайна, – серьёзно отвечал тот, сидя на лавочке у домика и демонстративно «уплетая» красный помидор с хлебом.                                         Дачники терялись в догадках: «Какая у него технология выращивания этого овоща?»                                                                                                                                      А у Петровича технология была самая простая. Он в овощном магазине купил 10 килограммов отборных красных томатов и канцелярскими скрепками закрепил их аккуратно на кустах. Конечно, экономической выгоды никакой, но интрига для соседей сногсшибательная.


Заиченко Виталий Гаврилович,
г. Бат-Ям, Израиль

URBI ET ORBI

Может быть, это конец времен. Или же
только начало иных, совершенно иных многоборий.
Пламя свечей сегодня привычно вылижет
тысячелетние тени в величественном соборе.
Urbi et orbi, толпой подхвачено и усилено,
переплывет из собора на площадь и в мир,
во дворцы и хижины.
Но ни один конклав, как, впрочем, и ни один консилиум,
не исцелял больных, не воскрешал из мертвых,
не утешал обиженных.
Разум, конечно, светильник, только увлекся генами и бозонами.
Зло тем временем обрастает ракетами, телеканалами и полками,
зло все богаче, всесильнее, организованней…
А добро остается все с теми же голыми кулаками.
Может быть, это конец времен. Но если в свечах,
и в шелках, и в золоте
может еще отразиться мир совершенно другой,
грязный, опасный, нищий -
черт побери, делайте что-то, бейте в колокола,
организовывайте,
ибо лодка одна, и если она окажется
кверху днищем…
Некому будет даже предаться скорби.
Urbi et orbi.

У НЕЁ БЫЛИ ВЕЧНЫЕ НИЗКИЕ ДЖИНСЫ «LЕЕ»…

У нее были вечные низкие джинсы “Lee”,
слишком длинные ноги, какой-то тайфунный ветер
в темно-рыжей башке… И глаза без команды “пли!”
расстреляли тебя, и отпели, и погребли
под обломками представлений об этом свете,
да надежно, чтоб не отрыли, не отскребли…
У нее был какой-то безумно зовущий взгляд,
хладнокровные точные пальцы, как нежный скальпель…
По таким, как она, умирают, но не тоскуют и не болят.
Перед теми, к кому они временно благоволят,
разверзаются бездны, и с радостным “опускайте!”
жертву тянут туда легионы смеющихся дьяволят.
У нее был какой-то муж… То ли ассистент,
то ли режиссер на одной из заброшенных киностудий.
Был скрипучий диван, интерьеры из голых стен,
и вакхический месяц… И темный, и вместе с тем,
неожиданно светлый, как первое утро без жара и слабости при простуде
с ощущением полной готовности всех систем…
У нее были страсти – “Gitanes” и ямайский ром,
и она, как напалм, выжигала любого постельного дзюдоиста…
И, когда на рассвете, нежданно, как зимний гром,
уходя навсегда, опершись о косяк бедром,
оглянулась и протянула “asta la vista”,
ты смотрел на нее, как смотрел на пылающий Рим Нерон.


ИЗ ИТАЛЬЯНСКОГО ЭТЮДНИКА. ПЬЯЦЦА ДЕЛЬ ДУОМО

Для меня художник есть Богу ровня.
Им не зря не отпущена и жаровня
в столь любовно описанном пекле Дантом.
Этим гаерам, бабникам ли, педантам,
мастерам отрезать по пьянке ухо,
как отборному войску Святого духа
суждено творить среди нас веками
чудеса в холсте, акварели, камне…
Тот, кто купол Дуомо над нами поднял,
духом был не слабее перста Господня.
Данный культ не повсюду, однако, развит,
потому во Флоренции только разве
видишь лики художников на соборе,
и, нет-нет, да подумаешь о заборе,
возведенном с намереньями благими
бюрократами веры… Приди, Вергилий,
проведи их всеми, старик, кругами,
поясни, что художник не моногамен,
что нечасто молится и постится,
но он гений, а гению все простится
за “Преображенье”, “Мадонну в гроте”,
за сикстинские фрески Буонаротти -
буйство красок и жизни – да в той капелле,
где творцу одному лишь осанну пели
и молились… Велик, всемогущ Йегова,
но капелла – созданье творца другого,
сгустка крови и плоти, любви и боли.
А Господь лишь соавтор его, не боле…
И, хвалу вознося одному ль, другому,
век стоять бы на площади дель Дуомо…
Преходящи страны, цари, режимы,
остается гений непостижимый,
бесконечный, вечный… Он стоит мессы.
Да, Флоренция – именно это место,
где на залитой солнцем старинной пьяцце
нужно гению истинно поклоняться,
и порыв этот искренен, светел, истов
и у самых отъявленных атеистов.



…И последний поезд метро прибывает на полусонную виа Чипро,
и усталость не только в глазах, но и в сенсорах, в микрочипах…
Мы выходим на теплый полночный асфальт… Наши тени, мы ли…
И возвышенный дух вдруг нисходит к потребностям тела. К примеру, в мыле.
Вечный город, но вовсе не круглосуточный в этом плане,
бог ночных супермаркетов не простирает над нами длани.
Видно, что-то не так у него пошло в итальянском главке,
и ночная торговля сиротски ютится в индусской лавке.
В ней так грязно, что даже добрейшая миссис Хадсон
начала бы с порога и материться, и чертыхаться.
Всюду банки, коробки, какие-то сальные занавески…
Даже пахнет здесь как-то особенно. По-советски.
Как случается часто во храмах торговли южной,
на глаза попадается все, кроме вещи нужной.
И на поиски мыла могли бы уйти недели…
А ведь здесь три квартала до Ватикана, а не Нью-Дели.
Впрочем, видя, что с методом Холмса у нас паршиво,
в полумраке у кассы встает, оживает Шива,
выясняет, в чем дело, и тут же таинственно-молчаливо
извлекает из свалки флакончик заветного “Палмолива”,
оставляя нас без трех евро, в тени вопроса,
что же делать с Адамом Смитом, с законом спроса,
и каким же макаром означенный далай-лама
выживает в капитализме с горою хлама…
…Вот и улица. Воздух целебен. За вдохом выдох.
Появляются мысли о собственных неликвидах
в голове… И решаешь оставить как есть, в беспорядке милом…
Кто их знает… Вдруг кто-то зайдет? За мылом?



ИЗ ИТАЛЬЯНСКОГО ЭТЮДНИКА. ВИА ЧИПРО

…И последний поезд метро прибывает на полусонную виа Чипро,
и усталость не только в глазах, но и в сенсорах, в микрочипах…
Мы выходим на теплый полночный асфальт… Наши тени, мы ли…
И возвышенный дух вдруг нисходит к потребностям тела. К примеру, в мыле.
Вечный город, но вовсе не круглосуточный в этом плане,
бог ночных супермаркетов не простирает над нами длани.
Видно, что-то не так у него пошло в итальянском главке,
и ночная торговля сиротски ютится в индусской лавке.
В ней так грязно, что даже добрейшая миссис Хадсон
начала бы с порога и материться, и чертыхаться.
Всюду банки, коробки, какие-то сальные занавески…
Даже пахнет здесь как-то особенно. По-советски.
Как случается часто во храмах торговли южной,
на глаза попадается все, кроме вещи нужной.
И на поиски мыла могли бы уйти недели…
А ведь здесь три квартала до Ватикана, а не Нью-Дели.
Впрочем, видя, что с методом Холмса у нас паршиво,
в полумраке у кассы встает, оживает Шива,
выясняет, в чем дело, и тут же таинственно-молчаливо
извлекает из свалки флакончик заветного “Палмолива”,
оставляя нас без трех евро, в тени вопроса,
что же делать с Адамом Смитом, с законом спроса,
и каким же макаром означенный далай-лама
выживает в капитализме с горою хлама…
…Вот и улица. Воздух целебен. За вдохом выдох.
Появляются мысли о собственных неликвидах
в голове… И решаешь оставить как есть, в беспорядке милом…
Кто их знает… Вдруг кто-то зайдет? За мылом?


Залетаева Ирина Викторовна,
г. Москва, Российская Федерация

МОЙ СЕКРЕТ

Помню, я, к “тридцатке” приближаясь,
Волосы на темечке рвала,
А моя соседка тётя Жанна
(честь седой старушке и хвала!)
С состраданьем, будто бы болезной,
Говорила мне, слегка вздохнув:
“Ты представь, моя голуба, если
Также я завою на луну.

А ведь мне уже восьмой десяток.
Хворей – что опят в лесу на пнях!
Только им и прочим бедам всяким
Ни за что не одолеть меня!
Мой секрет: всё та же вера в чудо,
К блюдам – перчик, а к душе – азарт!
Знай, неуязвима ты, покуда
Пляшут самбу чёртики в глазах!..”


УСКОЛЬЗАЮЩЕЕ ЛЕТО
               
С чёрных веток сливы томные, лиловые
Подставляют мне вспотевшие бока.
Ароматы лета поздний август снова мне
Льёт густым ликёром в солнечный бокал.

Павы-яблоньки антоновкой беременны.
Ветви клонятся к земле – ох, тяжелы!
А близняшек в лоне яблонек – немерено!
Столько, что почти ломаются стволы.

Ощетинился шипами куст крыжовника,
Ополчился, зверь когтистый, на меня.
Только «серьги» его – бусины медовые –
Всё равно к себе, янтарные, манят.

А на грядках, где густые кудри-локоны
Распушив, сидит гламурная морковь,
Два тюленя-баклажана лежебоками
Развалились, загорелые с боков.

Помидор совсем пунцовый от смущения
Из-под листьев щёки пухлые надул…
Выбираюсь с грядок – на тропу Кащееву,
В чудо-царство Берендеево бреду.

На пеньке замшелом стайка митингующих
Босоногих несмышлёнышей опят.
Жаль под корень резать эту мелюзгу ещё,
Но она в лукошко лезет, торопясь…

Словно вновь рождаюсь этим летним утром я,
А в душе рекой блаженство разлилось.
Сквозь узоры паутины перламутровой
Этот мир волшебным видится… насквозь.

Я несу домой гостинчики, счастливая,
Бормоча им: «Как я рада – просто жуть!
Всех по баночкам бокастым, в пироги я вас
Аккуратненько и нежно разложу»…

В добром сговоре сегодня снова – мир и я:
Ускользающее лето консервирую!


МЕГАПОЛИС                      

Нет, не река это
          лентою алою -
Вспучены пробками
          улицы-вены.
И растекается
          кровь стоп-сигналами
Вязко и топко из
          центра Вселенной.
Мой динозавр!
          Ты – зверь необузданный,
Грозный и шинами
          злобно шипящий.
Тяжко боками
          ворочаясь грузными,
Ты возлежишь – нами
          вскормленный ящер.
В брюхе клокочет
          метрополитеново.
Брагою бродят
          вагонные колики.
Здесь днём и ночью
          блуждаем, как тени мы,
В теле породистом
          мы – анаболики.
Ноздри весь мир
          закоптили дыханием,
Скрыта ещё в них
          глубинная сила.
Но под моим
          каблучком затихаешь ты,
Мной укрощённый,
          могучий Годзилла.