Леонтьев Владимир Иванович (Богдан Лема)
г. Бобруйск, Республика Беларусь
ЗАВИСТЬ
Зависть, скажем прямо, – боль и мука
Для того, кто заразился ей.
Ведь она приходит не от скуки,
А от дел удачливых людей.
Вот сосед купил себе машину,
Дом построил – целый особняк.
Не явилось это ли причиной
Вспомнить лишний раз, что ты бедняк?
И тоскливо сердце застонало,
Щеки опалила злая кровь,
Помутился взор, в груди восстала
К ближнему большая нелюбовь.
Пожеланье сразу появилось
К доброму соседу, между дел,
Чтоб машина у него разбилась,
Чтоб роскошный дом его сгорел.
Только не дождешься тут победы,
Потеряешь собственный покой,
Потому что твоего соседа
Беды все обходят стороной.
Вот она оказия какая,
Как ее осилить, превозмочь?
Зависть здесь же душу подстрекает,
Коль сосед беды своей не знает,
То ему в том надобно помочь.
И берется недруг планы строить,
За собой не чувствуя грешка,
Чтоб соседу как-то жизнь испортить,
Досадить ему исподтишка.
Он стремится делать неудобства,
Жаждет гадости и козни мастерить,
Радуется если удается
Все-таки соседу навредить.
Ну а если терпит неудачу,
План не в силах свой осуществить,
От досады корчится и плачет,
Приступ сердца может получить.
Для чего пишу я эти строки?
Разве дел других нет у меня?
И кому нужны мои уроки
На пороге завтрашнего дня?
Может быть я не оригинальный,
Но возьмет, надеюсь, каждый в толк -
Не бывает истина банальной,
Нравственность всегда бывает впрок.
Не перечти этим убежденьям,
Я же буду вам во след кричать:
«Помните, что зависть – преступленье,
За которое придется отвечать!»
ДУБ
Высокий дуб на горном склоне,
С фигурой статной маяка,
Цепляется когтистой кроной
За дымчатые облака.
Нельзя не видеть в нем величье,
И дух его не умолить.
Он заглушает голос птичий,
Когда берется говорить.
Свои чудовищные корни,
Вонзая в землю глубоко,
Дуб смело с диким ветром спорит,
И ветру не свалить его.
Ствола могучего коснешься –
И чувства выразятся вслух.
От вечной мудрости и мощи
Тебя захватывает дух.
Но есть рука сильнее дуба,
И есть мудрее голова.
Грядет зима. Крестьянин рубит
Величественность на дрова.
ЦЕЛЬ
Храню на счастье в сердце талисманом
К моим стихам отцовскую любовь.
Сегодня мне навеяно устами
Гореть и угасать, и возгораться вновь.
Как хочется поверить мне в бессмертье,
И чтобы были все желанья впрок,
Идти упорно вслед за доброй вестью,
Внимать святой поэзии урок.
Мои стихи – мои родные дети.
За их несовершенство – мне упрек.
Ведь как родитель я за них в ответе.
Их сделать совершенными – мой долг.
Чтоб истину узреть не надо линзы.
И без того все видно в свете дня.
Одна есть цель, оправданная жизнью –
В своем ребёнке повторить себя.
РЕКЛАМНОЕ АГЕНСТВО «ПОМОГУ ПРОДАТЬ»
Скетч
ИНТ. – ОФИС – УТРО
В офисе за рабочим столом директор рекламного агентства «Помогу продать» Николай Тарасович Чудодеев. В одной руке чашка с горячим кофе, пальцами другой руки он нервно стучит по красной папке, основательно распухшей от непроработанной документации. Часы показывают восемь часов тридцать минут, свидетельствуя о том, что рабочее время уже считает деньги.
Открывается дверь, входит Иван Пупняев, молодой сотрудник, подающий надежду на перспективу. Однако внешний вид его никуда не годится – костюм изрядно помят, глаза сплющены, лицо в отеках.
ЧУДОДЕЕВ: Иван, я вас не узнаю.
ИВАН: (Утверждающе) Да я это, Николай Тарасович, я.
ЧУДОДЕЕВ: То, что это – вы, сомнениям не подлежит. Но посмотрите на себя в зеркале: щетина, мешки под глазами… а костюм? (Строго смотрит на сотрудника. После небольшой паузы, смягчаясь) Что-то случилось?
ИВАН: (Вздыхая) Тяжелый день вчера случился. Сначала у соседей на поминках побывал… Петра Ивановича похоронили… потом к другу – на день рождения. Сами понимаете, какая нагрузка.
ЧУДОДЕЕВ: Согласен, тяжело пить разом за помин души и за здравие именинника. Но это не оправдывает вас – посмотрите на часы.
Иван щурясь, всматривается в циферблат настенных часов.
ИВАН: Часы на месте. О! – даже стрелки вижу.
ЧУДОДЕЕВ: (Повышая голос) Да?! Эти стрелки, между прочим, показывают, что вы опоздали!
ИВАН: (Виновато разводит руками) Не ругайте меня, Николай Тарасович. Ну, вот такой я опаздальщик сегодня.
ЧУДОДЕЕВ: (Ворчливо) Опаздальщик, опаздальщик… Ладно, давайте работать.(Спохватившись) А Эдуард где?
ИВАН: (Щурясь и оглядываясь) Часы на месте, Эдуарда не вижу. Надо полагать, он еще не пришел.
Открывается дверь, входит Эдуард. Внешний вид опрятный, ничего в упрек не скажешь. Вот только глаза какие-то печальные, можно сказать – утомленные.
ЧУДОДЕЕВ: Во! Еще один опаздальшик явился. Как самочувствие?
ЭДУАРД: (С сожалением) Вчера было лучше.
ЧУДОДЕЕВ: Лучше где – на поминках или на именинах?
ЭДУАРД: Изволите шутить, Николай Тарасович? А у меня, хочу заметить, голова пополам.
ЧУДОДЕЕВ: Сочувствия не дождетесь. (Переводит строгий взгляд на Ивана)Оба! Дело сделаете, сотворю с вами милость, раньше домой отпущу. Хотите подлечиться – работайте быстро и эффективно, как говорится с гвоздем в голове и в поте лица.
ИВАН: Одно?
ЧУДОДЕЕВ: Что – одно?
ИВАН: Дело одно?
ЧУДОДЕЕВ: Одно, одно… зато какое!
ЭДУАРД: Николай Тарасович, не тяните кота за хвост. Говорите уже. Если вы хотели пробудить наш интерес, у вас это получилось.
ЧУДОДЕЕВ: Дело выгодное, я бы сказал, очень выгодное, но непростое. Обратился ко мне клиент, этакий богатенький Буратинко. Хочет продать свою жену.
ИВАН: (Удивленно) Жену!?
ЧУДОДЕЕВ: Именно так.
ЭДУАРД: Ничего удивительного. Генерал Власов умудрился родину продать, а Павлик Морозов за спасибо продал отца родного. Учитывая их опыт, неужели мы не сможем помочь благородному человеку продать свою жену.
ИВАН: (С вопросительной усмешкой) На каком рынке?
ЧУДОДЕЕВ: (Чешет в затылке) Задача.
ЭДУАРД: Рынок-то найдется. Вот рекламу как состряпать?
ИВАН: Допустим, рекламу я беру на себя. Но для этого мне надо знать рынок сбыта. В нашем регионе такой товар не продашь. Не потому что он не ходовой и не имеет спроса, а потому что опасно его здесь кому-либо предлагать.
ЭДУАРД: Козе понятно, попробуй только об этом заикнуться: казаки узнают – не то, что бока намнут, до смерти забьют.
ЧУДОДЕЕВ: (Озадаченно) Что же делать? (После небольшой паузы, оформленной непреднамеренной задумчивостью, нервно) Ну! Ну! Шевелите мозгами, специалисты. Ищите рынок!
ЭДУАРД: (Утвердительно) А Ближний Восток на что!
ИВАН: Точно. Гениально и просто. Где там наш Интернет Абдуллаевич? Будем искать содержателей гарема. (Открывает ноутбук. Указательным пальцем бьет по клавишам).
В это время Эдуард берет графин и жадно пьет из горлышка. Видно, что вчерашний вечер на пользу ему не пошел.
ЭДУАРД: (Ставя графин на стол) Ух, не представляю, что может быть вкуснее холодной воды?
ЧУДОДЕЕВ: (Иронично) Холодный ум, Эдуард.
ЭДУАРД: Вот уж не надо, Николай Тарасович. Все холодное в человеке вызывает у меня ассоциацию с покойником.
ИВАН: И у меня все. Рекламное объявление готово.
Николай Тарасович и Эдуард заглядывают в монитор ноутбука. На экране – полуобнаженная стать известной фотомодели Адрианы Франчески Лима и надпись «Продается в гарем, со скидкой»
ИВАН: Вот. (Указывает на фотоснимок красивой полуобнаженной женщины и читает с воодушевлением) Продается в гарем, со скидкой.
ЧУДОДЕЕВ: (Изучающее смотрит на фотомодель) Иван, понять не могу, что с нее можно еще скинуть?
ЭДУАРД: Абсурд. Это же всемирно известная фотомодель Адриана Франческа Лима!
ИВАН: Ну и что? Если всемирно известная, значит, точно красивая. От покупателей отбоя не будет.
ЧУДОДЕЕВ: (Озабоченно) Но в нашем случае женщина, мягко говоря, не так хороша, как эта.
ИВАН: Наш случай поедет на Ближний Восток в парандже, согласно обычаю тамошних аборигенов. Поэтому, пока Хан Батыевич разберется что к чему, к этому времени уже будет поздно возвращать доставленный товар.
ЧУДОДЕЕВ: (Широко улыбаясь) Вы, Иван, молодец, заслуживаете поощрения.
ЭДУАРД: А жена клиента согласна, чтобы ее продали?
ЧУДОДЕЕВ: (Экспрессивно) Вот черт! (Бьет ладонью себе по лбу) Об этом-то я его и не спросил.
Иван и Эдуард растерянно смотрят на шефа. Николай Тарасович спешно покидает офис.
ИНТ. – ОФИС – ПОЛДЕНЬ
В помещении рекламного агентства Эдуард и Иван. Играют в карты. Настенные часы отбивают два часа пополудни. Появляется Николай Тарасович.
ЧУДОДЕЕВ: Дурака валяем?
ЭДУАРД: Нет, играем в дурака.
ЧУДОДЕЕВ: Разве это не одно и то же?
ИВАН: Дурака валять, Николай Тарасович, давно всем известное дело – это тщетно пытаться поставить на ноги пьяного. А мы в интеллектуальном споре пытаемся выяснить…
ЧУДОДЕЕВ: Ага, кто из вас дурак. Так что ли?
ЭДУАРД: Ну, вы уж совсем на нас напали.
ЧУДОДЕЕВ: Ладно, карты в сторону. Слушайте меня. Жена богатенького Буратинко не хочет, чтобы ее продавали. Из чего видно, что сделка не получилась. С другой стороны, к нам за помощью обратились сотрудники из «Агентства ритуальных услуг». Заказ, прямо скажу, не очень. Но здесь же подмечу, не снимая со счетов солидарности нашей, в трудную минуту агентство должно помогать агентству.
ИВАН: Что, будем гробы рекламировать, в каком комфортнее покойнику лежать?
ЧУДОДЕЕВ: Зачем же, Иван, так категорично и грубо. В связи с тем, что уровень жизни в нашем регионе повысился, а процент смертности напротив снизился, ритуальное предприятие теряет рентабельность. Другими словами, несет убытки.
ЭДУАРД: Ясно.
ИВАН: Что ясно?
ЭДУАРД: Ясно то, что долгожители не дают жизни работникам «Ритуала».
ЧУДОДЕЕВ: В общем, я побежал, а вы здесь дурака не валяйте, включайте мозги и за работу. Надо что-то придумать.
Николай Тарасович хватает со стола папку с бумагами и быстро удаляется.
ЭДУАРД: (Вздыхает) Задачка.
ИВАН: (Самоуверенно) Мы сейчас эту задачку в два счета…
ЭДУАРД: Ну-ну… здесь даже зацепиться не за что.
Идет Иван от стенки к стенке, думает. Эдуард наблюдает за партнером: глаза светятся, и не поймешь – то ли усмехается он, то ли пребывает в ожидании оригинального решения. Иван тем временем резко останавливается.
ИВАН: Придумал! Гробы надо предлагать живым. Как бы сказать, тем, кто собирается на тот свет, но не умер еще. На Западе сейчас модно самих себя при жизни обеспечить всем необходимым для перехода в мир иной.
ЭДУАРД: У нашего брата не тот менталитет. Не поймут нас.
ИВАН: Зря ты так говоришь. Нередко можно услышать: «Я в гробу тебя видал».
ЭДУАРД: К чему это?
ИВАН: К рекламе. Вы, Эдуард, только прислушайтесь, как убедительно звучит: «Я в гробу тебя видал! А ты себя видел?» Любой ответит: нет. А соблазн-то какой – посмотреть на себя со стороны – как лежится в гробу, кто проститься пришел, кто слезу обронил…
ЭДУАРД: Да-а, Иван, идея не только забойная, но и перспективная. Представьте себе – благодаря нам, начнут люди репетировать собственные похороны. И станет это традицией. Уверен, такого в мире нигде нет. Вот уж где переплюнем Запад!
ИВАН: (Самозабвенно) Переплюнем. Еще как переплюнем.
В это время появляется Николай Тарасович.
ЧУДОДЕЕВ: Так, господа, рекламный заказ отменяется. За бугром эпидемия. «Ритуал» вышел на режим конвейера и, соответственно, в наших услугах теперь не нуждается.
ИВАН: Надо же, такую идею загубить на корню. И что этим, там за бугром, не живется!
ИНТ. – ОФИС – ВЕЧЕР
В офисе агентства три задумчивые личности, три человека измученные неудачами. Лица мрачные, взгляды отупевшие. Это… – мужи рекламного бизнеса ломают свои головы.
ЧУДОДЕЕВ: Ума не приложу, как выйти из ситуации, когда рекламное агентство само нуждается в рекламе, чтобы хоть как-то продержаться на плаву.
ИВАН: (Разочарованно) Тонут наши надежды на быстрые деньги, да так быстро тонут, что «Титаник» позавидовал бы.
ЧУДОДЕЕВ: (Вздыхает) Что делать, (нервно стучит карандашом по плоскости полированного стола) что делать?
ИВАН: Это, Николай Тарасович, одному Богу известно.
ЭДУАРД: Ну, что Богу известно, нам, конечно же, не известно, поэтому предлагаю продать «Помогу продать».
ЧУДОДЕЕВ: А что… это идея! (Достает из сейфа бутылку водки)Предлагаю повторить ваш вчерашний подвиг. (Иван и Эдуард недоумевающим взглядом смотрят на шефа) Что таращимся попусту? Чему суждено, тому не миновать. Будем пить разом за наше здравие и за упокой скоропостижно ненужного «Помогу продать».
На том и поставили рюмку.
НЕЖНАЯ СТРАСТЬ
Криминальная драма
Вместо синопсиса
«Нежная страсть» – криминальная драма в традициях современного русского сериала.
События разворачиваются в провинциальном Верхнезамске. Завершив военную службу в Забайкалье, отставной полковник Владимир Петрович Ипатов со всем своим семейством возвращается в родной город, где по доброй воле от постаревшего отца принимает его бизнес и начинает управлять производственным процессом табачной фабрики. Не имея профессионального опыта, но, имея волю и сильный характер, Владимир Петрович не только успешно справляется с делами полученного в наследство хозяйства, но и расширяет поле своей деятельности, создавая неудобства представителям бизнеса с сомнительным прошлым, которые привыкли к вседозволенности и не желали мириться с целеустремленностью новоиспеченного предпринимателя. Сообразуясь с ситуацией, претенденты на полный контроль верхнезамского бизнеса не ожидали жесткого противостояния со стороны Владимира Петровича.
Однако борьба за сферу влияния в области рыночных территорий города оказывается не столь волнительной для предпринимателя по сравнению с теми событиями, которые начинаются после того, как его младший сын Андрей приводит в дом невесту. Выясняется, что эта девушка приходится дочерью бывшей жены Владимира Петровича, с которой он расстался двадцать два года назад, бросив ее на девятом месяце беременности. Криминальная остросюжетная драма превращается в психологический триллер, где возникает много испытаний на пути молодых людей искренне влюбленных друг в друга…
ПРОЛОГ…
(Опущен)
Фрагмент первой серии
ТИТРЫ: Двадцать два года спустя.
НАТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ДЕНЬ
Июнь. Двухэтажный роскошный особняк на окраине провинциального, но не маленького города с населением более трехсот тысяч.
67-летний ПЕТР ИВАНОВИЧ ИПАТОВ открывает металлические ворота. Во двор въезжает иномарка черного цвета с прицепом, оборудованным брезентовым тентом. Останавливается. Почти одновременно открываются все дверцы. Из машины оживленно выходят ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ ИПАТОВ, крепкий мужчина в возрасте 47 лет, его жена МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА, эффектная женщина двумя годами моложе своего супруга и их дети АНДРЕЙ двадцати двух лет от роду и ОЛЕГ, рожденный годом позже. Оба брата примечательны спортивным телосложением и привлекательной внешностью.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Обнимает Владимира Петровича)
Здравствуй, сын.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Здравствуй, отец. Рад тебя видеть в полном здравии.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Спасибо, дорогой. (Освобождает сына из объятий)
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Закончились мои скитания по углам нашей необъятной Родины. Пришло время полковнику в отставке принять оседлый образ жизни.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот и хорошо. Вот и правильно. Время начинать новое бытие.
Петр Иванович подходит к Марине Александровне, берет ее за руку, целует в щеку.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
(Улыбается) Здравствуйте, Петр Иванович. Вы готовы принять большое семейство на постоянное место жительства?
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Не только готов, но и все приготовил для вашего безбедного существования. Проходите в дом. (Обращается к внукам). А вы что стоите, деда не приветствуете?
Андрей и Олег подходят с двух сторон к Петру Ивановичу, обнимают его.
ОЛЕГ
Здорово, дед. Принимай пополнение из десантной роты.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Хочешь сказать, что дембель?
ОЛЕГ
Он самый, дед.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ну, богатыри, следуйте за мной. Вам предстоит маленькая экскурсия по большому дому. Надеюсь, никто без впечатлений не останется.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ХОЛ – ДЕНЬ
В широкие двери входит семейство Ипатовых. Впереди Петр Иванович, за ним все остальные.
В просторном холе паркетный пол. Слева и справа межкомнатные арки, посередине лестничный марш, ведущий на второй этаж. По обе стороны лестницы два огромных искусственных дерева.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Налево пойдешь, в столовую попадешь, если идти, никуда не сворачивая. Там же можно найти кухню, ванную комнату, туалет, и, впрочем, все, что связано с сантехникой. Мы же сейчас пойдем направо – в общую гостиную, из которой есть переход в одноэтажное крыло здания. Там четыре помещения. Вот их-то в первую очередь мне хочется показать вам. Идемте.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Любопытно, любопытно.
Новоиспеченные домочадцы под предводительством Петра Ивановича входят в правую межкомнатную арку и неторопливо проходят богато обставленную гостиную.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Это гостиная. Здесь мы будем собираться по вечерам до тех пор, пока не надоедим друг другу. Прекрасное место для отдыха всей семье.
АНДРЕЙ
Ого, телек какой! Экран больше чем в кинотеатре.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Точно. Но это еще не самое интересное. Идемте дальше.
Петр Иванович открывает глухую дверь, и процессия попадает в тупиковый коридор, по обе стороны которого симметрично расположены четыре комнаты. Петр Иванович открывает первую левую дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Эту комнату займет Олег, мой младший внук.
Комната уютная. Все есть для обитания молодого человека: кровать, шкаф, письменный стол, тумбочка, телевизор, полки с книгами.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Продолжая. Обращается к Олегу)
Нравится?
ОЛЕГ
Супер. Слов нет.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Это еще не все.
Петр Иванович открывает противоположную дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Продолжая)
А это тренажерный зал. Ты же у нас великий боксер.
ОЛЕГ
Брось, дед.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ладно, не скромничай. Если не великий, то, во всяком случае, подающий надежды.
Олег входит в тренажерный зал. Крепкими кулаками пробует боксерскую грушу, подвешенную к потолку. Глухие удары нарушают тишину помещения.
ОЛЕГ
Класс! Здесь грех не стать настоящим боксером. Все для этого есть. Гири, штанга, даже стационарная беговая дорожка. Ну, дед, ты и даешь! Все предусмотрел. Прямо-таки волшебник-чародей.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Чародей не чародей, но постарался на славу. Этого у меня не отнимешь.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Отец, тебе не кажется, что задолго до нашего приезда, ты уже начал баловать своих внуков? Могу предположить, что и для Андрея приготовлен подобный сюрприз.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Не сомневайся, приготовлен. Только не думай, что я намерен баловать серьезных и давно уже взрослых ребят. Балуют всякими соблазнами. Я же создаю условия для нормальной и полноценной жизни. Идем. Буду удивлять дальше.
Домочадцы следуют по коридору ко второй жилой комнате. Останавливаются. Петр Иванович жестом указывает на дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Здесь идентичная комната. Она приготовлена для Андрея. Напротив – давайте посмотрим – музыкальная студия.
Петр Иванович открывает дверь противоположного помещения.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот, Андрей, здесь царство твоих гармонических звуков. Иди смело и твори свою музыку.
От увиденного, у Андрея перехватывает дух. На его лице одновременно вырисовываются удивление и восторг. В студии огромный белый рояль, у стены двухрядная концертная «Ямаха», усиливающая аппаратура, акустические колонки. На стойках красуются две электрогитары. Микрофоны. Нотные тетради.
АНДРЕЙ
Что угодно мог предположить. Но такое!? Все есть, только барабанов не хватает…
ПЕТР ИВАНОВИЧ
А вот этого добра в нашем доме не нужно.
АНДРЕЙ
Да ладно, дед, я понимаю. И так «наворотов» выше крыши. Спасибо сказать – ничего не сказать. За такое тебя всю жизнь на руках носить надо.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Усмехается)
Надорвешься.
Андрей садится за рояль, берет аккорды.
АНДРЕЙ
А звук-то какой! Нет, вы слышите какой звук!
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Таким образом, молодые бойцы будут жить на первом этаже. Отсюда легче бегать в самоволку. А нам, старикам, апартаменты наверху. (Обращается к супружеской паре) Там ваша спальня, моя комнатушка, библиотека с выходом на балкон и кабинет. Ну? Порадовал я вас?
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Не то слово! За такой подарок тебе памятник надо поставить.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Шутливо)
Не надо. Я еще жить хочу.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Мы счастливы, Петр Иванович. Я, конечно, надеялась на радушие и теплый прием с вашей стороны, но такой щедрости, простите меня, ожидать никак не могла.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
О, дорогая Мариночка, щедрость моя еще не исчерпана. Не позднее, чем сегодня вечером ты узнаешь поистине с ног сбивающую новость.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Отец, не говори загадками.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ладно, идите, устраивайтесь и отдыхайте с дороги. Вечером будем торжествовать по случаю вашего возвращения на землю обетованную.
ИНТ. КВАРТИРА ЗОИ АЛЕКСЕЕВНЫ – ДЕНЬ
В небольшой уютной комнате за компьютером сидит ТАНЯ, девушка двадцати двух лет, дочь ЗОИ АЛЕКСЕЕВНЫ ИПАТОВОЙ, бывшей жены Владимира Петровича. Раздается звонок в дверь. Таня поднимается, выходит в прихожую, открывает. На пороге НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ОРЛИК, корреспондент коммерческой газеты «Новый курьер», мужчина с профессорской бородкой и хитрыми глазами, для сорокалетнего человека одет не по возрасту ярко: поверх красной рубахи желтый вельветовый пиджак, под укороченными джинсами оранжевые носки, кроссовки. Видно, что здесь он не впервые. Являясь любовником Зои Алексеевны ведет себя раскованно, по-родственному.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
(Весело)
Муха, привет.
ТАНЯ
(Раздраженно)
Что вы меня все время мухой называете?
Таня делает шаг в сторону, пропуская нежеланного гостя. Николай Степанович входит в прихожую.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Танюха – муха, хорошо рифмуется. Это – раз. Два – потому, что как я не приду, ты начинаешь зудеть. За долгих полтора года пора бы ко мне привыкнуть и смириться с тем, что у нас с твоей мамой серьезные отношения.
ТАНЯ
Смешно. Вы изменяете своей жене, а это уже несерьезно.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Кто тебе сказал такую глупость? Если бы я спал со своей женой, как с женщиной, и при этом втихаря бегал налево, вот тогда бы можно было меня считать предателем. А так, все в норме.
ТАНЯ
В норме было бы, если бы вы официально развелись со своей женой и расписались с моей мамой.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Увы, это невозможно. Я не могу бросить на произвол судьбы человека прикованного к инвалидной коляске. Расторгнуть брак с беспомощной женщиной – вот настоящее предательство.
Из кухни появляется Зоя Алексеевна, подходит к Николаю Степановичу, тот целует ее в щеку. Таня быстро удаляется в свою комнату.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Проходи.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Радуйся, сегодня я остаюсь на ночь.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Уже радуюсь. Жене-то, что сказал?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Обычную банальность – командировка.
Зоя Алексеевна и Николай Степанович проходят на кухню.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
На этот раз куда?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
В Колодино к ракетчикам. Завтра воинская часть празднует свое 25-летие. Сегодня, яко бы, буду интервьюировать командный состав, а с утра готовить репортаж с места торжеств.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
То, что журналисты изобретательный народ, сомнений у меня никогда не вызывало. Но так врать, видимо, только ты умеешь.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Не врать, Зоенька, а говорить неправду в утешение тем, кому она адресована. Ложь во благо вменяется человеку в праведность.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Есть будешь, праведник?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Странный вопрос. А для чего мы сели за кухонный стол?
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Ну, не знаю. Время обеда прошло, а час ужина еще не настал.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Значит, будем полдничать. Какое блюдо посылает нам Будда?
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Гречневую кашу с котлетой.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Не изыск, но голодным нам и это пойдет под сто грамм.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
По какому случаю стихами заговорил?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
По случаю прекрасного расположения духа и великолепных предвкушений многообещающей ночи, которую предстоит провести, надо полагать бурно, с принцессой моего сердца.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Коля, ты бы сегодня не говорил витиеватыми фразами. Приторно как-то. Я женщина немолодая. Со мной можно изъясняться и попроще.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Зачем же попроще? Любимой даме всегда надо говорить красивые слова. Не я вывел теорию, что женщина любит ушами.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
А вы, мужики, чем любите? Баснями?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
А вот и нет. Мы любим мужским достоинством.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Дурачок! Ешь.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ТРЕНАЖОРНЫЙ ЗАЛ – ВЕЧЕР
Олег в спортивном костюме боксирует в грушу. Струйки пота сбегают от висков по скулам. Шея покрыта мелкой капелью. На спине темное пятно от пота.
Открывается дверь. В проеме появляется Андрей.
АНДРЕЙ
Пожалей грушу. От твоих кулаков вся синяя стала.
ОЛЕГ
Не язви, композитор. Говори, зачем пришел?
АНДРЕЙ
Предки в столовой собрались. Пора и нам к ним присоединиться. Или ты есть не хочешь?
ОЛЕГ
Нет, брат, поработать ложкой я всегда горазд. А иначе, откуда силу брать?
Олег снимает боксерские перчатки, снимает с вешалки махровое полотенце, вытирает пот.
ОЛЕГ
(Продолжая)
Пойду, душ приму.
АНДРЕЙ
Давай. Только не тяни кота за хвост. Семеро одного не ждут.
ОЛЕГ
Где ты семерых насчитал?.. Ладно, передай деду – без меня не начинать.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – СТОЛОВАЯ – ВЕЧЕР
Стол щедро накрыт. Дорогое вино, коньяк, апельсиновый сок, фрукты, салаты, мясо, рыба. На передвижном столике чан с пловом. За столом Петр Иванович, Владимир Петрович и Марина Александровна. Все одеты не по-домашнему – мужчины в костюмах, женщина в вечернем платье.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот что я скажу тебе, Володя: Пора армию забывать. Новая жизнь предполагает взять из прошлого только опыт, остальное оставить в покое. Память не должна быть обременительной.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Зачем забывать то, о чем приятно вспоминать?
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Не лукавь. Можно подумать, что Отечеству служить все равно, что пить чай с медом.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Служба – не сахар, согласен. Всякое бывало. Но, надо заметить, это была моя жизнь.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Прошлая жизнь.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Петр Иванович прав. Нам действительно лучше позаботиться о будущем. Прошлое уже никуда не денется. Надо сделать так, чтобы оно не мешало нам строить планы и осуществлять их.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Уважаю мудрых жен.
В столовую входят Оле и Андрей. Оба в спортивных костюмах.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Шутливо)
Мало того, что молодняк опаздывает, да к тому еще и не по форме одет.
ОЛЕГ
Дед, мы дома.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Вижу, что не в гостях. Однако это не говорит о том, что за стол можно в трусах садиться. Ужин требует соблюдения элементарных правил этикета.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Слышали, бойцы? Теперь бегом переодеваться.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Ладно, пусть остаются так, как пришли. В противном случае ужинать в завтрак будем. А это в наши планы не входит.
Олег и Андрей усаживаются напротив своих родителей. Петр Иванович в торце большого стола. Справа – дети, слева – внуки.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Продолжая)
Володя, поухаживай за женой. А я обслужу мужскую часть нашего семейства.
Петр Иванович разливает по рюмкам коньяк. Владимир Петрович наполняет фужер красным вином.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Продолжая)
Вставать не буду. (Поднимает рюмку). Давайте выпьем за ваш приезд. Потом поговорим о моей щедрости. Ну, будем.
Все дружно чокаются, выпивают, закусывают.
ОЛЕГ
По случаю «Ну, будем» могу анекдот рассказать.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Хочешь сказать, за «будьмо» пить больше не будешь? Правильно думаешь – допинг спортсменам противопоказан. Не поощряют и не чествуют чемпионов за это.
(Переводит взгляд на Андрея, который взялся разливать по рюмкам коньяк).
И музыкантам спиртное не служит впрок.
АНДРЕЙ
Знаю. Поэтому и не пью, когда сажусь за фортепиано.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Остряк. Ладно, только не увлекайся.
АНДРЕЙ
В музыке меры не знаю. А в рюмке всегда края вижу.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Все, пошутили, хватит. Сейчас дело изъяснять буду. Сюрпризы еще не кончились. В общем так. Решил я свой бизнес на тебя переписать. На первых порах помогу, а там тебе флаг в руки. Ты смышленый, волевой, энергичный. Уверен, у тебя все получится. А мне на пенсию пора. Пропишем в договоре 10 процентов в мою пользу от общих дивидендов, и мне вполне хватит обеспечить безбедную старость.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Что-то ты рано о старости заговорил.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
67 лет – это уже не молодость. В этом возрасте на рыбалку тянет, с природой пообщаться хочется. А тебе пришло время детей поднять на достойный уровень. Так что, не сомневайся, принимай мое дело и трудись на благо своей семьи. Это справедливо.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Хорошо, раз ты так решил, пусть так оно и будет. Но на пенсию я тебя отпущу только через пару месяцев. Введешь меня в курс дела, обучишь производству, а там уж, надеюсь, мне удастся оправдать твои надежды. Не подведу.
Лесовая Алина Алексеевна
г. Киев, Украина
ВЫХОДИТЕ ЗАМУЖ ПО ЛЮБВИ
Выходите замуж по любви,
От большой любви и ночи слаще.
Чтобы Вы в ней спрятаться смогли,
Чтобы сердце радовалось чаще!
Выходите замуж по любви,
Было чтоб приятно и уютно.
Чтоб желание быстрей домой прийти,
Грело Вас, всегда, ежеминутно!
Выходите замуж по любви,
Не смотрите Вы на окружение.
Лучшая дорога впереди,
Как Вам жить, лишь ваше с ним решение.
Потому что от большой любви,
Появляются на свет лишь ангелочки.
Милые снаружи, добрые внутри,
Маленькие сЫночки и дочки.
ЕСЛИ Б МОЙ ДЕНЬ НАЧИНАЛСЯ С ТЕБЯ…
Если б мой день начинался с тебя,
Я утром тебя бы в плечо целовала,
И рядом со мною удача шагала,
Если б мой день начинался с тебя.
Варила бы черный и крепкий с утра,
Готовила вкусные блинчики с мёдом,
Любила тебя сильней с каждым годом,
Внесла б в твою жизнь частичку добра.
И жить стало б легче, душа ты моя,
И все бы сложилось, как пазл, в картину.
Сплели бы с тобою судьбы паутину.
Если б мой день начинался с тебя.
КОГДА ВСТРЕЧАЮТСЯ ДВА ПЛАМЕНИ
когда встречаются два пламени -
дрожит земля
тогда корабль с тихой гавани
плывет в моря
тогда все птицы с палисадников
роями ввысь
тогда кипит все и меняется -
и в этом жизнь.
я не могу стоять на месте -
моя вина
хочу запеть я грустной песни
и взять вина
я так устала, ломят крылья,
болит душа
своих ошибок старых список
не ворошат
сквозь тучи боли и разлуки
струится свет
все переменно, а константы
в сем мире нет
когда встречаются два пламени -
судьба, кажись?
пусть все кипит и все меняется -
ведь в этом жизнь!
Лестева Татьяна Михайловна,
г. Санкт-Петербург, Российская Федерация
ВЗЛЕТАЕТ САМОЛЁТ…
Взлетает самолёт, и белый след кометой
За ним стремится вверх, разрезав неба синь.
А кипа облаков – гагачий пух – как летом,
Как белых журавлей рассыпавшийся клин.
А самолёт летит… Всё выше он, всё меньше,
Стал точкой крошечной, и нет его совсем.
А след его плывёт, как трен у платьев женщин,
И осыпается листками хризантем.
А жизнь? Сначала взлёт, стремление к вершине.
Шлейф из мирских забот – и с горечью полыни
Бледнеет, тает, исчезает след.
Взрыв. Вспышка… Самолёта нет.
ПОТЕМНЕЛО КОЛЬЦО ОБРУЧАЛЬНОЕ
Потемнело кольцо обручальное,
Почернело от горького горюшка,
Потому я сегодня печальная,
Иду к кладбищу лесом да полюшком.
Там лежит под берёзкой склонённою
Ненаглядный, убитый бандитами.
И иду я тропой проторённою,
Матерей, вдов слезами политою.
На крестах вся история горькая:
Здесь Афган и Чечня с перестройкою,
И убийства здесь, и похищения.
Демократам не будет прощения.
Проклинают их русские матери.
Несмываемо это проклятие.
СОМНЕНИЯ
Я всюду чужая,
Я всюду одна.
Меня омывает
Сомнений волна.
Накатит и схлынет.
Штиль. Снова волна.
Ты рядом. Что ныне?
Мир? Радость? Война?
Когда же цунами
Схлестнутся страстей,
Волненья стихами
Ты в сердце убей.
Родная, чужая…
Не всё ли равно?
Стихи наплывают –
Как жизни вино.
ПРЕЗЕНТАЦИЯ
Главный режиссёр драматического театра как обычно по пятницам просматривала газету «Литературная Россия». Её внимание привлекла статья «Накрыто неплохо или про фуршетную доблесть текущих годов». Это была рецензия на какой-то роман, где сообщалось, что в Москве ежедневно проводятся сотни фуршетов, причём президент Академии фуршетов полагал, что сотрудники этой академии должны ежедневно завтракать, обедать и ужинать на фуршетах.
«В тему дня», – она улыбнулась своим мыслям. До начала презентации с фуршетом оставалось пятнадцать минут. С полгода тому назад её посетил главный редактор полуглянцевого журнала с предложением посвятить номер её театру, конечно, не безвозмездно. Нет, денег он не просил, понимая, что денег она не даст – сама еле-еле сводит концы с концами, – а предложил некий бартер: « Я пишу о вас, а билетёрши театра продают вместе с программками мой журнал». Договор состоялся, он галантно поцеловал ей руку… Конечно, зрители не стояли в очереди за журналом, но всё-таки штук двадцать экземпляров ушло. Недели две тому назад он снова появился в её кабинете: «Презентация журнала! Встреча актёров с авторами очерков. Награждение авторов! Фуршет!». На сей раз с ним был его заместитель, «чёрный человек», тонкий, извивающийся, с точёными чертами бледного лица, никогда не улыбающийся. Весь изящный облик его как бы говорил: «Чего изволите?», но был не лишён определённого благородства. Почему-то ей сразу вспомнилось описание Георгия Иванова Ниной Берберовой . Сегодня с утра оба представителя журнала были в театре, волнуясь, снуя вверх-вниз, проверяя, всё ли готово, уточняя последние штрихи грядущего мероприятия. Она же была абсолютно спокойна: «Шесть молодых актёров, стиль ретро, один номер миманса, и три автора, опубликовавших свои шедевры: ветеран, дебютантку и артистку из среднего поколения». Такую программу она сформулировала режиссёру и зав. лит. частью и больше к этому не возвращалась.
За три минуты до начала она отложила газету, встала, с удовлетворением посмотрела на себя в зеркало, поправила юбку и поднялась в фойе театра, где уже полукругом были расставлены стулья, а за ними привлекали кулинарными изысками столы для фуршета. Кратко поприветствовав присутствующих, пригласила актёров. И действо началось: зазвучали хиты шестидесятых – семидесятых годов, мальчишки разыграли мимическую сценку влюблённых в машине, ветеран …
Ей было скучно, всё это представление она видела десятки раз, но… Она сидела в центре зала в излюбленной позе, – закинув ногу на ногу. Ногами она гордилась. Впрочем, было чем. Ноги оказались неподвластными возрасту,– длинные, стройные, без изъяна, обутые в изящные чёрные лодочки на высокой шпильке. Юбка до середины колена – положение обязывает – тонкие колготки телесного цвета и чёрные туфли на шпильке – этот атрибут рабочего костюма она не меняла никогда.
А презентация шла своим чередом, неумолимо двигаясь к финальному застолью. Она уже неоднократно мысленно задавала себе вопрос о её цели. Зачем? Финансового успеха не предвиделось, журнал, насколько ей было известно, отнюдь не процветал, олигархов среди присутствующих не было, и вдруг – презентация с фуршетом. С какой целью? Она ждала. Вот уже наградили друг друга грамотами, прозвучали ответные выступления пиитов и бардов журнала и, наконец, главный редактор предоставил слово дочери своего заместителя, студентке театрального училища им. Запесочного.
– Людмила Филосфьевна,– главный редактор обращался к ней, и голос его звучал просительно и вкрадчиво, – обратите внимание на эту дебютантку – дочь моего заместителя. Может быть, через несколько лет мы увидим её в вашем театре великой актрисой. Надежда Теплякова! Прошу любить и жаловать, – снова зазвучал громогласный голос заправского диджея-конферансье.
«А вот, наконец, и презентация состоялась», – подумала она. Ответ на вопрос был получен. Студентка, стоя по стойке смирно, заунывно, с подвываниями, читала своё стихотворение:
Поэзия! Моя любовь! Ты отравила мою кровь! Ты иссушила мою душу, Тебя вкушаю я, как грушу. Но в «лё менаже о труа», Моя любовь ещё – театр! Великим я приду на смену, И Питера я покорю все сцены!
Людмила Философьевна внимательно взглянула на будущую претендентку: широкоскулое плоское лицо, плоская длинная спина, отсутствие даже намёка на талию, а главное – ноги! Они были короткими и кривыми, переходя от буквы Ха в верху к рахитичному О внизу. Модные замшевые с золотом турецкие балетки без каблука выпукло подчёркивали особенности их строения. «Не повезло тебе, девочка, не в папу уродилась», – подумала режиссёр, с удовольствием взглянув на свою ножку в чёрной лодочке. Поэтесса не снизошла до поклона зрителям, только кивнула головой и, косолапя, пошла на своё место. Раздались аплодисменты, особенно бурно аплодировали молодые актёры театра, мим даже крикнул «браво!».
– А теперь прошу всех развернуться на 180 градусов к столам. Фуршет для всех – и для актёров, и для гостей, – главный режиссёр широким жестом показала на столы.
Задвигались стулья, все дружно вскочили. Оба главных стояли рядом с рюмками конька в руках:
– Ну, как презентация? – спросил он.
Она изобразила самую очаровательную из своих улыбок, – актёрское мастерство не пропадает.
– А не пробовали её показать балетмейстерам Мариинского? У вас с ними тоже, кажется, был спецвыпуск.
ОХ, УЖ ЭТИ ЖЕНЩИНЫ!
– Елена Ивановна! – звонила секретарь. – Посетитель по вашему профилю.
Быстренько взглянув в зеркало и «подновив красоту», как говорят французы, я спустилась в холл. В центре дивана вальяжно полусидел- полулежал мой клиент, безнадёжное дело которого я c треском проиграла, вопреки всем стараниям и ухищрениям. То, что он пришёл снова, – обнадёживало.
– Борис Сергеевич! Здравствуйте. Рада вас видеть. Хорошо выгля…, – я запнулась на полуслове. – Что с вами? Попали в аварию?
На его лысой, как у московского мэра голове, от затылка до бровей тянулись пять багровых полос с кое-где ещё не сошедшими струпьями запёкшейся крови, а около левого глаза, когда я внимательно взглянула на посетителя, желтело пятно от недавнего фингала. Он легко поднялся, несмотря на свои семьдесят четыре года, галантно склонился в полупоклоне, поднеся мою руку к губам и, саркастически улыбнувшись, как всегда бодро, произнёс:
– Попал, дорогая Елена, попал в аварию. Да в какую! Двенадцать лет тому назад. Вы же всё знаете. Сейчас воспроизведу картину аварии.
Мы поднялись на второй этаж ко мне в кабинет.
– Чай, кофе, коньяк?
– Текилу, коньячок бы… Но, увы! за рулём. Ответчица больше не возит. Приходится самому крутить баранку. А от чашки кофе не откажусь.
Я позвонила офис-секретарю.
– Два чёрных двойных, Милочка, мне как обычно. Борису Сергеевичу три куска сахара.
Он снова улыбнулся, обнажив белоснежный ряд вставных зубов:
– Продолжаю излишествовать. В детстве десять ложек сахара в стакан чая сыпал. Белый яд, видите ли…
Что- что, а излишествовать он продолжал, это точно. Шестидесятилетие отметил третьей женитьбой на тридцатишестилетней хохлушке, как он её называл. И очень гордился тем, что был на восемь лет старше её матери. А спустя десять лет и отметив на широкую ногу очередной юбилей, поскользнулся и сломал ногу. Вот тут-то «хохлушка» и заговорила о квартире. От завещания она отказалась, опасаясь претензий со стороны его двух сыновей и дочери от второго брака. И он подарил ей свою трёхкомнатную квартиру в старинном доме на Чистых прудах. А два года спустя его «хохлушка» («Я её всегда звал «Галю моя Галю») подала на развод, вылив на суде на него ушат помоев. Несчастная «Галю моя Галю» пожаловалась судье, что он замучил её обязанностью несколько раз в неделю исполнять супружеский долг, да ещё и частенько изменял ей. Стоило ей одной уехать на несколько дней, как она обнаруживала на их супружеском ложе то забытую шпильку, то длинные чёрные волосы. Рассказывая мне о суде, он, горделиво улыбаясь, произнёс, что при этих словах и мировой судья, женщина лет сорока пяти, и молоденькая секретарь суда одновременно взглянули на него «с интересом». А мне, помнится, с большим трудом удалось сдержать усмешку. Но “lanoblesseoblige” (положение обязывает) я взглянула на него с нескрываемым восхищением.
Поставив чашку кофе на стол, сказала сочувственно:
– Ну те-с, вернёмся к аварии. Что же произошло?
– Ах, дорогая Елена Ивановна, я унижен, избит… Как говорят ваши уголовные подопечные, «опущен».
При последних словах я с изумлением взглянула на собеседника, ожидая таких подробностей, от которых…
– Да нет, не в этом смысле. Много хуже. Меня, заслуженного профессора, члена – при этих словах он сделал длинную многозначительну.ю паузу,_– многих академий, исцарапали, избили, избили жестоко до сотрясения мозга…
Тут я профессионально прервала его:
– Милицию вызывали? Травмпункт? Бюллетень, надеюсь, взяли…
– Конечно, конечно. И милиция, и травма, и бюллетень о сотрясениеи мозгов на две недели… И свидетель есть.
Я воспрянула духом.
– А теперь всё медленно, без эмоций, до мельчайших подробностей.
– Понадобились мне кое-какие наброски и книги из библиотеки. Поехал к себе, так сказать, домой. Иду. На лестнице встречаю соседа, разговорились. Он мне и посоветовал одному не заходить. «Уж больно крута, говорит, твоя бывшая». Как предчувствовал. Позвонили. Открыла «Галю моя, Галю». Выходит в шёлковом кимоно, я ей его в Тайланде тогда купил. Вошли мы в прихожую, я первый, сосед за мной. Увидела, что нас двое, да как закричит на соседа: «А ты что припёрся? Это частная собственность! Тебя кто звал? Во-оо-он!». Руками выталкивает его на лестницу, и дверь захлопнула. Тут её третий муженёк вываливается из комнаты в моём махровом халате. Я его из Англии привёз.. Она на меня бросается, когтищами своими расцарапала мне весь фейс, кровь потекла, я защищаюсь, руками закрываюсь, а этот её козёл меня ударил в пах так, что я упал и сознание потерял, головой ударился о шведскую лестницу. Она перепугалась. Скорее меня водой брызгать… А сосед не ушёл, стоял на лестнице. Понял, что дело плохо, вызвал милицию. Ребятки быстро сработали, минут через пять подъехали. Только они меня волокут к двери, чтобы вышвырнуть на лестницу, а тут и наряд. Молоденькие такие ребята.
Во время его рассказа я частенько покачивала головой, выражая возмущение действиями этой хохлушки и её муженька. Но в душе всё ликовало и пело. «Членовредительство, свидетели, корысть… От двух до пяти. Мелким хулигантством, дорогуша, не отделаешься… А уж как засветит женская колония… Так сама отдашь ему квартирку, лишь бы заявление из суда забрал».
Уж больно мне было обидно, когда я проиграла это дело. Конечно, оно было проигрышным изначально. Но ведь были особые обстоятельства. Письмо любовнику, в Америку, где «Галю моя Галю» звала его вернуться в её лоно на правах супруга, благо, что жить теперь нам есть и где и на что. Там она в красках описывала, как мой клиент -её «вонючий козёл» – её на работу устроил и как она обделала, наконец, дела с квартирой. Было письмо от матери, в котором она хвалила дочку за правильные методы и благословляла на развод. Была справка из банка, где мой клиент выступал её поручителем, когда семья приобретала иномарку. Было распоряжение Бориса Сергеевича ежемесячно списывать деньги с его счёта для оплаты кредита. Всё было за него, так называемые «вскрывшиеся обстоятельства» для того, чтобы отозвать дарственную. Ан нет. Судья Гапеенко встала на её сторону, ничто не принимала в расчёт, голос крови что ли заговорил или женская солидарность. Ну, никакие доводы не подействовали. «Ваше право проживания в этой квартире неприксновенно до конца ваших дней», твердит как попугай и всё тут. Хорошо хоть нервишки сдали у этой хабалки. Теперь-то уж доиграются молодожёны.
Он продолжал.
– Милиционер спрашивает, что происходит, я ему паспорт с пропиской, сосед добавляет краски, как они меня изуродовали. Муженёк её сразу в комнату спрятался и носа не показывает. Вызвали его, проверили паспорт, а у него уже квартира в Новогиреево однокомнатная куплена. Я стою весь в крови, чуть ли сознание снова не теряю. Милиционер вызвал себе подмогу. Её предупредил, что я имею право появляться здесь, когда хочу и с кем хочу и жить столько времени, сколько посчитаю нужным. Когда приехал капитан милиции, наряд уехал, а он еще долго составлял акт. Меня направил в травмпункт. Она стоит ни жива, ние мертва, вся в слезах, иногда делает вид, что ей плохо, а он всё пишет и пишет. Мне посоветовал сразу же сходить в травмпункт по месту жительства. Вот так-то, Елена Ивановна. Прошла любовь, завяли помидоры.
– Помидоры помидорами, а вот от двух до пяти женской колонии весьма реальны. Так что документы привозите. Готовим иск. На сей раз уже не к мировому судье, а по уголовному делу.
Он вздохнул.
– Неужели от двух до пяти?
– Да, – я назвала статью УК. – Но вы всегда сможете проявить благородство. Мировое соглашение, переговоры, забираете заявление. Но стоит ли? Порок должен быть наказан.
– Ну, что ж…Карфаген должен быть разрушен. «Старый вонючий козёл» бросается грудью на амбразуру.
Я проводила его до выхода.
– Елена Ивановна, вас ждут,– сказала Милочка.
С кресла поднялся худощавый бледный мужчина лет пятидести пяти, правую щеку которого украшал рваный шрам. Редеющие аккуратно подстриженные волосы открывали высокий лоб мыслителя.
– Пойдёмте, – пригласила я его.
Он взял шляпу и пошёл за мной. Закашлялся.
– Чай, кофе? С сахаром, без?
– Чёрный двойной кофе, если можно. Без сахара. Диабет не за горами.
Милочка быстро поставила поднос на стол.
– Представьтесь, расскажите, что случилось.
Он отхлебнул глоток и заговорил хорошо поставленным голосом. Мягкий баритон с чёткой дикцией завораживал.
– Случилось страшное. Я, учитель русского языка и литературы, стал бомжём.
– То есть? Вы не прописаны в городе?
– Да нет, прописан, конечно. Только вот дочь…– он как будто поперхнулся и на несколько секунд замолк, – старшая дочь … Я ей так доверял, а она…
Опять последовала затянувшаяся пауза.
– Конечно, по-человечески я могу её понять. Видите ли, нас с женой развела тёща, Сын у неё был из неудавшихся. Пил, жил то с одной, то с другой женщиной. А дочь, когда вышла за меня замуж, переехала ко мне, в однокомнатную квартиру. Родили погодков – старшую Ольгу и младшую Веронику. Пока дети были маленькие, тёща нас не слишком беспокоила. Дескать, есть вторая бабка, пусть она и помогает. А что помогать? Я на двух ставках работал, да ещё читал лекции по педагогике в обществе Знание, с Ильиным его методики внедряли. Денег на жизнь хватало, жена не работала, пока Нике не пошёл третий год. А тут началось. Сначала звонки от тёщи: Мне плохо, доченька, приезжай, переночуй у меня. Сначала переночуй. Потом поживи три дня, потом недельку. Дошло до того, что однажды она приходит ко мне и говорит: «Игорёша, мамочка очень больна. Она одна не может жить. Надо что-то делать. Может быть, я перееду с детьми к ней, а к тебе буду приезжать иногда ночевать? Да и ты будешь посвободнее.». Меня как обухом по голове. Я ей: «Славочка! Её Бронеслава зовут. Но у нас же семья, дети. Ты так представляешь себе семейную жизнь? Собачьи случки по расписанию?». Она в слёзы: «Я тебя люблю, но бросить умирающую мамочку не могу». Забрала детей и утром уехала. А «умирающая» мамочка вот уже тридцать лет как прошло, а всё умирает, никак умереть не может.
Я взглянула на него. Он сидел с опущенными глазами, его бледные щёки чуть порозовели, чувствовалось, что ему очень тяжелы были эти воспоминания. «Ох, уж эти тёщи, – подумала я. – Не дают жить ни дочерям, ни зятьям. Неужели и меня когда-нибудь зять будет так ненавидеть?».
–Я не ангел, конечно, да и никогда им не был, но … Впрочем, никогда не жалел, что поступил по-мужски. Не хочешь жить семьёй, хорони свою жизнь под мамочкой. Вот только с детьми так тяжело было расставаться. На суде чуть было не заплакал. Слава-то моя ничего не умела, а у меня мать была педиатром, меня учила, как растить детишек. Я девочек и купал, и подмывал, и молочницу сам лечил… Прошло недели три, я не звоню, она тоже. Потом позвонила, говорит, приду переночевать, соскучилась. А я ей: «Поздно, дорогая, я живу с другой женщиной». Соврал, каюсь. Но раз решил, то вперёд пятками не хожу. Это позже я женился второй раз. Приехал к матери в Вышний Волочёк, да и встретил свою школьную любовь, она после школы в Клину работала. А тут проклятая перестройка грянула. Жена без работы, зарплату задерживают, долги по алиментам. Подумали-подумали, да и уехали к ней в Клин, там её взяли воспитательницей в детский сад, где она раньше работала, а я перебивался случайными заработками, то корреспондентом в районной газетёнке, то учителем в вечерней школе. Особенно не разгуляешься, но с голода не умрёшь. Когда моя мать умерла, продал я её квартиру в Вышнем Волочке, рассчитался с долгами по алиментам. Девочки пошли учиться, обе в институт. Сдавали квартиру за двенадцать тысяч, десять им, две мне присылали. А однажды Ольга приехала, говорит: «Папа, давай приватизируем квартиру». Она у меня была прописана, Ника у матери с тёщей в трёхкомнатной. Слава-то от матери не выписывалась никогда. А мы так и договорились, что первого ребёнка я пропишу к себе, а второго – она к себе на площадь. И говорит: «Ты сейчас болен, тебе трудно ездить в город. Ты мне дай доверенность, я приватизирую на двоих в совместное пользование». Я в это время проходил реабилитацию после инфаркта, плохо себя чувствовал, но пошёл к нотариусу. Она уехала и молчок. Ну, и я не волнуюсь. А тут очередная беда. Попали мы с женой в аварию. Ехали на маршрутке, да пьяный водитель врезался на Камазе. Маршрутка перевернулась. Я-то отделался лёгким переломом руки, да вот шрам на лице на память остался, а у жены переломы позвоночника в шейном и грудном отделе, сотрясение мозга. Помучилась месяца три, да и оставила меня одного на этом свете. Вернулся я в Петербург, устроился на работу в 209 гимназию, посмотрел на квитанции, квартира вроде бы не приватизирована. А тут всё время твердят: срок бесплатной приватизации заканчивается. Звоню, тёща со мной говорить не хочет: «Ольга здесь не живёт, телефон не знаю». Знает, конечно. Не через милицию же разыскивать собственную дочь! Подумал-подумал, нашёл её в Интернете на сайте «одноклассники», там и мобильный телефон был. Позвонил, а она мне в ответ: «Ты, папа, не беспокойся, я квартиру приватизировала ещё тогда, просто в жилконтору документы не сдавала». Пять лет не сдавала! Я ей и говорю, так нужно сдать, там же квартплата другая, да и вообще, действительны ли они, привези мне документы посмотреть.А она мне в ответ: «А зачем они тебе?». Так и не привезла.
– Так у вас есть или нет документы на приватизацию, Игорь Петрович? В чём проблема?
– Документов нет, но вот месяца через два после этого разговора получаю счёт из жилконторы на имя Павловой Ольги Игоревны, а не на моё. Задумался, съездил в ГБР за выпиской. Получаю, а она там единственный правообладатель! А я, выходит бомж в собственной квартире. Её мне моя матушка выменяла, разменяв свою четырёхкомнатную квартиру на эту для меня и однокомнатную для себя в Вышнем Волочке. А главное, такой удар от дочери! Конечно, подумав, я пытаюсь её оправдать. Может быть, увидела меня больного, решила, что умру скоро. А ей зачем лишние хлопоты, делиться с Никой. Но всё равно простить не могу. Думал-думал, решил обратиться к юристам. Есть шансы, Елена Ивановна? Или поезд ушёл, а следующий ждёт меня. Под поезд, и никаких проблем?
Я посмотрела в глаза этого страдальца, так мне его стало жаль, но как говаривал Дзержинский адвокат ( правда, он говорил про чекистов) должен иметь чистые руки и холодное сердце.
– Игорь Петрович! А какой документ вы подписывали у нотариуса?
– Доверенность.
– Только доверенность? Больше ничего?
– Да одну доверенность.
- А нотариально заверенного отказа от приватизации не подписывали?
– Нет, об этом и речи не было. Оленька говорила про приватизацию на двоих, в совместное пользование.
– А слово «генеральная» случайно не звучало?
– Не помню, плохо себя чувствовал, давление было высоким. По-моему нет.
– А нотариус вам ничего не разъясняла?
– Нет, ничего. Только спросила, кем приходится мне эта женщина, так как мы на одной фамилии. Я сказал, что дочерью. Она и говорит, что дочери дам доверенность, а жене не дала бы.
«Ну и стерва, твоя доченька, – подумала я. – Заговорила тебе зубы, а ты и раскис, подписал генеральную доверенность». Но убивать его сразу не стала.
– Эти дела о восстановлении права на приватизацию суды обязаны рассматривать в соответствии с Гражданским кодексом. Шансы есть. Для начала напишем заявление в прокуратуру о мошенничестве, заодно прокурор проверит и всё приватизационное дело. Вы не расстраивайтесь преждевременно. Вы в этой квартире прописаны, следовательно, без вашего согласия продать её правообладательница не сможет. А с прописанным жильцом квартиру вряд ли кто купит. Кому захочется иметь лишние проблемы, тем более квартира однокомнатная. Дочь лишила вас только права собственности, то есть вы не можете завещать свою долю, например второй дочери. А в случае вашей смерти (не дай бог, конечно, и дай бог вам здоровья) ваши родственники не смогут претендовать на долю в наследстве. А бомж – это к вам не относится ни в коей мере. Но поборемся в суде. Готовы?
– Всегда готов! Ох, уж эти женщины!
Он первый раз за всё время улыбнулся. Улыбка была у него широкой, открытой и доброй. Я тоже ободряюще улыбнулась ему в ответ.
Прошло два года. Накануне 8-го марта мне позвонил Игорь Петрович, он никогда не забывал меня поздравлять с праздниками. Я вспомнила оба дела. Мои победные дела. Решились они семейно, так сказать «полюбовно». Испугавшись маячившего призрака женской колонии, «Галю моя Галю» «подарила» Борису Сергеевичу его квартиру на Чистых Прудах в обмен на «откупную» в размере пяти миллионов – он купил ей однокомнатную хрущёвку в Бибирево. А Игорь Петрович стал собственником половины доли в своей квартире, якобы «купив её у дочери». По моему совету (зло должно быть наказано) он тут же завещал свою долю младшей дочери Нике.
– Елена Ивановна! Вас ждёт клиент,- снова позвонила Милочка.
– Что на сей раз?
– Как обычно: отзыв дарственной.
«Ох, уж эти женщины!» – мысленно произнесла я, спускаясь в приёмную.
Литвинцев Геннадий Михайлович,
г. Воронеж, Российская Федерация
ДВА АНИСИМОВА
Вечером позвонили, и кто-то малознакомый – Вадим Сергеевич так и не узнал по голосу – сказал, что умер Анисимов. «Прощание завтра в двенадцать. Адрес знаете?» «Не забыл», – ответил Вадим Сергеевич. «Приходите».
Наутро он с подсказкой жены печально оделся, купил на остановке три блёклые хризантемы и отправился автобусом в нужную сторону.
«Ну, видно же, видно, что не на свидание еду», – досадливо думал, замечая женские поглядывания в свою сторону. Что уж, в качестве любовника с цветами он, седоватый, с широкой лысиной, смотрится теперь действительно уныло. И если б в самом деле довелось ехать к женщине, то, конечно же, Вадим Сергеевич обошёлся бы без этих смешных атрибутов, или, в крайнем случае, доставил букет в бауле. Впрочем, кто его знает, любовь проделывает порой с людьми забавные штуки, хотя бы и в его возрасте.
М-да, вот и Анисимов отдал концы. И ведь не первый уже из их смены, далеко не первый. Или пора им настала? Случайно умер или по болезни? Давно о нём ничего не слышал.
Павел Анисимов, Павлик, был когда-то Вадиму Сергеевичу близким человеком, очень близким. С одного года, вместе учились, хорошо понимали друг друга. Пробовали дружить семьями, но жены не поддержали компании, не склеилось. Между собой же они ладили, продолжали встречаться. Даже в отпуск как-то вдвоём ездили, по-холостяцки, сплавлялись озёрами. Но потом разошлись. Да нет, что хитрить, расплевались – в те годы, когда рушились отношения, мельчала любовь, предавали товарищи, часто по пустякам, из-за каких-нибудь слов. Вадим-то Сергеевич со своей склонностью заминать ссоры, сглаживать углы, ещё тянулся по привычке к старому другу, но тот не отвечал взаимностью, а после одного громкого разговора отвернулся и вовсе. О чём был тот разговор, сейчас и не вспомнишь. Тогда много чего говорили. Но стоило ли придавать значение, потом не по-мужски трубку бросать?
Павлик, Павлик! Вот едет Вадим Сергеевич к нему на последнее свидание, и всё-то с такой ясностью вспоминается, то даже вспоминается, что, казалось бы, совсем позабыто. А всплывает. Как-то позвонил Вадим Сергеевич домой одному товарищу, по делу какому-то, а там вдруг оказался Анисимов. Крепко навеселе. И вырвал Павлик трубку у хозяина и зачастил проникновенным таким голосом: «Это ты, Сергеич? Слушай, ну что нам делить, из-за чего дуться друг на друга?». Пьяный, слезливый такой говорок.
А Вадим Сергеевич и вправду растрогался. «Да нечего, отвечает, делить, кроме, конечно, добрых воспоминаний». «Нет, нет, у нас с тобой тогда принципиальный спор вышел, это надо признать, конфликт взглядов, – продолжал Анисимов. – Не с бухты-барахты. Но, я думаю, мы просто не поняли друг друга. Всего-то. Нам объясниться нужно – и всё наладится». «Так в чём же дело? – отвечал Вадим Сергеевич. – Давно пора встретиться». «Нет, так-то у нас всё обычной пьянкой кончится. А давай лучше напишем друг другу по письму, враз, завтра же, и в письме каждый изложит, что и почему. А потом встретимся, обсудим. Я теперь так привык работать, системно. И увидишь, что наши разногласия ничего не стоят. Мы же с тобой одной пробы. Нет, лучше, одной группы крови».
Смешным показалось Вадиму Сергеевичу предложение начинать переписку, но перечить не стал, согласился: «Можно и так, я напишу, но и ты без шуток».
Условились под честное слово. Вспомнил Вадим Сергеевич, с каким старанием сочинял это письмо, сколько мыслей и души в него внёс. Страниц пятнадцать извёл. Жаль, черновика не оставил, то-то был бы документ времени, хоть в журнал. Отправил и стал ждать встречного письма. А его всё не было. Прошли все сроки. И позвонил Вадим Сергеевич знакомому, у которого гостил тогда пьяненький Анисимов: «При тебе договаривались мы с Павлом обменяться письмами. В курсе? Так вот, не знаешь, получил ли он моё письмо? От него что-то никак до меня не дойдёт». Товарищ кисло так отвечает: «Не сердись, Вадим, моё дело сторона, но письма, видно, не будет. Видел я на днях Павлика, ну и поинтересовался, помня о вашем уговоре. А он говорит мне: «Письмо получил, толстый такой конверт, но читать не стал, бросил. Знаю наперёд, что Вадим напишет. И мне писать ему незачем. Пусть каждый останется при своём мнении». «Так и сказал?» «Точно так, не вижу смысла скрывать». «Ну и кто же он после этого, Павлик наш?». «Не знаю, не знаю…»
Пятнадцать лет прошло, а всё накатывает, бередит. Вадим Сергеевич постарался переменить настроение и вспомнить о Павлике что-нибудь хорошее, светлое. Хорошего, конечно же, было больше, но оно к сердцу не так близко, схоронилось в глуби, как ростки до времени под землёй. Вадим Сергеевич никогда не считал разрыв окончательным, обиду неодолимой. Она горчит, ест глаза, как дымок над забытым костром, но внутри огонь не угас, если бросить веток, то тут же заново вспыхнет. Но встречного шага, слова, взгляда не наблюдалось, так и прошли эти годы. Жить друг без друга оказалось можно. Встретимся сегодня, но не так, как мечталось. И вместо бутыли коньяка в кармане эти дурацкие хризантемы в руках.
Ну вот, кажется, и остановка. Вадим Сергеевич вышел, огляделся. Ого, переменилось тут сильно, новых домов наставили, магазин, кафе, ничего этого не было. Туда! Не заросла дорожка. Выносить будут, значит, из дома, из той самой квартиры на третьем этаже. Откуда же ещё? Поставят на табуретки у подъезда. Торжественных речей, пальбы и музыки, конечно, не будет, не заслужили. Соберутся соседи, однокурсники, сослуживцы, многих увидишь, кого не встречал сто лет. Похороны тем ещё хороши, что заодно встретишься и с живыми, с кем-то в последний, может быть, раз. На следующей сходке не будет и этих. А, может, следующая-то у вашего, Вадим Сергеевич, подъезда? Кто знает…
Всё ближе памятный дом, и идти не хочется, ноги вязнут. Или уж не показываться? Представил зарёванную Раису, к нему она и никогда по-доброму не относилась, не очень-то привечала. И придётся выдавливать из себя какие-то принятые слова, не скажешь же просто, что в груди жмёт. И что Павел тем-то и был ему дорог, что не обабился и не створожился в том семейном раю, в который она его стремилась с головой утянуть. А впрочем, вздор! Придёт, цветы положит, поцелует в щёки кого надо – и назад. На поминки не оставаться. Жизнь прошла, всё своим чередом, ничего не исправишь. Но почтить надо…
Вадим Сергеевич решительно зашагал к показавшейся за деревьями девятиэтажке. И тут увидел, как из подъезда вышел и двинулся навстречу человек в темной куртке, с красным комком на груди. Что-то в мужчине насторожило Вадима Сергеевича, встревожило, да настолько, что он остановился и, кажется, даже качнулся назад. С завёрнутыми в целлофан гвоздиками по тротуару на него шёл сам Анисимов. И тоже в упор смотрел на Вадима Сергеевича. Такой же худой, высокий, прямые волосы подстрижены казацкой скобкой, усы те же, только сильно полинявшие. И лицо костлявое, пепельное, с синевой под глазами. Он, он, конечно, он – ну, не падать же в обморок посреди улицы!
А Павлик остановился, протянул руку.
– Ты куда это, Долгов, с цветами? Уж не на свидание ли? – спросил с обычной усмешечкой.
– Так ведь и ты чего-то с букетом, – отвечал Вадим Сергеевич, оторопело на него глядя.
– Я-то на похороны… к Анисимову.
– Ка…какому Анисимову?
– Виктор Тихонович, доцент наш из института, должен ты его помнить. Да точно, ты его ещё к своей Нинке как-то приревновал в компании, грозил морду набить. Однофамилец мой…
Тут Павел смолкает и внимательно, цепко так смотрит на цветы в руках Вадима Сергеевича. Лицо его хмурится, глаза краснеют, усы начинают подрагивать.
– Господи, да ты не ко мне ли с букетом?!
– К тебе, точно, – говорит Вадим Сергеевич. – Только не обижайся, без шуток. Вчера позвонили мне, не знаю кто, не представился, говорит «умер Анисимов».
– И ты на меня подумал?
– А на кого же ещё? Кому пришло в голову о Викторе Тихоновиче сообщать, нужен он мне!
– Здорово! – захохотал вдруг Павел, так, что слёзы посыпались. – Попрощаться, значит, пришёл, с цветами, честь по чести! Уважил, не загордился. А то я, признаться, на тебя не рассчитывал.
– Да почему же! – озлился Вадим Сергеевич. – Я-то готов… когда потребуется… А вот ты как, не знаю, не уверен.
– Приду, приду, вот увидишь, – смеялся Павел. – На любезность любезностью. Спасибо за внимание. Растрогал до глубины. Цветы-то какие красивые выбрал! Или Нинка покупала? Привет передай ей от меня. Так и скажи – от покойника. Очень, мол, был доволен.
– Хватит тебе ерунду толочь, – оборвал его Вадим Сергеевич, бросая букет в урну. – Не пригодился, так радоваться надо.
Покрутив головой, Вадим Сергеевич нашёл глазами вывеску кафе.
– Как там у вас? Посидеть можно? Выпить за встречу.
– Говори уж, за помин.
– Да, шёл на похороны, попал на именины. Чем не повод?
Павел озабоченно потоптался, посмотрел на вывеску, снова на Вадима Сергеевича, на гвоздики…
– Нет, дружище, мне всё же к Виктору Тихоновичу, ждут там. А с живыми ещё увидимся, так ведь?
Заметив показавшийся автобус, Павел нацелился бежать к остановке, но вдруг крутнулся обратно к Вадиму Сергеевичу. Лицо его ещё больше побледнело и скривилось, как от зубной боли.
– А скажи, Вадик, обрадовался ты вчера, как услышал? По совести? Моя, мол, взяла, Павлика нет, а я ещё поживу. Была такая мыслишка? Вишь, навострился с букетиком, удостовериться, закопать. Да не пришлось.
Автобус уже тормозил – и Павел бросился к остановке. На ходу обернулся, крикнул:
– Ещё посмотрим, кто кого закопает!
Вадим Сергеевич, поражённый, ещё долго стоял столбом, плохо соображая, что делать дальше. Потом, присутулясь, побрёл в сторону кафе. У входа ещё приостановился, покрутил головой, но потом всё же зашёл.
Сел у окна, попросил чая и водки.
– Что ж, вечная память! – сказал, подняв стакан. И сам не поняв, в чью память, одним махом выпил.
PRE-PARTY. СЦЕНА ИЗ “ФАУСТА”
Красная площадь на исходе майского дня в ожидании концерта западного поп-идола. Ниши ГУМа заполняются сановниками, бизнесменами, политиками и «звёздами». Первый этаж универмага превращён в земляничную поляну: всюду полосы зеленой травы с живой неснятой ягодой. Корзинки с земляникой в руках встречающих вип-публику модельных девушек. Столы заставлены драгоценными винами, коньяками, закусками.
Некто в элегантном костюме с супругой. Кладёт в коньяк дольки лимона:
- Спорим, костюм у него будет той же марки, что у меня!
Жена - в белоснежном наряде, с гарденией в волосах – отвлекает его, трогая за запястье: “Смотри, смотри же, кто пришёл!”. Загорелое лицо знаменитого кинорежиссера светится добродушием и энтузиазмом. Поправляет дымчатые очки:
- А что, господа, стоило жить! И вот дотянули же. Лучше поздно, чем никогда. Или ещё не поздно? Это нам сегодня сатисфакция за всё прошлое.
Эстрадная певичка поедает клубнику в паре со звездой юмора (к коньякам не притрагиваются):
- Ах, всю ночь не могла уснуть! Представьте: это же звезда с небес падает на землю, на нашу навозную кучу.
- А для меня он вовсе даже не предмет культа, потому что всегда актуален.
Министр, присоединяясь к ним:
- Всё, всё главное в нашей жизни, считаю, исполнилось. Прошёл Кубок Дэвиса, сегодня увидим божество нашей юности. Так что можно заказывать себе саван.
Дама щурится и согласно кивает головой.
Запыхавшийся партийный босс, осматриваясь, наливает и пьёт кампари. Восторженно восклицает, играя на телекамеру:
- Не верится, он – в Москве! Вот за такую свободу мы боролись. Когда-то из-за него, ещё в школе, я начал учить английский. Завидую молодым, им всё достаётся даром.
Пытается спеть одну из песенок идола, но вскоре срывается:
- Пойду потанцую.
Мухой вылетает из ГУМа. На авансцене – самая модная женщина сезона, художница поп-арта. На голове скрученные подобием шляпы чёрные заношенные джинсы. Длинная, местами рваная, юбка ручной вязки, на ногах красные колготки в клетку.
- Как бы я хотела его раздеть! И заново одеть. Всё-таки, я вас уверяю, наряжается он старомодно. Если б я была его женой!
В вип-зоне на площади начинается движение: первые ряды занимают кремлёвские сановники. Много знакомых лиц. Свисающими с ушей бриллиантами покачивает Ксюша Собчак.
Журналист (ведёт репортаж»)
Москва замерла и не дышит. До концерта осталось совсем немного. Красная площадь сегодня станет ареной ритуальных плясок и всеобщего поклонения великому человеку, живому богу. Это он изобрёл современную поп-музыку, воплотил великую мечту рок-н-ролла, женился на красавице с одной ногой, заработал миллиард долларов и сейчас борется за права ягнят и вегетарианцев. Он поставил условие: концерт должен пройти на Красной площади – в энергетическом сердце России. Возражения всякого рода фарисеев были смело проигнорированы.
Да и нельзя этому человеку ни в чем отказать. К людям сорока- пятидесяти лет, заправляющим в этой стране, приехал бог их юности, он несёт свет и освобождение. «Демократия в России не наступит, пока он не выступит на Красной площади», – твердят рок-банкиры и рок-политики с сединами в бороде. Для них это Нагорная проповедь.
И всё же не все ещё вполне понимают величину счастья, свалившегося на нас с приездом кумира. Вот на Западе, там в большой цене даже его обстриженные волосы, их выставляют на аукционах. Собственные дети просят папу не доедать блюд – их же можно задорого продать. Обкусанный им кусочек хлеба однажды ушёл за сорок тысяч долларов. Один из фанатов продавал флакончики с микробами гриппа, который якобы подхватил от певца.
В поредевшей нише ГУМА появляются Фауст и Мефистофель, оба в живописных нарядах европейского Возрождения. Фауст в пурпурном берете, его спутник – в чёрном, при шпаге. У входа их останавливают.
Мефистофель (развязно)
Какой у беса может быть билет?
Прошу быть к иностранцам благосклонным.
Нас всюду принимает высший свет –
Лишь стоит показать мой герб исконный.
Делает неприличный жест. Охранник старательно смеётся над шуткой. Фауст и Мефистофель усаживаются.
Перед тобой российская столица.
Её когда-то звали «Третий Рим».
Имперская на герб вернулась птица.
Сама империя попала в третий мир.
Берёт со стола и рассматривает одну из бутылок.
Не пьёт никто! Ни в ком нет пыла.
Пресытились, не лезет в рот.
Ещё не старые, да всё нутро изгнило.
Природа взяток не берёт.
Фауст
Тебе б всё ёрничать! Здесь чистые порывы:
Вернуться в молодость и освежить свой дух.
Мефистофель
О, так порывисто, что в спешке задавили
Пяток детей и семеро старух.
Всматривается в дамское общество.
Здесь каждая бы нагишом прошлась,
Чтоб только не остаться без вниманья.
Владеют душами несложные желанья,
Но никогда не сотрясает страсть.
Здесь всё наполовину, всё впопад,
При всём учитывая и анфас, и зад.
Здесь дамы любят хорошо поесть,
Но со слабительным, чтоб не растолстеть.
Фауст
Разнежились, сластёны, вертопрахи.
Чёрт среди них, а не чутья, ни страха!
Мефистофель
Что я пред ними? Ветхое преданье,
Шут, лузер, несмышленое дитя.
Они же потрясают мирозданье
Величьем зла, творимого шутя.
Всё сущее вложив в свою утробу,
И в будущее забивают вход.
Их только смерть ещё страшит и злобит,
А жизнь вовсе не идёт в расчёт.
Как говорил один из них пострел:
Желали лучшего, да всё пришло к разрухе.
Но отделить итог от славных дел
Труднее, чем жужжание от мухи.
Фауст
Всех проклял, заклеймил, ославил.
Прошу, на этот вечер поостынь!
Когда идёт игра без всяких правил,
Святоши остаются без святынь
В нише появляется модный романист, раскланивается, особенно любезно с Мефистофелем. Тот отвечает шутовским поклоном.
Мефистофель (склоняясь к Фаусту)
В его писаньях разум не замечен,
Любовь и страсть к позывам сведены.
И потому естественно б при встрече
Не шляпу снять, а опустить штаны.
Журналист (продолжает репортаж)
Он явится! Он всё-таки споёт на главной площади Третьего Рима! Один из тех, кто определяет судьбу России. Капитаны политики и бизнеса пришли, как на парад, на главный в их жизни концерт. Сегодня они снова стали мальчишками. Вспомнили, как пацанами фанатели от рока.
Эти люди из партера состоялись. Они взяли в свои руки власть над одной из самых больших и богатых стран планеты. Они смогли объездить весь мир, о чём их отцы боялись даже мечтать. У них самая дорогая одежда, самые крутые машины и самые просторные дома. Они сидят на финансовых потоках, им дано очень многое, почти всё. Стало даже казаться, что у них не осталось самого главного – личной человеческой мечты. Пробиваться, зарабатывать деньги, открывать заново окно в Европу хлопотное занятие. Они устали, они стали циниками.
И вот пэр рока приехал в Россию с политической ревизией. Как музыкальный Джеймс Бонд, как агент свободы. Он проверит, остался ли ещё в этих респектабельных господах азарт романтических хулиганов. Проверит здесь, на лобном месте, на главной площади страны. Россия должна остаться свободной. Мы не имеем права предать пэра рока. Это наш рок! Спасибо вам, сэр!
Фауст
Бессмысленный угарный сон.
Как будто все с катушек послетали.
Послушать можно старый патефон –
Зачем его в мессию записали!
Мефистофель
Так это здесь извечная беда!
В развитии духовном недоноски
Не чтят святынь, без всякого труда
Им вместо вин сливают ополоски.
Журналист
Как вызволить страну из блуда?
Фауст
Тут путь один: Господне чудо.
Мефистофель
Есть и другой: очнётся власть,
Изгонит ложь, не станет красть,
С народом восстановит связь,
Из петли вынув криминальной…
Журналист
Рецепт фантастный, не реальный.
Вы не с луны ли, господа?
Фауст
Так, значит, в чуде и нужда.
А что даст идол тривиальный?
Мефистофель
Ах, развяжу по случаю язык!
Ведь этот сэр давно не настоящий.
Тот молодым сыграл случайно в ящик,
Дурачит мир удачливый двойник.
Молодой человек за соседним столиком
Простите, что встреваю в разговор.
Но отличить не трудно суррогаты.
Не верю я! И на концерт пришёл,
Хотя билет мне стоил ползарплаты.
Фауст
Вы, верно, сами музыкант?
Молодой человек
Влеченье есть, да не велик талант.
Мефистофель
Так спели бы.
В его руках появляется гитара, которую он и передаёт соседу.
Молодой человек
На днях она обозвала меня неудачником. Обидно, ведь она прекрасно знает, что главная моя удача в ней самой. И вот сложилась такая песенка. (Поёт)
Ты говоришь: мы мало значим,
могли бы жизнь прожить иначе
и в чем-то больше преуспеть.
Но вспомни, кто поднялся в гору,
чтобы бежать за ними сворой
и от стыда не умереть!
Чем так витийствовать и княжить,
уж лучше онеметь, бродяжить,
запоем пить, сойти с ума.
Как строить прочные хоромы,
когда душа не знает дома?
Нет, лучше посох и сума!
Смотри, какие превращенья,
какой идет круговорот:
былой успех стал пораженьем,
их возвышенье – униженьем,
позором слава и почет.
Мы ж не стремились в командиры,
не обещали брать преград
и презирали все мундиры -
теперь уж поздно на парад!
Мефистофель
А что, совсем недурно он поёт!
Мне, правда, смысл куда важнее тона.
Так волк, когда зубами горло рвёт,
Не отличает бас от баритона.
Мефистофель надевает маску рок-певца и, прихрамывая, поднимается на сцену. В пути меняется его наряд: теперь он в джинсах и красном шелковом пиджаке. Площадь накрывает невообразимый гвалт. Певец поднимает руку с гитарой. Всё смолкает.
Мефистофель (ломается, публика на каждый его возглас отвечает протяжным воем)
Я вас лублу! Моска это здоров! А сейчас будэт приколная песня. Вы готови зажигат?
Площадь ревёт «Йес!». Мефистофель начинает петь, пародируя манеру поп-идола.
В проулках тёмных, в светлом зале,
В толпе друзей, когда одна,
Являюсь ей, хвостом за талью,
С парами серы и вина.
Клонюсь всё тягостней, всё ближе.
Шепчу, терзаю, вот приник.
И чувствует она, как лижет
Ей щеки огневой язык.
Сладка ты, дьявольская страсть!
Теряет голову, нет силы отклониться.
А ночью, встряхиваясь и смеясь,
Я щекочу хвостом ей ягодицы.
Площадь неистовствует.
Журналист
Улётная программа! Убойная публика!
Мефистофель (паясничает)
Будем зажигат! Я вас лублу!
(поёт с дьявольскими подвываниями)
Люблю смотреть, как умирают дети!
Как сводит животы от нищеты.
Но для чего им жить на свете,
Когда живём и я, и ты?
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Что руки тянешь? Да иди ты!
Мир этот создан для удачи.
Он мне как раз по аппетиту.
А проигравшие пусть плачут!
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Не знаю я в желаньях края.
Рвать жизни кус не перестану.
Я жив и смел, пока желаю.
Всё остальное – по барабану!
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Площадь безумствует: вытаращенные глаза, вывалившиеся языки, поднятые врастопырку пальцы.
Журналист
Убойная программа! Улётная публика!
Модная художница (с джинсами на голове) дёргается в ритме песни. Срываются с мест политолог и партийный босс. В трансе крутят головами эстрадные звезды. Юморист с бокалом в руках ёрзает на стуле. Вскакивают и люди в первых рядах, вызывая замешательство сотрудников ФСО. Мотаются бриллианты Ксюши Собчак. Толстый чиновник самозабвенно подпевает…
Мефистофель
Отбрасывает гитару, снимает маску, в полной тишине внушительно декламирует
Не скоро ли день Страшного суда?
Как Лоту, мне пора бежать отсюда.
На празднике я с вами, господа,
Но вам платить за битую посуду!
Раскланивается и исчезает вместе с Фаустом.
Площадь в помешательстве.
Локтин Сергей Игоревич,
г. Пермь, Российская Федерация
ПОТОЛОК СТАЛЬНОГО НЕБА
Потолок стального неба,
Жизни тёмная пурга.
Недостаток корки хлеба.
Берега, вы берега.
Мне примкнуть к какому надо?
Чтобы жизнь была стройна.
И куда прогнать мне гада?
Что сидит внутри меня.
Смотрит тихо, подвывая,
Наводя тоску и страх.
Боль мою не заглушая
Разводя огонь в кострах.
Душит больно,душит сильно
Глаз напучив на меня.
От того ли мне могильно
Веет смертью сентября?
От того ли по дорогам
Раздаётся детский плач?
Нужно мне совсем немного,
Но уже в пути палач.
А ЗНАЕШЬ, МАМА…
А, знаешь, мама, я столько раз бросал писать стихи,
Кидался в бизнес, и в другие дали,
Но знаешь, мама, не могу я без любви,
Хоть столько раз меня и предавали.
Я босиком бежал по свежей боли,
Внутри себя я столько раз убит.
Но знаешь, мама, я собой доволен,
И стержень мой внутри, нет, не разбит!
Я точно верю, где-то есть она,
С улыбкой ангела, и милыми глазами,
Куда заносит, мама, сторона,
Порою, мы не знаем даже сами.
Что нужно знать и делать впопыхах?!
Искать её или предаться свету?
Меня окутал снова, мама, страх,
Как легкие окутал дым от сигареты.
Я знаю, что мечта живёт,
Пока ты здесь, и помнишь ты о ней,
Смотрите, мама, вдалеке плывёт,
Корабль уходящих дней.
СЫРАЯ ЗЕМЛЯ
Сырая земля успокоит всех нас,
И черви съедят мою кожу.
Дождь будет мочить деревянный “баркас”,
Меня отправляя в дорогу.
Там тишина, и ты не услышишь,
Ни шороха, взвизга, ни стук.
Ты молча лежишь, и вовсе не дышишь,
Красивый одели сюртук.
Душа улетела, её не найти,
В каком сейчас теле она?
Быть может сейчас она хочет идти,
Иль выпить с красоткой вина.
А может она и вовсе не пьёт,
Заделалась старым ковбоем.
А может жену свою милую бьёт,
С утра похмелившись-то с горя.
Никто не узнает, как там наверху,
Хотя положили-то ниже.
Так что, мой друг, привыкай к сюртуку,
Который к тебе всего ближе.
Лосева Светлана Петровна,
г. Рязань, Российская Федерация
НА ЛЮБИМОМ БЕРЕГУ
Я сейчас на том причале,
Где в минувший раз строкой,
Беды, страхи и потери
Под сосной под птичьи трели
Отмолила, откричала,
Обретя в душе покой.
Здесь по-прежнему сверкает
Под лучами летний день,
И поют, слагая песни,
Наши птицы – честь по чести
О родном цветущем крае:
«Чив-чив-чив да тень-тень-тень».
Может, есть места и краше
Средь иных лесов и рек –
Я не спорю с вами, люди,
Пусть они вам ближе будут.
Мне ж роднее дали наши,
Мне милее отчий брег!
СУДАРЫНЯ ЗИМА
Сударыня, вы ворвались без спроса –
Вам не было назначено приёма.
Какие же возникли вдруг вопросы?
Вы с грохотом вошли – сильнее грома.
Он тучами хотя б предупреждает,
Иль ветром, иль затишьем перед бурей,
А Вы внезапно вторглись, Вас не ждали!
Приёма нет – до декабря не будет.
Она стояла, грозно руки вскинув,
Произнесла: «Со мною вам не спорить!
Вы, господа, от дум согнули спины…
Я ж выведу на улицу вас вскоре!»
И, хлопнув дверью, выбежала в гневе -
Кто властен, ей указывать границы?!
И белый шлейф, тянущийся за нею,
Стал крыльями – взлетела белой птицей!..
ЛЮБОВЬ ПОСТУЧАЛА КАПЕЛЬЮ
Любовь постучала несмело капелью,
А сердце твоё отчего-то молчало,
Как будто упрятано в тёмную келью…
К любви охладело – совсем одичало.
Не помнит цветастого жаркого лета –
Студёные, тусклые, мёртвые стены…
Но верю, что зреет сегодня в нём где-то
Манящая песня прекрасной сирены.
И скоро захватит болезненный разум –
Забудешь тотчас о щемящей молитве.
Все чувства волною нахлынут вдруг разом
И сменят цвета на поблекшей палитре,
И счастьем осветится скудная доля –
В желаниях станешь и жаден, и волен!
Луданов Илья Игоревич
г. Узловая, Тульская обл.,
Российская Федерация
ЗВЕРИНОЙ ТРОПОЙ
Выше густого ивняка, над водой, нарезал круги потревоженный ястреб. Птичий крик звучал резко, отрывисто.
Он сдернул с плеча ружье, на ощупь достал патроны. Зарядил и, глухохрустя болотными травами, двинулся кшироко разлитойот половодья бобровой запруде.
Неделю как сошел лед. Полевые птицы еще не начали распев, но было совсем тепло. Он щурился на солнце, сверкавшее с неба и от земли.
Вскинул двустволку на всплески вкамышах. Легко посвистывая, не страшась выстрела, перед ним набирала высотупара крякв. Червленная мушка села под блестящего перламутровой головой селезня, провела за ним черту по белесому небу и сникла. Он совсем не умел разбивать пары,стрелялодиночек. Уткидаликруг горячей апрельской любви у него над головой, ушлипо речке, буйной стремниной убегавшей от озерка по лощине. Еще недельку-другую полетают, потом она найдет себе скрытное местечко в дебрях или затопленных камышах и сделает гнездо, думал он, закинув стволы за спину.
Стихимнаслаждением от весны, после слабой на морозы, чавкающей зимы,обошел причесанный половодьем берег.Устатной, разлапистой ели присел отдохнуть.Трава едва наметилась.Земля холодила.
Не хотелось сюда приходить. Но, как и каждую весну, в редкую неделю вольной охоты, он сидел у столба и, не оборачиваясь, видел, как обрывками проводов покачивална ветру черный смоленый столб, крытые летом крапивой и лопухами, чернели остатки горелогопрошлогодним палом частокола. Из дубовой, огнем не взятой, опоры –врастопырку рыжие гвозди. На обожжённой воротине– закрывашкой проволочное кольцо. Вспомнил, какс робостью поднимал этокольцо. Ломаякрапивный сухостой, вошел на бывшийдвор. Навалом обломки печи, битый шифер. В заросшем саду – кусты одичалой смородины. На кустах черные, как ее глаза, блестящие ягоды. В тени яблонь в жару всегда было свежо.И тогда, дальше,вместо сухого бурьяна перед ним встали размашистые и длинные, до верхней дороги, грядки картошки, где среди высоких плетней белело пятно еефутболки.
Ему пятнадцать. Парит жаркий июль, они только приехали. Бабушка, тяжело двигаясь, кормит птицу. Больше живности держатьне по силам. Мама,в цветастом летнем халате, с крыльцазвонкокличетМитю– съездить за молоком:
- ВБолотовкунужно. Это за ямами, где коровники. В конце лощины, у пруда, красный дом.
У Бураковыхбыл большой кирпичный дом (дед их еще в войну на всю деревню кирпич делал из местной глины, что у речки брали). Крыт рыже-оранжевым железном, из пристроек – выцветшая коричневая терраса. От тогодом звали красным. В их Заовражьескотины не осталось (по осени соседи через два дома зарезали последнюю корову) и приходилось ездить в Болотовку.
Из сарая, где столярничал дед, Митя вывел синий, с проржавлинами, велосипед: подкачал колеса, попробовал натянутость цепи. В сарае дед, в пыльной от опилоккуртке, работал на верстаке, показывал сорта древесины: «Галавой-та работать сам навостришься, а руками – у меня учися, пока я жывойишо». Теперь в сарае только старый верстак и опилочная пыль. Будто дед с силой вытряс куртку и ушел.
В просторном поле, на душистой травами дороге, ветер играл с волосами. Митя вслушивался, как шуршат по проселочной дороге шины, проверял, держится ли на багажнике сумка с банкой.
Бураковывстретили приветливо. На лавке дед с папиросой в зубах щурился на Митю, бабка в фартуке выглядывала с терраски. Спрашивали как бабка, как родители. Налили до краев молока, поменяли крышки.Во двор высыпала гурьба ребят. Знакомились весело, с ребяческой пружинистой силой узнавали кто такой, откуда, приглашали на футбол. Митя робко улыбался, испуганно жал руки, а из головы не выходила белизна футболки, вынырнувшая из густой зелени. Он гнал вдоль огородов к Бураковым,когда мелькнуло справа белое пятно, в память впечатались угольного цвета курчавые волосы,схваченные в упругий пучок, и такие же угольные глаза, блеснувшие в повороте головы.
На другое утро, после быстрого завтрака, сославшись маме на рыбалку и запрятав у речкиудочку, Митя сидел внепролазных зарослях ивняка на заливном лугуза ее домом. Для секретности шел не по деревне, а ручьем. Сразу по пояс вымок и запыхался, радостно холодя сильной росой ноги и потеяна раннейжаре. Теперь, на берегу речки прислушивался к горластым бронзовым петухам и рябым, беспокойным индюшкам с выводками. Рядом, в буйной траве сиротливо мычали телята. Толстошеий гусак, усевшись на зеркало близкого залива, лениво шевелил в воде красными лапами, с подозрением косился на чужого. Митя приложил палец к губам и подмигнул важной птице.
Просидел часа два, пока не увидел ее в саду: сонно потягиваясь, она говорила что-то ребятам. Горячее солнечного жар в груди, топот бьет в уши, сдавливает дыхание. Не выдержал,вылез по кустам на другой берег, ругая затекшие ноги. Полями вернулся домой и долго скрывался от мамы, которая, как его увидела, тут же спросила, что же это такое с ним случилось.
Митя сам не знал, зачем все утро просидел в кустах у ее дома. Но в футбол – тем же вечером, в Болотовке – на выкошенном между дворами куске луга – бился как зверь. По дороге к пруду, за лесом, куда рванули на завтра купаться все оравой (и она, где-то сзади, на красном велосипеде, с блестящим на солнце рулем), на педали жал так, что потом дрожали и болели ноги, а сидевший на раме Витька, моложе Мити года на четыре, жмурился что было мочи со страху. По вечерам с шутками и анекдотами резались в карты у огня, цедили по глотку добытый у старухи-соседки (по пятналику за чекушку)марганцовкой чищенный, пшеничныйсамогон.Митя, налитый необъяснимой силой, притаскивал из лощинки громадные сухие бревна ветел, ставилшалашиком, разводил жуткие высотой костры, так что, верно, и звездам в холодной пустоте становилось теплее.
Где-тоздесь была терраска. Сапогом отвалил обгорелые доски сарая. Тут же где-то? Найти не смог: от дома остались одни красноватые развалины русской печи. От бревенчатойтеррасы, настланной толстыми, по-хозяйски, досками, с высоким крепким крыльцом, в зеленый крашенным, ничего не осталось.Сломанная пожаром печь зарастет бурьяном и никогда случайный прохожий не представит, как могло здесь в довольстве шуметь привычное к труду хозяйство. Вспомнилась песня, которую она вдруг запела в один из последних вечеров. Пела неумело, тихо. Ему нравилось. Сидели здесь, на терраске, свесив наружу ноги. Она лирично прислонила голову к косяку. Семьи разъезжались, оставлялистариков на зимовку.Он не знал, что сказать. Тогда она тихо, глядя на лунный сад, запела, и он не знал, как уйти от нее, и не знал, как сделать, чтобы песня не кончалась.
Песню вспомнил и никак не мог вспомнить ее лицо. Тогда зло дернул за проволочное кольцо, отворил невидимуюворотину и вышел на чавкающий веселым половодьем луг. Здесь будто так и замер гусиный гогот у воды, шорох кур в крапиве у забора, высокий клекот хищника,клич вспугнутой индюшки.
Остаться вместе им случилось лишь через неделю со дня его появления в Болотовке. После костра (в игре языков пламени ее лицо, смотрит мимо куда-то, молчит), печеной картошки с утянутой из бабкиного подвала склянкой, ночью, тихой тропой Митя провожал ее.
- В Москву поступать буду, – говорила она. – Еще два года и все.
- А куда? – Митя говорил мало, выравнивал в дрожи голос.
- Не знаю пока. Может, на экономический. А все говорят – на юридический надо. Дядя – декан у меня там.
Стояли у ворот, молчали, и он почему-то страшился ее больше не увидеть.
Другим вечером притащил тяжелый отцовский бинокль и, усевшись на плетень, они долго разглядывали испещренное блюдо луны. Ночистояли в тепле, ветер стих, и казалось, на луне что-то должно вот сейчас зашевелиться и поползти по щербатым кратерам. И ее рука тронула его.
Они просидели вместе ночь, а под утро, когда за далеким лесом разгорались зарницы и, казалось, даже птицы замерли в садах, он с трепетом коснулся ее лица. Провел рукой по курчавым, жестким волосам. Она не отстранялась, смотрела блестящими лунными глазами, и ждала его.
окончаниепервое
Продрался заросшим садом,вышел к разбитым коровникам. Скелет колхозаплохо шел солнечной весне. Его остов, след чужой эпохи, летом утопал в крапиве и борщевике. Недавно в этих местах еще оставались люди, коровники разбирали на кирпич; после бросили. Когда деревня умерла, первые годы приезжие грибники ещенабивали тропы по старым колеям.
Теперь здесь ходятдорогой зверя. Короткий путь в бурьянепробила шустрая лисица, брод через полную весной речку отыскали кабаны. В излучине, под бугром, где старик Бураков брал глину на кирпич, у них грязевые ванны. Широкорогие лоси за зиму ободрали яблони в садах, стволы длинными полосами исчерченыих острымирезцами.
Пробираешься натоптанной копытами тропой через остатки дворов, заборов, мимо устало скособоченных столбов электропередачи, тонешь в бесконечных, подтопленных апрелем,лугах и болотах, врастаешь в природу, как привитый отросток к дереву, и не кого бояться, кроме человека. Вдыхаешь лесную сырость, ветер широких полей, и так хочется брести и брестипо зарослям, скрываясь в траве, шумно, зверем засопеть,одичало улавливать тонкие запахи, прислушиваться к неслышному людьми шороху мыши, чесаться о молодые дубыгустой к холодам шерстью. Изредка поднимешь мохнатуюголову на медленный гул, посмотришь медовым глазом, как чертит белую полосу в синеве неживая птица. И скроешься, рыская, в кущах.
окончаниевторое
Когда он вернулся, Варежка, в расстегнутой от припека курточке, кричала во все горло, вытянув вверх озябшие кулачки:
- Папа, папа! У меня зуб вырвался!
Он торопливо скинул сапоги, куртку, убрал в машину ружье. Вытащил Сашку из-за руля, где тот жужжал вместо двигателя на весь двор. Катя махала из палисадника, где дымил на костре обед. Она была хороша в этом свитере с высоким горлом.
- Мы уже и в доме убрались и все приготовили, – она поцеловала его и посмотрела с любовной претензией. – Чтобы ты без нас делал?!
Попробовал из котелка,смачно, чтобы Катя видела, с удовольствием причмокнул. Оглядел двор, убедился, что все в порядке. Взял на руки Варежку, которая тут же принялась наводить порядок в его темно-русой, густой шевелюре. Сел с ней на лавку, откуда открывался вид на речку. Варежка стала считать пальцы и кричать что-то бабушке, которая вышла из дома. Катя рассказывала маме, что на работе все в порядке, хотя времени совсем нет, что скоро выборы и лицами заклеен весь город, что пробки жуткие, по два часа коптишь на жаре или дрыгнешь на холоде, что продукты и услуги дорожают, а зарплата как-то хитро так растет, что не увеличивается.
Он посмотрел на них, потом дальше, где изгородью шелестел на ветру седой сухостой, шумелталыми водами ручей и во весь горизонт темнел лес за полем. От ручья прорезал слух одинокий зов ястреба. Он высоко над головой поднял Варежку, потеребил игриво.
- Ничего, ничего бы я без вас не делал! Не делал бы совсем ничего!
Чмокнул ее в пухлую щечку и потащил к столу, где мама раздавала приборы, и Катя, усадив ерзающего на месте Сашку, разливала по тарелкам горячий, пахучий обед.
Лукьянцева Людмила Андреевна,
г. Новокузнецк,
Российская Федерация
***
За родную Россию радели,
Называя Отчизной своей.
Отче наш перед битвою пели –
Узнаю души русских людей.
Узнаю их кольчуги литые,
Их мечи и щиты узнаю,
Слышу песни слова удалые,
В ней призывы к победе в бою.
Честь и славу всегда возносили
До священных небесных высот.
Лад, невест всей душою любили
Им дарили детей каждый год.
За родную Россию радели,
Называя Отчизной своей.
За нее «живота» не жалели –
Узнаю души русских людей.
***
Обнимает туман сенокосные травы,
Осыпая жемчужной росой на заре.
Заливает заря небо огненной лавой,
Растекаясь багрянцем по сонной земле.
Полной грудью вздохнула река на затоне,
Подставляя заре серебристую гладь.
Три плакучие ивы застыли в поклоне,
Над водой продолжая тихонько дремать.
Улыбается солнце певцам из скворечни,
Света нежную ласку им шлет свысока.
Уплывают под парусом в синюю вечность,
Подчиняясь покорно ветрам облака.
Засверкали звездой лики белых березок,
Золотые лучи осветили их кроны.
Я люблю этот мир – мир кукушкиных слезок,
Мир, что душу мою, красотою затронул!..
***
Не хочу, помнить, как это было,
Не хочу вспоминать о войне.
Я забыла, нарочно забыла,
Чтоб пожары не снились во сне.
Не хочу слышать крики и стоны,
Видеть море страданий и слез.
Хочу слушать церковные звоны,
Отголоски проснувшихся гроз,
Любоваться зарей на рассвете,
Помолчать у лесного ручья.
Я хочу, чтоб со мной мои дети,
Дожидались весной соловья.
Не хочу, помнить, как это было,
Обо всем я забыла уже.
Я забыла, нарочно забыла,
Радость пусть оживает в душе.
Только нет в моем сердце покоя,
Снятся взрывы как прежде во сне.
Поминаю погибших я стоя,
Память мне не стереть о войне.
***
Не влюблялись друг в друга ни разу мы,
Только надо ж случиться беде:
Оно было за гранями разума,
Мое позднее чувство к тебе.
В жизнь ворвался метелицей северной
И сумел меня в бездну вовлечь.
Сомневаясь, я все-таки верила,
Что смогу наше счастье сберечь.
Было счастье слепое, недолгое,
Не рожден ты для верной любви…
Занялась я сердечной прополкою,
И отпели в душе соловьи.
Жаль, что фальши не видела сразу я,
Ты растаял снежинкой во мгле.
Оно было за гранями разума,
Мое позднее чувство к тебе.
Лунин Олег Михайлович,
г. Львов, Украина
ЭСТЕТ ЧЁРТОВ
Однажды я шел по улице и увидел в мусорке пустую бутылку.
Однажды я шел по улице и увидел, как бомж достает из мусорки пустую бутылку. Он достал оттуда пакет и вытряхнул его содержимое; он вертел в руках огрызки, выброшенные платки и тампоны. Он наводил там порядок, будто женщина в гардеробе. Мне стало противно и я ушел.
Целый вечер меня мучала совесть.
Утром я выбросил ростбиф и спрятался за углом. Бомж пришел, забрал пустую бутылку, порылся в пакетах, нашел ростбиф, укусил, сплюнул и выбросил ростбиф. Наверное, ростбиф пропах мусором, подумал я.
На следующее утро я засунул ростбиф в фольгу и упаковал в три пакета. Бомж достал бутылку, порылся в пакетах, сплюнул и ушел.
Тогда я засунул ростбиф в вакуумную упаковку. Бомж взял только бутылку, не догадавшись, как открыть мою упаковку.
Тогда я засунул ростбиф в бутылку. Пришлось нарезать его мелкими кусочками и закрутить крышку. Бомж достал бутылку, повертел в руках, достал кусочки ростбифа, съел один, сплюнул и высыпал остатки в мусорку. Эстет чертов.
Я был очень зол на бомжа, будто он был моей подругой по переписке; но потом я подумал, что бомж вегетарианец.
На следующее утро бомжа поджидала бутылка с салатом из рукколы и помидоров; но в тот день бомж не явился.
И на следующий день.
И на следующий.
Потом пришел другой бомж, но салат к тому времени испортился. Он выбросил бутылку. Я спросил, что случилось с предыдущим, и мне ответили, что он отравился мясом. Я спросил, знает ли он, что такое руккола. “Не-а” – был ответ.
Я плакал целый вечер. Мне было жалко ростбифа, рукколы и помидоров. Бомжа не было жалко.
На следующий день я нагадил в мусорку. Новый бомж ничего оттуда не взял. Я гадил во все мусорки в округе, чтобы этим дармоедам ничего не досталось.
Тогда они нажаловались на меня милиции. Меня поймали с поличным; поличное засунули в пакет и суд признал меня сумасшедшим.
А всё из-за чёртовых бомжей.
THEАВТРА
- Стало быть, Италия была членом, а Сицилия и Сардиния – яичками?
- Чего? – Фил дал по тормозам от удивления, и Мэри облила себя колой.
- Ну как, скандинавы! Не читал, что ли?
- Не-а. – ответил Фил и нажал на газ. Давно покинувшие родину беглецы беззаботно искали хвост змеиного шоссе. Мэри продолжила.
- Ты что, сейчас объясню. Ну был у них этот… Имир… великан такой, очень злобный. Боги собрались вместе и победили его – Один и еще два каких-то, не помню уже.
- Итальянцы-то тут причем?
- Да не причем – сами там поселились. Ты слушай, не перебивай. Они, значит, взяли потом мясо его, и кости, и зубы, и мозги, и череп…
- И кишки?
- И кишки, наверное. Его кишок, поди, на всю Индонезию хватило бы. Да ты не перебивай!
- А мои мозги ты не вынесешь, случайно? Ни дня без разговора про Адамянов?
- Ой, они уже в прошлом; ты послушай. Значит, куда они череп, мозги да зубы подевали… не помню… но это не важно.
- Как не важно? Вдруг закопали куда-то, и скрылись с места преступления! Интересно, сколько за убийство гиганта положено…
Фил закурил. Он клевал носом и держал палец на кнопке включения автопилота. Фил уже десятый раз после захода солнца собирался отдать управление компьютеру, но в последний момент отдергивал руку и гордо запрокидывал голову.
- Подожди ты! Мясо-то они в землю превратили, а кровь – в воду, понимаешь? Вот я и говорю…
- Ага, и Италия, стало быть… Ну не знаю… В книгах пишут, что все континенты когда-то были одной массой.
- Все сходится! – Мэри внезапно оживилась. – Он разлагался все это время! В собственной крови!
Фил поморщился.
- Теперь понятно, откуда такая вонь после купания в море. Фууу… А как можно есть то, что в земле выросло?
Фил съехал на обочину. Кактусы торчали из земли, будто волосатые бородавки.
- И что? – рассмеявшись, спросила Мэри. – Опять хочешь, чтобы я вогнала иголку в задницу?
- Нет, просто отлить хочу.
Пока Фил справлял малую нужду, Мэри нюхала засохшую почву, стоя на четвереньках.
- Может, на эту землю щеки пошли… или ляжки…
- А может у гигантов совсем другая анатомия. – сонным голосом заметил Фил, застегивая ширинку. – Ложись спать уже, сколько можно.
“Будущее наступает завтра!” – гласил бигборд с улыбающимся мужчиной в пластиковых очках, смотрящим на колбу с зеленой жидкостью. Такую картину можно было увидеть на каждой 500-метровой отметке шоссе.
- И когда их только успели повесить… – зевнув, сказала Мэри. – Похож на тебя в аспирантуре.
- Я разве был в аспирантуре? Не помню. Но если был – то был красивее. – Фил посмотрел на себя в боковое зеркало. – Что-то мы отвлекаемся, надо спешить.
Мэри бережно перекатывала в руках горсть суховатой земли, глядя на нее с подобострастием; она касалась земли носом, ухом и даже губами. Фил нарочито громко щелкнул языком.
- Ты вечно находишь чем упороться. Помнишь, как ты сжигала чучелко на Масленицу?
- Подожди ты – вот интересно ведь определить, откуда все-таки отломался этот кусочек. Ты представь, какой он был огромный… может, это его титьки? У этих скандинавов была мода на косички и пирсинг.
- Ха! Вот я был настоящим викингом, когда качаться ходил, и орал перед телевизором так, что на весь дом было слышно.
- Ты путаешь все; у них, как и у тебя, был волосатый пивной пузень.
Мэри толкнула его рукой, вяло посмеиваясь; Фил заметил у дороги мотель с выцветшей вывеской и притормозил. Внутри никого не было.
- Помнишь свадьбу? – сонно улыбаясь, спросила Мэри. Она расстегивала рубашку. – Как мы после венчания избу заброшенную в поселке нашли…
- Каком поселке? Мы на окраине города венчались. На пустыре еще развлекались…
- Да ладно, главное, что будущее рядом. Видишь – все избавляются от прошлого, чтобы жить по-новому.
Фил глухо ухнул и запрыгнул на полуразвалившуюся кровать – многострадальное ложе натужно скрипнуло под его массой и просело, но не провалилось. Мебель возмущенно царапала незваных гостей выстреливающими пружинками.
- У него на теле могла бы жить целая деревня… или даже народец. – не унималась Мэри.
- Далась тебе эта тема.
- Но ты подумай, ведь можно построить будущее по такому же принципу, из кирпичиков…
Фил крепко обнял Мэри и, прильнув головой к ее уху, запел колыбельную “баю-баюшки”, но девушка не засыпала, а только сонно бормотала “бую-буюшки”. Им казалось, что они пролежали так несколько часов, но на деле прошло всего десять минут.
- К чему нам сон? – прошептала Мэри. – Мы могли бы столько сделать, если бы не спали; никаких дурацких кошмаров, сомнамбул и расстройств на почве бессонницы… Помнишь, как ты проспал весь медовый месяц? То пьяный был, то на солнце дремал…
- Какой отдых на солнце? Мы же на лыжах кататься ездили. Ночью вообще не спали.
- Ха, наверное, в другой жизни. Хотя, во что веришь, то тебе и будет – читал брошюрки?
- Вряд ли начинать новую жизнь будет проще, чем раньше. – вздохнул Фил. – Помыться бы, а то нехорошо вступать в будущее грязным.
Фил покрутил изрядно проржавевшие краны – безрезультатно; будто смеясь, трубы отвечали ему скрипучим кашлем; чуть погодя на дно треснутого умывальника плюхнулся жирный паук и уполз куда-то по своим делам. Спертый воздух нависал над парочкой, будто навязчивый алкоголик. Фил и Мэри тяжело дышали, вытирая увесистые капли пота со щек и подбородка.
- Ничего. – глотнув слюну, сказал Фил. – Может, в будущем мытье вообще не понадобится – всеобщая стерильность, все такое.
- А краситься можно будет?
- Конечно, куда ж без этого. Лак с блестками. Татухи с подсветкой. Не то несчастье, которое я себе набил после защиты кандидатской.
- Змеючку, что ли?
- Какую змеючку – барсучка! – неожиданно выкрикнул Фил.
Крик захлебнулся одышкой. За ней последовал кашель. Фил и Мэри, бессильные остановить грудные спазмы, конвульсировали рядом с умывальником в нелепых позах. Они растаяли, став лужицами воды, и полились в ржавые трубы навстречу сновавшим там паукам и тараканам, омывая засохшие яйца мух и щетинистые наросты лишайников. Бесконечный лабиринт, в котором запахи канализации и хлорки блуждали призраками.
- Прям как наша первая годовщина в аквапарке! – беззвучно кричала Мэри.
- Каком аквапарке? Давай уже, быстрее в будущее, детка! – так же безмолвно кричал Фил.
Они уже поняли, что трубы на самом деле не пустовали. Оттуда тугой струей била ночь, сковавшая их напряженные тела и залившаяся во все отверстия. Тьма водопроводных труб вылилась из черноты бездонных зрачков и провалилась двумя массивными каплями в мглистую дыру посреди потрескавшейся от времени раковины. Выдохнули Фил и Мэри уже в машине.
- Похоже на аттракцион – “попади в будущее”! – нервно улыбнулась Мэри.
- Аттракцион – это то, что вытворяли Адамяны на нашей свадьбе. Или когда мы поддельные паспорта делали. А завтрашнее будущее – это очень, очень серьезно. Вдруг мы упадем в него, как капли в трубу?
Фил вдавил педаль газа, и его престарелая машина, заревев, понеслась по шоссе. Бигборды стали появляться уже через каждые сто метров – приближался город.
- Интересно… Погляди на тот холм вдалеке.
- Ученый этот… как его… Филлипс… Сифилис… Завтра он соберет данные последнего эксперимента, и все – будущее!
- А если у него не получится?
- Что не получится? Он – великий ученый, и эксперименты, уж поверь мне, ставит как следует.
- Ну эксперимент – он же может быть и неудачным, правда? – предположила Мэри. – У тебя же кандидатская была про неудачный эксперимент.
- У меня как раз все эксперименты были успешными. А Филлипс вроде все свои эксперименты провел. Сказал, что больше ему не надо. Что будет – то будет.
- А не все ли равно, что случится завтра? Что вообще это за эксперимент – определить, в котором часу наступит будущее?
- Все может быть. – ответил Фил. – Может, он балуется – как ты, когда переносила дату свадьбы.
- Это же ты ее постоянно переносил. То костюм плохо подшит, то командировки. Но дело не в этом – представь, что в Филлипса попадет метеорит, или взорвется колба, или развалится лаборатория, или теракт случится, или он умом тронется. Не станет ученого – куда будущее денется?
- Займется кто-то другой, у него целая команда исследователей.
- Но будущее-то должно быть завтра? Если мы точно знали, что оно будет завтра, почему мы не сделали так, чтобы оно случилось сегодня? Разве не все хотят будущего?
- Науку не предскажешь, все-таки.
- Так мы же точно знаем, что будущее будет завтра.
- Ага, видишь, до чего наука дошла – научились предсказывать непредсказуемое.
Они на секунду затихли, прислушиваясь к бурлению мотора.
- Посмотри, какой интересный холм. – сказала Мэри. – Представляешь, если бы тебе вырвали ягодицу и вставили в нее твою же ключицу?
- Никто не будет строить будущее из мяса и костей. Давай лучше тебе наконец-то пластику груди сделаем.
- Еще чего. Себе что-нибудь увеличь.
- Ты же сама хотела. К тому же, перед наступлением будущего нужно побольше попробовать.
- Действительно, если всё летит в жопу – почему бы не спрыгнуть?
Фил насупился и вдавил педаль газа. Пустые глаза ночи наблюдали за машиной, скрывая свой взгляд за облаками. Мэри с любопытством рассматривала измазанные землей руки. Потом повернулась к Филу.
- Дурацкая легенда. А куда дели глаза и жир?
- Ты хочешь поэкспериментировать с человеческим телом? Тебе мало аэробики по утрам?
- Не аэробики, а фитнеса. Чего ты скучный такой? Вот мы раньше сидели угрюмые, уткнувшись в мониторы, и слов только про политику, да про деньги. И про Адамянов еще, будь они неладны…
- Ага, ни дня без Адамянов.
- Что ни говори, а они уже, небось, давно приехали и ждут будущего в городе.
- Они хоть фамилию не меняли. Это же твоя идея была. Фил и Мэри Николсон. Ужас.
- Ты сам сказал, что Николаевы в будущем не нужны.
Фил съехал на обочину, чуть не врезавшись в кактус.
- Что такое? Почему мы постоянно останавливаемся? – рассердилась Мэри.
Фил скривил губы, а затем снял свое лицо – перед девушкой предстал человек с бигбордов, правда, не такой веселый.
- Филлипс, значит?
- Я не хотел привлекать к себе внимание.
- Целых десять лет совместной жизни? Знаешь, что?
Мэри вздохнула и также сняла свое лицо – хоть от этого ее внешний вид почти не изменился.
- Активистка, значит? “За будущее”? – сквозь зубы спросил Филлипс
- Да-да. Так что жми на газ, нас люди ждут.
- Ладно. – сказал Филлипс. – Поехали. Можешь спокойно спать, “Мария Николаева”.
Филлипс выехал на шоссе и прибавил скорости. Мотор колыбелью загудел в ушах Мэри – веки ее потяжелели, и из-под них она видела причудливый мир – вырезанную из мяса земляную гряду, воткнутые в нее пожелтевшие треснутые кости и зияющие темнотою глазницы, глядящие с неба на эту картину.
- Зато… Италия – это член… а Сицилия… Сардиния… – Она смачно зевнула и наклонила голову. Затем Мэри глупо заулыбалась, закрыла глаза и растянулась на сидении.
Горы зарычали и бросились вслед за одиноким автомобилем потоком камней и грязи. Филлипс, довольный тем, что наконец уложил Мэри спать, слушал музыку и покачивал головой; грохочущую массу он заметил лишь в самый последний момент, успев дотянуться до кнопки аварийного вызова…
Они трепыхались в густой пыльной похлебке, будто ожившие шпроты в масле. Стараясь не дышать и не открывать глаза, Филлипс одной рукой тянулся к девушке, а другой расчищал путь к будущему.
Мэри видела в потоке камней толстого священника, венчавшего ее с Филлипсом; коллег-аспирантов своего мужа, этих хрестоматийных очкариков; тренера по фитнесу, который завораживающе качал бедрами. Филлипс наблюдал работницу ЗАГСа, где он когда-то давно зарегистрировал свой брак и потерял в драке первый зуб; стереотипных болтушек – подруг своей жены, и, наконец, девочку из телевизора, которая вела аэробику по утрам.
И Филлипс, и Мэри видели в лавине Адамянов; друзей детства, которых хочется обнять и задушить. Их дети… “Детьми” их можно было назвать только из-за низкого роста. Рты наполовину заполнены зубами, на головах гопнические картузы – вылитые уголовники. Родители их – оплывшие жиром боровы, руки-батоны. Их псина, постоянно ноющая и ничего не видящая перед собой, уверенной походкой направлялась к машине Филлипса сквозь грязевой поток. Обычно эта тварь справляла нужду на заднее колесо.
- Ну что, судится будем?! – хотел было выкрикнуть Филлипс. В бардачке у него всегда лежало постановление суда против собаки Адамянов. Не тут-то было – рот Филлипса тут же захлестнула волна гравия и песка. Грохот лавины оглушил его. Перед ним, будто во сне, проносилось израненное тело Мэри с глупой сонной улыбкой на губах и растрепанными волосами. Вслед за нею неслись люди, которых Филлипс раньше никогда не встречал. Их было так много, что в гуще голов уже не видно было камней, а потом и крупиц земли. У Фила во рту было полно голов-песчинок; и он сам был песчинкой в чьем-то чужом рту.
- Спать… тьфу! – Мэри подняла голову, вытряхивая камушки из волос. – Спать совсем не даешь.
Филлипс валялся в куче песка; аварийщики, тихонько ругаясь на несчастную парочку, извлекали автомобиль из-под груды камней; край неба озаряло свечение солнечной короны. Спасатель похлопал пострадавшего по щекам и наклонился, чтобы сделать ему искусственное дыхание – Филлипс закашлялся и принялся плеваться во все стороны.
- Судиться… будем? – его глаза налились кровью; перед ними в дыму плыл образ главы семейства Адамянов.
- Пожалуйста, – пожал плечами спасатель, направляясь помогать другим откапывать машину.
- Наверное, это было великанское расстройство желудка, – пробормотала Мэри.
- Надоела уже.
Филлипс отряхнул с себя пыль и осмотрелся – между земляными массами выглядывали разноцветные домики.
- М-да, по ходу, приехали. Будущее всех накрыло.
Он побежал к машине, махая руками и крича спасателям. Минуту спустя он вернулся с лопатой в руках.
- Ну что, будем откапывать?
- Нам некуда спешить. Приедут люди, откопают машину – тогда нас наверняка укроют одеялами и напоят какао.
Филлипс махнул рукой и начал копать – делал он это весьма смешно и безрезультатно. Спасатели подбегали и предлагали помощь, но он отмахивался, ссылаясь на невероятную срочность.
- Ученые. – покрутил пальцем у виска спасатель.
- Где твои люди? Почему они нас не ждут? – крякнув, спросил Филлипс. Мэри повернула голову, ничего не ответив.
Рассвет они встретили с компанией спасателей, сидя на крыше наполовину раскопанного автомобиля. Спасатели укрыли Филлипса и Мэри грубыми одеялами из зеленой материи. Ученый разливал какао по жестяным кружкам.
- Ну что, ученый Филлипс, где твой эксперимент? – спросила Мэри, сделав глоток.
- Эксперимент прошел успешно. Будущее наступило. Мы дожили до утра – вот и весь эксперимент.
- Что-то перемен не видно.
Мэри вскочила и побежала в сторону городка. Филлипс закричал ей вслед.
- Куда ты? Там будущее такое же, как и здесь. Оно уже настоящее.
Девушка громко чертыхнулась, вернулась и уселась рядом с Филлипсом. Он поспешил налить в ее кружку какао.
- То есть никакого будущего? Никакого “что ты веришь, то тебе и будет”? А ведь все можно было построить из кирпичиков. – Мэри истерила. Ее губы дрожали, а в глазах блестели капли слез. Филлипс протянул ей кружку. Мэри махнула рукой и отказалась.
- Что случилось?
- Я думала, что будущее – в детях. – Мэри заплакала. – Я сделала из нашего малыша маленький кирпичик. Первый кирпичик, понимаешь? Чтобы его в фундамент будущего заложить.
- Мэри… Маша. – Филлипс положил руку девушке на плечо; другой рукой он снова снял свое лицо. Она повернулась – ей в глаза смотрел Фил. – У нас не было детей.
- А ты никакой не ученый.
- А ты никакая не активистка.
- Правда? – Мэри всхлипнула и сняла свое лицо, вернув себе прежний облик, без слез и с глупой улыбкой на лице. – Так куда ты спрятал будущее? Признавайся, ты нарочно завалил здесь все камнями, чтобы нам веселее было его откапывать.
- Я ничего не прятал. – вздохнул Фил. – “Завтра” уже наступило. Вокруг целый мир будущего. Бери – не хочу. Печень, почки, что увидишь – то и бери.
- Не смешно. То есть получается, что мы зря сюда ехали?
- Почему же; не зря. Пойдем, попытаем счастья. Может, у нас с тобой действительно будет будущее.
Фил взял Мэри под руку, и они спустились на городскую улицу по насыпи. Пройдя квартал, они оказались у входа в казино “Будущее”. Фил, как настоящий джентльмен, предложил даме войти первой.
Лучина Ирина Борисовна,
г. Лондон, Великобритания
КОШКИНА НЯНЯ
Если у вас есть кошка, или хомяк, или попугай, то обязательно возьмите мою визитку. Вы же в отпуск уезжаете, а с кем животных оставлять? Я их покормлю, воду свежую поставлю, песок поменяю, клетку почищу. И не очень дорого для центрального Лондона. Кошкам особенно важно быть дома, они ездить не любят. Территориальные хищники. Они и хозяев, наверно, воспринимают как полезных домашних животных – дают еду, тепло, живут рядом.
Люди для них на всё готовы – на рождество в торговом центре я видела подарочный набор: вязаная шапочка Санта Клауса, сухое крылышко утки для кошек, для собак – большая копчёная кость, перевязанная ленточкой и поздравительная открытка. Интересно, что кошки думают про шапку и открытку? Наверно то же, что и люди, когда кот ловит мышь и кладёт, полупридушенную, на подушку хозяйке, угощайся, мол, милая.
Сегодня я у сиамской красавицы, чемпионке выставок, настолько ценной, что хозяйка просила не выпускать кошку гулять. Также велела давать витамины, втирать в шерсть бальзам и протирать миску антибактериальным раствором. Открываю дверь, иду на кухню, меняю воду. Сиамки не видно. Стук в входную дверь, открываю: свидетели Иеговы. Нет, я по поводу ада не беспокоюсь, и рая тоже, спасибо. И больше не приходите.
Мимо ног проносится что-то быстрое. Это не кошка, а какой-то гепард. Схватив ключи и сумку, захлопываю дверь и несусь за беглянкой. Палевый хвост мелькает пару раз и исчезает за углом. Узкая улица полна народа. Кошки нигде нет. Забежала в магазин? Первый слева торгует сари и индийскими украшениями, часами Роллекс за пять фунтов, лохматыми шубами из разноцветных искусственных мехов. Хозяйка несколько удивлена. Кошка? Шуба из кошки? Нет, никогда не было. Живая кошка? Нет, им не надо. И не забегала.
Следующая дверь – китайский ресторан. В дверях стоит некитайского вида официант. Спрашиваю, видел ли он кошку. Официант обиженно отвечает, что хоть посители и жалуются, но готовят в ресторане исключительно из говядины, курятины и свинины, а всё остальное – наговор конкурентов. И если бы ещё по-китайски повара научились готовить, то всё было бы прекрасно. Я смотрю на вывеску, потом на официанта. Румыны мы, говорит он. Китайцы за такую маленькую зарплату работать не будут.
Я иду дальше по улице. Кошки не видно. В витринах магазинов – игрушечные зайцы всех мастей: надувные, пушистые, картонные. Приближается Пасха, а заяц – символ весны, Пасхи, новой жизни, отголосок языческого кельтского поверья. Богиня плодородия, принимая форму зайчихи, прыгает по полям, предвещая урожайный год.
Однажды мне пришлось ухаживать за кузенами зайцев, кроликами. Пожилая дама с аристократическим акцентом передала мне ключи, дав адрес в районе Ноттинг Хил, одном из самых дорогих районов Лондона. Когда я подошла к двухэтажному особняку, то сразу узнала его. Сотни раз я проходила мимо, думая, как прекрасно было жить здесь, отрывать окно в гостиной и видеть цветущую магнолию. А потом пить чай в крошечном старом саду за домом. Я открыла дверь дома моей мечты. Разноцветный свет падал на мраморный пол просторного холла из окна с витражами. Казалось, что я вошла в собор или замок. Широкая лестница вела на второй этаж. На белом мраморе ступенек ощущалось странное движение. Присмотревшись, я увидела десятки белых кроликов. Было очень тихо.
Это галлюцинация, сейчас всё пройдёт, успокаивала я себя. Один кролик спрыгнул со ступеньки и пересёк холл, оставив на мраморном полу вполне материальную россыпь коричневых орешков.
На кухне я нашла записку-инструкцию от хозяйки, где оговаривалось, что помимо корма и воды кроликам полаголось включать лёгкую классическую музыку. Также мне вменялось в обязанности контролировать работу уборщицы, которая приходила каждые два дня убирать продукты жизнидеятельности этого кроличьего царства.
Я поставила кроликам Вивальди и насыпала корма. Огромная пушистая крольчиха плавными, как у Корсавиной, прыжками приблизилась ко мне, чутким розовым носом продегустировала воздух, потом содержимое миски. Её белорозовые деликатные уши подрагивали в такт клавесинным переливам.
С улицы донесся рёв полицейской сирены, крики, громко хлопнула дверь машины. Крольчиха в ужасе отпрыгнула от ланча, не выдержав грубого шума реальности. Я увеличила звук, но чинный европейский клавесин не мог заглушить сирены и громких выкриков на иностранном языке.
Минут через десять я вышла из особняка моей мечты. Несколько полицейских, пара бомжей с африканского континента и работник дорогого магазина вин в добротном, цвета бордо, костюме вели оживлённую дискуссиию. Работник магазина утверждал, что бездомная парочка пыталась стянуть бутылку, африканцы мычали что-то невнятное в ответ, один полицейский говорил по рации, а его коллеги задумчиво разглядывали витрину, прикидывая, сколько коллекционного вина и сыра можно купить на зарплату стражей порядка. Судя по суровому выражению их лиц получалось,что немного. Я оглянулась на особняк. На балконе, белея через чёрную витую решётку, сидел маленький кролик и с интересом наблюдал за происходящим. Я поспешила обратно, в кроличьё царство закрывать балкон. За время отсутствия хозяйки ни один кролик не потерялся, их количество даже увеличилось на шесть белорозовых крольчат.
А вот кошка потерялась. Я иду дальше по улице, захожу в парикмахерскую, в булочную, прочёсываю сквер на другой стороне. Филипинские няни гуляют с английскими детьми, собачники собрались в кружок и что-то живо обсуждают, а серебристый пудель самого ораторствующего джентельмена, воспользовавшись длиной поводка, раскапывает клумбу с розовыми тюльпанами. Сидящие на траве офисные работники в одинаково серых костюмах кормят белок корочками от бутербродов.
Я сажусь на скамейку и прикидываю, во сколько мне обойдётся потеря кошки. Главное, что у меня есть страховка.
Я обхожу сквер ещё раз, заглядываю за густые заросли родедендронов. Там, на укромной, спрятанной от человечьих глаз полянке притаилась, собралась в готовую развернуться пружину моя потерявшаяся сиамская кошка. А шагах в десяти от неё пьет из лужи ничего не подозревающий воробей. Кошка бросается, но воробей успевает взлететь да ещё и начирикать-накричать на сиамку, куда мол вам домашним и изнеженным тягаться с нами, сильными, дикими.
Кошке просто хорошо, свободно. Она потягивается, поднимает глаза к тёплому яркому солнцу, пьёт воду из лужи. Пробует поймать неопрятно – лохматого голубя. Прыгает на дерево, но, словно вспомнив о чём-то важном, спускается вниз и быстро семенит в сторону своего дома. Я едва поспеваю за ней. Сиамка ждет меня на крыльце. У неё вид счастливого человека, вернее, кошки.
ДЕВОЧКА ИЗ ПРОШЛОГО
Яркие, напирающие друг на друга вывески изменили до неузнаваемости улицу хрущёвских пятиэтажек. Только серые кирпичные стены и разномастные – где застеклённые, где заваленные всякой всячиной балконы напоминают, что когда- то здесь были библиотека или «Детский мир». Тёплое сентябрьское солнце припекает бока стиральных машинок, отражается в отполированных стеклах «Хонды», сушит пальмы в кадках магазина «Европейский стиль».
Мы сворачиваем во двор и оказываемся в прохладной тени двадцатого века. Здесь, в прошлом, алои в выщербленных синих кастрюльках тянут колючие ветки в окно, к свету, сидят у подъезда женщины в цветастых халатах, в стоптанным домашних тапочках, пахнет борщом, звенят бутылки у окошка сдачи посуды.
Мы ждём героя сюжета про бизнес в России, владельца пекарни. Программа называется «Малый бизнес в разных странах» и будет показана по второму каналу БиБиСи. Не идёт наш пекарь. Режиссёр Сью, вытирая со лба пот рукавом индийской блузки – она любит всё восточное, хотя белокура и неимоверно толста, тянет кофе из кружки-термоса. Осветитель Дэйв, прикрыв глаза и натянув на лысеющую голову военную панаму, сидит на краю песочницы, качается в такт музыки из наушников. Кинооператор Стив, черноглазый, тёмноволосый, вечно взъерошенный, похожий на ворону, просматривает отснятое на мониторе, вздыхает, хмурится.
Рано утром мы пили кофе в аэропорту Хитроу, а сейчас стоим во дворе воронежской пятиэтажки рядом с домом, где я родилась.
В этом дворе августовская тень была самая тёмная, самая влажная. В детстве я видела летний город только в конце августа, когда появлялить огромные полосатые арбузы и начинали желтеть листья. После дачи громче звенели трамваи, першило в горле от бензина. Я приходила к скамейке, на которой сейчас Стив настраивает объектив камеры, и ждала Элю. Она выбегала из подъезда, подпрыгивая как мартышка из мультфильма, огромный ключ на потёртом шнурке болтался из стороны в сторону на тонкой шее. Она была чудесной, эта девочка с синими серёжками-сердечками в ушах, с накрашенными красным лаком грязными ногтями. Ей можно было пить сырую воду из-под крана, есть с земли сливу, даже ночевать одной в квартире – мать Эли работала проводницей.
Классе в седьмом, вскоре после того как я выкурила у неё свою первую сигарету, Эля исчезла. Взрослые шептались, что она сбежала из дома с каким-то взрослым парнем, осуждающе качали головами. Я долго, года два, возвращалась из школы через её двор, и смотрела вверх, на её балкон. Потом я уехала из родного города, а Эля, говорили, вернулась.
- Где же наш герой? – Сью не выдерживает ожидания, я звоню Александру Петровичу, и, о чудо, он вылезает из тёмной машины, подъехавший секунду назад. Ему чуть больше сорока, но выглядит он степенно, солидно. Предлагает зайти к нему и ведёт нас в Элин подъезд. Когда он подходит к двери напротив Элиной квартиры и открывает железную, новую дверь, мне становится страшно. Александр Петрович извиняется за беспорядок – евроремонт затянулся, отодвигает коробки, включает кондиционер.
Дэйв быстро налаживает освещение, Сью говорит по мобильнику, Стив устанавливает камеру на трипод, а я стою у балконной двери и пытаюсь вспомнить последний день с Элей. Я помню затяжку на её колготках, бьющийся на ветру первомайский транспарант над школьным входом, гулкий коридор, помню, как бегу по коридору – звонок уже прозвенел, а Эля остаётся у входа, окружённая взрослыми ребятами.
Начинается съёмка, я перевожу вопросы Сью, и Александр Петрович обстоятельно отвечает, не пропуская деталей, и в конце концов выясняется, что он учился в одной школе со мной, и что я его старше на год. Он удивлённо трёт лысеющую макушку, говорит о совпадениях, о том, что мир тесен, предлагает чай и рогалики из своей пекарни. Сью радуется, она готова пить чай целый день.
Я выскальзываю за дверь и дрожащей рукой звоню к Эле. Никто не открывает. Пахнет кошками и началом осени. Здесь, на пустой лестничной площадке я понимаю, что любила Элю, но не по-обычному, не по-земному, а как божество, как ангела, выглянувшего из-за золотистой тучи, улыбнувшегося лукаво и спрятавшегося за облака, под обложку журнала «Юный художник».
Дверь квартиры пекаря-бизнесмена окрывается, Сью зовёт меня. Александр Петрович просит называть его Сашей, ещё он просит перевести, что у него есть дача под Новой Усманью и жена с тёщей там варят варенье, а наливка из дачной чёрной смородины осталась с прошлого года и сейчас мы её будем пить. Мы пробуем наливку, я ухожу курить на площадку между элиным и третьим этажом. Здесь высокий, выщербленный, исписанный любовными посланиями и угрозами подоконник, здесь мы с Элей курили и красили ресницы.
- Уехать хочу, – сказала в тот мартовский вечер Эля, затягиваясь красиво, как в старых чернобелых фильмах, – представляешь, в Париж, например, – её тёмные глаза-маслины заблестели, – или в Италию, где Челентано, а он неженат. Там ещё такая, в белых сапогах, – Эля поправила на голове невидимую шляпу и, изогнув шею, пропела, – Аморе миа.
- А вот счас уши надеру, накурили тут на лестнице, – заворчала, загремела мусорным ведром этажом ниже Федотовна, отёкшая, пахнущая лекарствами старуха, – матери скажу, кады приедя.
Эля приложила палец к изогнутым сердечком губам, накрашенным сиреневой помадой. Потом я брела домой по подтаявшему, пахнущему свежим огурцом снегу и восхищалась бесстрашием подруги, понимая, что мне этого не дано.
Я возвращаюсь на лестничную площадку, снова звоню в дверь Эли. Открывает дверь соседка справа, в халате, в бигудях.
- Сколько можно звонить, – она разглядывает меня в упор, – другим, что ли сдали?
- Извините, а Эля здесь живёт? – у меня першит в горле от запаха жареного лука.
- Убили вашу Элю давным-давно, – в голосе соседки в бигудях просыпается интерес, – а Вы кто ей будете?
Не услышав моего ответа, она продолжает, – Без головы нашли в водохранилище лет двадцать назад. Житья от неё не было, притон тут развела, наркоманы на лестнице спали. Мы и в милицию ходили, и в райсполком. Ой, картошка горит, – вскрикивает соседка, захлопывает передо мной дверь.
На деревянных ногах я возвращаюсь к нашему подоконнику. В углу, где Эля снимала тайком взятые у матери золотистые полусапожки, шевелится тень – теплый ветер покачивает ветки старой липы у подъезда.
- Маргарет, – кричит Сью снизу, она принципиально не зовёт меня Ритой, – иди к нам, мы Александера не понимаем.
Я иду к Сью. Я знаю, что сейчас мне необходимо быть с кем-то. Застолье у Саши в полном разгаре – рядом с дачной наливкой стоит бутылка «Столичной». Стив рассказывает как он снимал эпизод про ловлю трески в Шотландии, разводит руками чтобы показать какая большая попалась треска и слегка клонится.
Все пьют за наш фильм, за успех, за любовь, за сашин кондитерский цех в Отрожке. Я глотаю алкоголь и стараюсь не плакать, не думать про Элю, но перед глазами стоят синие серёжки-сердечки, сиящие из-под смоляных кудряшек, и звенит в ушах голос «без головы нашли».
Эля осталась в прошлой жизни, в прошлом веке, а я живу в новом. Она меня чуть жалела – тихоня, никто со мной не дружил, давала мазать ногти перламутровым лаком, но чувствовала своё превосходство. Превосходство сильного, дикого перед домашним, рыхлым, слабым. Волка перед вымытым шампунем глуповатым лабрадором. Как я хотела быть независимой, красивой – серебряные тени, лак на ногтях такой же, никого не бояться – ни завуча, ни директора. Но не получалось – побеждал страх. С исчезновением Эли я осталась совсем одна. Фотокружок при доме пионеров стал спасением от одиночества. Года через два я полюбила фотографию, даже участвовала в всесоюзном конкурсе, одном из последних перед распадом Союза.
Саша предлагает выпить за нас. Я смотрю на своё отражение в огромном зеркале над камином. Смородинавая наливка побежала по венам, скоро Рита исчезнет, растворится в аллюминии, и из зеркала взглянет Атир. Она юная, гибкая, бесстрашная, она чем-то похожа на Элю. Она приходит в разгар застолья, в полнолуние, когда яркий серебристый свет заливает маленький лондонский балкон. Она может веселиться, влюбляться, а может разбить бокал, кричать, сердиться, безумная Атир.
- Откуда ты знаешь как её звали, – удивился аспирант Слава, ведущий кружка «Юный фотограф». Секунду назад он надел мне на шею мелкие бусы из цветных камешков и поцеловал в губы, совсем по-взрослому. У Славы белые джинсы, длинные волосы собраны в хвостик, фенечки на запястьях. Вчера бабка на остановке обругала его нечистью.
- Это Рита наоборот, – сказала я и почувствовала как его рука скользит по моей спине. Мне было хорошо и страшно.
- Правда, что это бусы сарматской жрицы? – спросила я, стараясь набраться смелости.
- Так на раскопках под Россошью питерский профессор сказал, – славины руки скользили по моей груди, – Ты ещё не с кем? – Слава внимательно посмотрел на меня. Он нервничал.
- Почему? У меня был парень, – соврала я. Я была Атир, жрицей богини, а не рыхлой девочкой-подростком.
Слава притянул меня к себе, и в это время дверь открылась. Золотозубая, с перманентной завивкой директор дома пионеров и школьников зашлась в крике. Слава побледнел как мел, а я выскользнула в распахнутую дверь и побежала по гулким пустым коридорам. Про ожерелье Атир я вспомнила на автобусной остановке. Я трогала замерзшими на октябрьском ветру пальцами маленькие гладкие камешки и думала о юной жрице богини Ати, царской дочери, которую приносят в жертву по достижению ею шестнадцати лет. В этом возрасте мысли женщины становятся земными, так греки объясняли жестокий обычай степных кочевников. Это всё рассказал мне Слава в кафе, угощая кофе с коньяком. Врал, наверно.
Бусы степной жрицы пропали. Я была уверена, что взяла их с собой в Лондон, в Москве они у меня точно были. Открыла чемодан, перетрясла всё – нет.
- За то, чтобы мы не старели и оставались хорошими друзьями, – Сью поднимает бокал, пробует встать, но мягко оседает на диван, – за нас!
Последние кусочки Риты разлетаются в серебристой глади зеркала. Атир смотрит из зеркала, чёрные глаза, голова гордо вскинута. Саша и Стив поют песни Битлз, и Саша поёт внятней – ему не привыкать к настойке вперемешку с водкой. Потом поют из Роллинг Стоунс, а напитки заканчиваются.
Я предлагаю покататься на катере по водохранилищу. Сью вяло возражает, что не умеет плавать, но Стив обещает её спасти – интересно как – она раза в три больше Стива, и Сью соглашается.
Катер находится быстро – Саша проводит на мобильном не больше минуты. Стив обещает гениальные кадры. К причалу мы едем на такси, по дороге покупаем напитки.
Капитан в майке с надписью по-английски «Супермен-надежда мира», оранжевых шортах и фуражке с золотым околышком ждёт нас на причале. Саша зовёт капитана дядей Колей, выясняется, что музыки не будет – систему сломали вчера пожарники. Я перевожу это англичанам.
- Был пожар? – сочувственного спрашивает Сью.
- Юбилей пожарной части, – смеётся дядя Коля, – а это пострашнее пожара будет. Капитан ведёт нас вниз, в каюту. Там длинные скамьи, покрытые яркими китайскими коврами, длинный деревянный стол. А если танцевать, то стол сложим, говорит дядя Коля, тут спохватывается, музыки-то нет.
Стив и Сью решают сделать сюжет про капитана дядю Колю и его бизнес. Но на вопросы капитан отвечать не хочет, уходит к себе в рубку. Стив вяло снимает каюту, потом мы все поднимаемся на палубу.
Над водохранилищем нежное розово-закатное небо. Зачем убитому отрезать голову, спрашиваю я Сашу. Он удивляется моему вопросу, но услышав, что речь идёт о девяностых, отвечает, что да, такое случалось, беспредельное было время. Чтобы опознать было сложно, добавляет Саша. Зачем-то я говорю про убийство Эли англичанам. Они опасливо оглядывают серый заброшенный пляж. Нашли ли убийц, спрашивает Стив. Я рассказываю о тяжёлых девяностых годах, хотя сама знаю про это понаслышке – я уже не жила в России, и пробую представить себе взрослую Элю. Ничего не получается, синие серёжки из стекла, серебряный лак на ногтях, а дальше образ рассыпается.
Сью обнимает меня и говорит, что в начале девяностых она видела похороны принцессы Дианы, с утра стояла в толпе у Гайд парка и даже плакала, когда, вслед за гробом, мимо неё прошли два маленьких принца.
Стив ворчит, что против монархии, и что социалист, но спохватывается, обнимает меня и Сью, и говорит, что рай точно есть. Дэйв, покачиваясь от выпитого, а может это катер покачивается, добавляет, что если сосредоточиться, то можно общаться с душами умерших, а значит, что когда нас всех не будет в живых, мы всё равно будем поддерживать хорошие отношения.
Мы пьём вино, потом спускаемся вниз. Саша и англичане поют под гитару, у Сью оказывается приятный голос. Я спускаюсь к ним несколько раз за вином и возвращаюсь на палубу. Небо из розового становится фиолетовым, потом черным. Я рассматриваю проплывающие мимо дома, очертания, знакомые с детства. Недавно построенные, светящиеся здания-башни врезаются в темноту неба, сбивают с толку. Здание Юго-Восточной железной дороги Эля, конечно, видела, а дом, похожий на раскрытый блокнот, нет. Она не застала нового времени – интернета, поездок за границу, женщин, сидящих за рулём спортивных машин, супермакета рядом с парком.
Катер плывёт мимо маленького острова. Ветви плакучих ив падают в печальную тёмную воду. Пронзительно, высоко вскрикивает птица в зарослях. Словно зовёт меня кто-то.
Эля не умерла, понимаю я. Она стала частью реки, деревьев. Тело распадается на молекулы, молекулы на атомы, потом – всё происходит в обратном направлении, как киноплёнка перематывается, думаю я и пью терпкое красное вино из пластмассового стаканчика. Значит всё вокруг меня состоит из людей, живших здесь когда-то, моих предков. Южнее, по течению Дона, шелестит трава, проросшая из тела сарматской жрицы.
Пока я на земле, где родилась, ушедшие будут со мной. Облаком на начавшим светать небе, серебристой рыбкой в тёмной речной воде. Значит, смерти нет.
г. Бобруйск, Республика Беларусь
ЗАВИСТЬ
Зависть, скажем прямо, – боль и мука
Для того, кто заразился ей.
Ведь она приходит не от скуки,
А от дел удачливых людей.
Вот сосед купил себе машину,
Дом построил – целый особняк.
Не явилось это ли причиной
Вспомнить лишний раз, что ты бедняк?
И тоскливо сердце застонало,
Щеки опалила злая кровь,
Помутился взор, в груди восстала
К ближнему большая нелюбовь.
Пожеланье сразу появилось
К доброму соседу, между дел,
Чтоб машина у него разбилась,
Чтоб роскошный дом его сгорел.
Только не дождешься тут победы,
Потеряешь собственный покой,
Потому что твоего соседа
Беды все обходят стороной.
Вот она оказия какая,
Как ее осилить, превозмочь?
Зависть здесь же душу подстрекает,
Коль сосед беды своей не знает,
То ему в том надобно помочь.
И берется недруг планы строить,
За собой не чувствуя грешка,
Чтоб соседу как-то жизнь испортить,
Досадить ему исподтишка.
Он стремится делать неудобства,
Жаждет гадости и козни мастерить,
Радуется если удается
Все-таки соседу навредить.
Ну а если терпит неудачу,
План не в силах свой осуществить,
От досады корчится и плачет,
Приступ сердца может получить.
Для чего пишу я эти строки?
Разве дел других нет у меня?
И кому нужны мои уроки
На пороге завтрашнего дня?
Может быть я не оригинальный,
Но возьмет, надеюсь, каждый в толк -
Не бывает истина банальной,
Нравственность всегда бывает впрок.
Не перечти этим убежденьям,
Я же буду вам во след кричать:
«Помните, что зависть – преступленье,
За которое придется отвечать!»
ДУБ
Высокий дуб на горном склоне,
С фигурой статной маяка,
Цепляется когтистой кроной
За дымчатые облака.
Нельзя не видеть в нем величье,
И дух его не умолить.
Он заглушает голос птичий,
Когда берется говорить.
Свои чудовищные корни,
Вонзая в землю глубоко,
Дуб смело с диким ветром спорит,
И ветру не свалить его.
Ствола могучего коснешься –
И чувства выразятся вслух.
От вечной мудрости и мощи
Тебя захватывает дух.
Но есть рука сильнее дуба,
И есть мудрее голова.
Грядет зима. Крестьянин рубит
Величественность на дрова.
ЦЕЛЬ
Храню на счастье в сердце талисманом
К моим стихам отцовскую любовь.
Сегодня мне навеяно устами
Гореть и угасать, и возгораться вновь.
Как хочется поверить мне в бессмертье,
И чтобы были все желанья впрок,
Идти упорно вслед за доброй вестью,
Внимать святой поэзии урок.
Мои стихи – мои родные дети.
За их несовершенство – мне упрек.
Ведь как родитель я за них в ответе.
Их сделать совершенными – мой долг.
Чтоб истину узреть не надо линзы.
И без того все видно в свете дня.
Одна есть цель, оправданная жизнью –
В своем ребёнке повторить себя.
РЕКЛАМНОЕ АГЕНСТВО «ПОМОГУ ПРОДАТЬ»
Скетч
ИНТ. – ОФИС – УТРО
В офисе за рабочим столом директор рекламного агентства «Помогу продать» Николай Тарасович Чудодеев. В одной руке чашка с горячим кофе, пальцами другой руки он нервно стучит по красной папке, основательно распухшей от непроработанной документации. Часы показывают восемь часов тридцать минут, свидетельствуя о том, что рабочее время уже считает деньги.
Открывается дверь, входит Иван Пупняев, молодой сотрудник, подающий надежду на перспективу. Однако внешний вид его никуда не годится – костюм изрядно помят, глаза сплющены, лицо в отеках.
ЧУДОДЕЕВ: Иван, я вас не узнаю.
ИВАН: (Утверждающе) Да я это, Николай Тарасович, я.
ЧУДОДЕЕВ: То, что это – вы, сомнениям не подлежит. Но посмотрите на себя в зеркале: щетина, мешки под глазами… а костюм? (Строго смотрит на сотрудника. После небольшой паузы, смягчаясь) Что-то случилось?
ИВАН: (Вздыхая) Тяжелый день вчера случился. Сначала у соседей на поминках побывал… Петра Ивановича похоронили… потом к другу – на день рождения. Сами понимаете, какая нагрузка.
ЧУДОДЕЕВ: Согласен, тяжело пить разом за помин души и за здравие именинника. Но это не оправдывает вас – посмотрите на часы.
Иван щурясь, всматривается в циферблат настенных часов.
ИВАН: Часы на месте. О! – даже стрелки вижу.
ЧУДОДЕЕВ: (Повышая голос) Да?! Эти стрелки, между прочим, показывают, что вы опоздали!
ИВАН: (Виновато разводит руками) Не ругайте меня, Николай Тарасович. Ну, вот такой я опаздальщик сегодня.
ЧУДОДЕЕВ: (Ворчливо) Опаздальщик, опаздальщик… Ладно, давайте работать.(Спохватившись) А Эдуард где?
ИВАН: (Щурясь и оглядываясь) Часы на месте, Эдуарда не вижу. Надо полагать, он еще не пришел.
Открывается дверь, входит Эдуард. Внешний вид опрятный, ничего в упрек не скажешь. Вот только глаза какие-то печальные, можно сказать – утомленные.
ЧУДОДЕЕВ: Во! Еще один опаздальшик явился. Как самочувствие?
ЭДУАРД: (С сожалением) Вчера было лучше.
ЧУДОДЕЕВ: Лучше где – на поминках или на именинах?
ЭДУАРД: Изволите шутить, Николай Тарасович? А у меня, хочу заметить, голова пополам.
ЧУДОДЕЕВ: Сочувствия не дождетесь. (Переводит строгий взгляд на Ивана)Оба! Дело сделаете, сотворю с вами милость, раньше домой отпущу. Хотите подлечиться – работайте быстро и эффективно, как говорится с гвоздем в голове и в поте лица.
ИВАН: Одно?
ЧУДОДЕЕВ: Что – одно?
ИВАН: Дело одно?
ЧУДОДЕЕВ: Одно, одно… зато какое!
ЭДУАРД: Николай Тарасович, не тяните кота за хвост. Говорите уже. Если вы хотели пробудить наш интерес, у вас это получилось.
ЧУДОДЕЕВ: Дело выгодное, я бы сказал, очень выгодное, но непростое. Обратился ко мне клиент, этакий богатенький Буратинко. Хочет продать свою жену.
ИВАН: (Удивленно) Жену!?
ЧУДОДЕЕВ: Именно так.
ЭДУАРД: Ничего удивительного. Генерал Власов умудрился родину продать, а Павлик Морозов за спасибо продал отца родного. Учитывая их опыт, неужели мы не сможем помочь благородному человеку продать свою жену.
ИВАН: (С вопросительной усмешкой) На каком рынке?
ЧУДОДЕЕВ: (Чешет в затылке) Задача.
ЭДУАРД: Рынок-то найдется. Вот рекламу как состряпать?
ИВАН: Допустим, рекламу я беру на себя. Но для этого мне надо знать рынок сбыта. В нашем регионе такой товар не продашь. Не потому что он не ходовой и не имеет спроса, а потому что опасно его здесь кому-либо предлагать.
ЭДУАРД: Козе понятно, попробуй только об этом заикнуться: казаки узнают – не то, что бока намнут, до смерти забьют.
ЧУДОДЕЕВ: (Озадаченно) Что же делать? (После небольшой паузы, оформленной непреднамеренной задумчивостью, нервно) Ну! Ну! Шевелите мозгами, специалисты. Ищите рынок!
ЭДУАРД: (Утвердительно) А Ближний Восток на что!
ИВАН: Точно. Гениально и просто. Где там наш Интернет Абдуллаевич? Будем искать содержателей гарема. (Открывает ноутбук. Указательным пальцем бьет по клавишам).
В это время Эдуард берет графин и жадно пьет из горлышка. Видно, что вчерашний вечер на пользу ему не пошел.
ЭДУАРД: (Ставя графин на стол) Ух, не представляю, что может быть вкуснее холодной воды?
ЧУДОДЕЕВ: (Иронично) Холодный ум, Эдуард.
ЭДУАРД: Вот уж не надо, Николай Тарасович. Все холодное в человеке вызывает у меня ассоциацию с покойником.
ИВАН: И у меня все. Рекламное объявление готово.
Николай Тарасович и Эдуард заглядывают в монитор ноутбука. На экране – полуобнаженная стать известной фотомодели Адрианы Франчески Лима и надпись «Продается в гарем, со скидкой»
ИВАН: Вот. (Указывает на фотоснимок красивой полуобнаженной женщины и читает с воодушевлением) Продается в гарем, со скидкой.
ЧУДОДЕЕВ: (Изучающее смотрит на фотомодель) Иван, понять не могу, что с нее можно еще скинуть?
ЭДУАРД: Абсурд. Это же всемирно известная фотомодель Адриана Франческа Лима!
ИВАН: Ну и что? Если всемирно известная, значит, точно красивая. От покупателей отбоя не будет.
ЧУДОДЕЕВ: (Озабоченно) Но в нашем случае женщина, мягко говоря, не так хороша, как эта.
ИВАН: Наш случай поедет на Ближний Восток в парандже, согласно обычаю тамошних аборигенов. Поэтому, пока Хан Батыевич разберется что к чему, к этому времени уже будет поздно возвращать доставленный товар.
ЧУДОДЕЕВ: (Широко улыбаясь) Вы, Иван, молодец, заслуживаете поощрения.
ЭДУАРД: А жена клиента согласна, чтобы ее продали?
ЧУДОДЕЕВ: (Экспрессивно) Вот черт! (Бьет ладонью себе по лбу) Об этом-то я его и не спросил.
Иван и Эдуард растерянно смотрят на шефа. Николай Тарасович спешно покидает офис.
ИНТ. – ОФИС – ПОЛДЕНЬ
В помещении рекламного агентства Эдуард и Иван. Играют в карты. Настенные часы отбивают два часа пополудни. Появляется Николай Тарасович.
ЧУДОДЕЕВ: Дурака валяем?
ЭДУАРД: Нет, играем в дурака.
ЧУДОДЕЕВ: Разве это не одно и то же?
ИВАН: Дурака валять, Николай Тарасович, давно всем известное дело – это тщетно пытаться поставить на ноги пьяного. А мы в интеллектуальном споре пытаемся выяснить…
ЧУДОДЕЕВ: Ага, кто из вас дурак. Так что ли?
ЭДУАРД: Ну, вы уж совсем на нас напали.
ЧУДОДЕЕВ: Ладно, карты в сторону. Слушайте меня. Жена богатенького Буратинко не хочет, чтобы ее продавали. Из чего видно, что сделка не получилась. С другой стороны, к нам за помощью обратились сотрудники из «Агентства ритуальных услуг». Заказ, прямо скажу, не очень. Но здесь же подмечу, не снимая со счетов солидарности нашей, в трудную минуту агентство должно помогать агентству.
ИВАН: Что, будем гробы рекламировать, в каком комфортнее покойнику лежать?
ЧУДОДЕЕВ: Зачем же, Иван, так категорично и грубо. В связи с тем, что уровень жизни в нашем регионе повысился, а процент смертности напротив снизился, ритуальное предприятие теряет рентабельность. Другими словами, несет убытки.
ЭДУАРД: Ясно.
ИВАН: Что ясно?
ЭДУАРД: Ясно то, что долгожители не дают жизни работникам «Ритуала».
ЧУДОДЕЕВ: В общем, я побежал, а вы здесь дурака не валяйте, включайте мозги и за работу. Надо что-то придумать.
Николай Тарасович хватает со стола папку с бумагами и быстро удаляется.
ЭДУАРД: (Вздыхает) Задачка.
ИВАН: (Самоуверенно) Мы сейчас эту задачку в два счета…
ЭДУАРД: Ну-ну… здесь даже зацепиться не за что.
Идет Иван от стенки к стенке, думает. Эдуард наблюдает за партнером: глаза светятся, и не поймешь – то ли усмехается он, то ли пребывает в ожидании оригинального решения. Иван тем временем резко останавливается.
ИВАН: Придумал! Гробы надо предлагать живым. Как бы сказать, тем, кто собирается на тот свет, но не умер еще. На Западе сейчас модно самих себя при жизни обеспечить всем необходимым для перехода в мир иной.
ЭДУАРД: У нашего брата не тот менталитет. Не поймут нас.
ИВАН: Зря ты так говоришь. Нередко можно услышать: «Я в гробу тебя видал».
ЭДУАРД: К чему это?
ИВАН: К рекламе. Вы, Эдуард, только прислушайтесь, как убедительно звучит: «Я в гробу тебя видал! А ты себя видел?» Любой ответит: нет. А соблазн-то какой – посмотреть на себя со стороны – как лежится в гробу, кто проститься пришел, кто слезу обронил…
ЭДУАРД: Да-а, Иван, идея не только забойная, но и перспективная. Представьте себе – благодаря нам, начнут люди репетировать собственные похороны. И станет это традицией. Уверен, такого в мире нигде нет. Вот уж где переплюнем Запад!
ИВАН: (Самозабвенно) Переплюнем. Еще как переплюнем.
В это время появляется Николай Тарасович.
ЧУДОДЕЕВ: Так, господа, рекламный заказ отменяется. За бугром эпидемия. «Ритуал» вышел на режим конвейера и, соответственно, в наших услугах теперь не нуждается.
ИВАН: Надо же, такую идею загубить на корню. И что этим, там за бугром, не живется!
ИНТ. – ОФИС – ВЕЧЕР
В офисе агентства три задумчивые личности, три человека измученные неудачами. Лица мрачные, взгляды отупевшие. Это… – мужи рекламного бизнеса ломают свои головы.
ЧУДОДЕЕВ: Ума не приложу, как выйти из ситуации, когда рекламное агентство само нуждается в рекламе, чтобы хоть как-то продержаться на плаву.
ИВАН: (Разочарованно) Тонут наши надежды на быстрые деньги, да так быстро тонут, что «Титаник» позавидовал бы.
ЧУДОДЕЕВ: (Вздыхает) Что делать, (нервно стучит карандашом по плоскости полированного стола) что делать?
ИВАН: Это, Николай Тарасович, одному Богу известно.
ЭДУАРД: Ну, что Богу известно, нам, конечно же, не известно, поэтому предлагаю продать «Помогу продать».
ЧУДОДЕЕВ: А что… это идея! (Достает из сейфа бутылку водки)Предлагаю повторить ваш вчерашний подвиг. (Иван и Эдуард недоумевающим взглядом смотрят на шефа) Что таращимся попусту? Чему суждено, тому не миновать. Будем пить разом за наше здравие и за упокой скоропостижно ненужного «Помогу продать».
На том и поставили рюмку.
НЕЖНАЯ СТРАСТЬ
Криминальная драма
Вместо синопсиса
«Нежная страсть» – криминальная драма в традициях современного русского сериала.
События разворачиваются в провинциальном Верхнезамске. Завершив военную службу в Забайкалье, отставной полковник Владимир Петрович Ипатов со всем своим семейством возвращается в родной город, где по доброй воле от постаревшего отца принимает его бизнес и начинает управлять производственным процессом табачной фабрики. Не имея профессионального опыта, но, имея волю и сильный характер, Владимир Петрович не только успешно справляется с делами полученного в наследство хозяйства, но и расширяет поле своей деятельности, создавая неудобства представителям бизнеса с сомнительным прошлым, которые привыкли к вседозволенности и не желали мириться с целеустремленностью новоиспеченного предпринимателя. Сообразуясь с ситуацией, претенденты на полный контроль верхнезамского бизнеса не ожидали жесткого противостояния со стороны Владимира Петровича.
Однако борьба за сферу влияния в области рыночных территорий города оказывается не столь волнительной для предпринимателя по сравнению с теми событиями, которые начинаются после того, как его младший сын Андрей приводит в дом невесту. Выясняется, что эта девушка приходится дочерью бывшей жены Владимира Петровича, с которой он расстался двадцать два года назад, бросив ее на девятом месяце беременности. Криминальная остросюжетная драма превращается в психологический триллер, где возникает много испытаний на пути молодых людей искренне влюбленных друг в друга…
ПРОЛОГ…
(Опущен)
Фрагмент первой серии
ТИТРЫ: Двадцать два года спустя.
НАТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ДЕНЬ
Июнь. Двухэтажный роскошный особняк на окраине провинциального, но не маленького города с населением более трехсот тысяч.
67-летний ПЕТР ИВАНОВИЧ ИПАТОВ открывает металлические ворота. Во двор въезжает иномарка черного цвета с прицепом, оборудованным брезентовым тентом. Останавливается. Почти одновременно открываются все дверцы. Из машины оживленно выходят ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ ИПАТОВ, крепкий мужчина в возрасте 47 лет, его жена МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА, эффектная женщина двумя годами моложе своего супруга и их дети АНДРЕЙ двадцати двух лет от роду и ОЛЕГ, рожденный годом позже. Оба брата примечательны спортивным телосложением и привлекательной внешностью.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Обнимает Владимира Петровича)
Здравствуй, сын.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Здравствуй, отец. Рад тебя видеть в полном здравии.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Спасибо, дорогой. (Освобождает сына из объятий)
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Закончились мои скитания по углам нашей необъятной Родины. Пришло время полковнику в отставке принять оседлый образ жизни.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот и хорошо. Вот и правильно. Время начинать новое бытие.
Петр Иванович подходит к Марине Александровне, берет ее за руку, целует в щеку.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
(Улыбается) Здравствуйте, Петр Иванович. Вы готовы принять большое семейство на постоянное место жительства?
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Не только готов, но и все приготовил для вашего безбедного существования. Проходите в дом. (Обращается к внукам). А вы что стоите, деда не приветствуете?
Андрей и Олег подходят с двух сторон к Петру Ивановичу, обнимают его.
ОЛЕГ
Здорово, дед. Принимай пополнение из десантной роты.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Хочешь сказать, что дембель?
ОЛЕГ
Он самый, дед.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ну, богатыри, следуйте за мной. Вам предстоит маленькая экскурсия по большому дому. Надеюсь, никто без впечатлений не останется.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ХОЛ – ДЕНЬ
В широкие двери входит семейство Ипатовых. Впереди Петр Иванович, за ним все остальные.
В просторном холе паркетный пол. Слева и справа межкомнатные арки, посередине лестничный марш, ведущий на второй этаж. По обе стороны лестницы два огромных искусственных дерева.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Налево пойдешь, в столовую попадешь, если идти, никуда не сворачивая. Там же можно найти кухню, ванную комнату, туалет, и, впрочем, все, что связано с сантехникой. Мы же сейчас пойдем направо – в общую гостиную, из которой есть переход в одноэтажное крыло здания. Там четыре помещения. Вот их-то в первую очередь мне хочется показать вам. Идемте.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Любопытно, любопытно.
Новоиспеченные домочадцы под предводительством Петра Ивановича входят в правую межкомнатную арку и неторопливо проходят богато обставленную гостиную.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Это гостиная. Здесь мы будем собираться по вечерам до тех пор, пока не надоедим друг другу. Прекрасное место для отдыха всей семье.
АНДРЕЙ
Ого, телек какой! Экран больше чем в кинотеатре.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Точно. Но это еще не самое интересное. Идемте дальше.
Петр Иванович открывает глухую дверь, и процессия попадает в тупиковый коридор, по обе стороны которого симметрично расположены четыре комнаты. Петр Иванович открывает первую левую дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Эту комнату займет Олег, мой младший внук.
Комната уютная. Все есть для обитания молодого человека: кровать, шкаф, письменный стол, тумбочка, телевизор, полки с книгами.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Продолжая. Обращается к Олегу)
Нравится?
ОЛЕГ
Супер. Слов нет.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Это еще не все.
Петр Иванович открывает противоположную дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Продолжая)
А это тренажерный зал. Ты же у нас великий боксер.
ОЛЕГ
Брось, дед.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ладно, не скромничай. Если не великий, то, во всяком случае, подающий надежды.
Олег входит в тренажерный зал. Крепкими кулаками пробует боксерскую грушу, подвешенную к потолку. Глухие удары нарушают тишину помещения.
ОЛЕГ
Класс! Здесь грех не стать настоящим боксером. Все для этого есть. Гири, штанга, даже стационарная беговая дорожка. Ну, дед, ты и даешь! Все предусмотрел. Прямо-таки волшебник-чародей.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Чародей не чародей, но постарался на славу. Этого у меня не отнимешь.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Отец, тебе не кажется, что задолго до нашего приезда, ты уже начал баловать своих внуков? Могу предположить, что и для Андрея приготовлен подобный сюрприз.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Не сомневайся, приготовлен. Только не думай, что я намерен баловать серьезных и давно уже взрослых ребят. Балуют всякими соблазнами. Я же создаю условия для нормальной и полноценной жизни. Идем. Буду удивлять дальше.
Домочадцы следуют по коридору ко второй жилой комнате. Останавливаются. Петр Иванович жестом указывает на дверь.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Здесь идентичная комната. Она приготовлена для Андрея. Напротив – давайте посмотрим – музыкальная студия.
Петр Иванович открывает дверь противоположного помещения.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот, Андрей, здесь царство твоих гармонических звуков. Иди смело и твори свою музыку.
От увиденного, у Андрея перехватывает дух. На его лице одновременно вырисовываются удивление и восторг. В студии огромный белый рояль, у стены двухрядная концертная «Ямаха», усиливающая аппаратура, акустические колонки. На стойках красуются две электрогитары. Микрофоны. Нотные тетради.
АНДРЕЙ
Что угодно мог предположить. Но такое!? Все есть, только барабанов не хватает…
ПЕТР ИВАНОВИЧ
А вот этого добра в нашем доме не нужно.
АНДРЕЙ
Да ладно, дед, я понимаю. И так «наворотов» выше крыши. Спасибо сказать – ничего не сказать. За такое тебя всю жизнь на руках носить надо.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Усмехается)
Надорвешься.
Андрей садится за рояль, берет аккорды.
АНДРЕЙ
А звук-то какой! Нет, вы слышите какой звук!
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Таким образом, молодые бойцы будут жить на первом этаже. Отсюда легче бегать в самоволку. А нам, старикам, апартаменты наверху. (Обращается к супружеской паре) Там ваша спальня, моя комнатушка, библиотека с выходом на балкон и кабинет. Ну? Порадовал я вас?
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Не то слово! За такой подарок тебе памятник надо поставить.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
(Шутливо)
Не надо. Я еще жить хочу.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Мы счастливы, Петр Иванович. Я, конечно, надеялась на радушие и теплый прием с вашей стороны, но такой щедрости, простите меня, ожидать никак не могла.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
О, дорогая Мариночка, щедрость моя еще не исчерпана. Не позднее, чем сегодня вечером ты узнаешь поистине с ног сбивающую новость.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Отец, не говори загадками.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Ладно, идите, устраивайтесь и отдыхайте с дороги. Вечером будем торжествовать по случаю вашего возвращения на землю обетованную.
ИНТ. КВАРТИРА ЗОИ АЛЕКСЕЕВНЫ – ДЕНЬ
В небольшой уютной комнате за компьютером сидит ТАНЯ, девушка двадцати двух лет, дочь ЗОИ АЛЕКСЕЕВНЫ ИПАТОВОЙ, бывшей жены Владимира Петровича. Раздается звонок в дверь. Таня поднимается, выходит в прихожую, открывает. На пороге НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ ОРЛИК, корреспондент коммерческой газеты «Новый курьер», мужчина с профессорской бородкой и хитрыми глазами, для сорокалетнего человека одет не по возрасту ярко: поверх красной рубахи желтый вельветовый пиджак, под укороченными джинсами оранжевые носки, кроссовки. Видно, что здесь он не впервые. Являясь любовником Зои Алексеевны ведет себя раскованно, по-родственному.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
(Весело)
Муха, привет.
ТАНЯ
(Раздраженно)
Что вы меня все время мухой называете?
Таня делает шаг в сторону, пропуская нежеланного гостя. Николай Степанович входит в прихожую.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Танюха – муха, хорошо рифмуется. Это – раз. Два – потому, что как я не приду, ты начинаешь зудеть. За долгих полтора года пора бы ко мне привыкнуть и смириться с тем, что у нас с твоей мамой серьезные отношения.
ТАНЯ
Смешно. Вы изменяете своей жене, а это уже несерьезно.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Кто тебе сказал такую глупость? Если бы я спал со своей женой, как с женщиной, и при этом втихаря бегал налево, вот тогда бы можно было меня считать предателем. А так, все в норме.
ТАНЯ
В норме было бы, если бы вы официально развелись со своей женой и расписались с моей мамой.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Увы, это невозможно. Я не могу бросить на произвол судьбы человека прикованного к инвалидной коляске. Расторгнуть брак с беспомощной женщиной – вот настоящее предательство.
Из кухни появляется Зоя Алексеевна, подходит к Николаю Степановичу, тот целует ее в щеку. Таня быстро удаляется в свою комнату.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Проходи.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Радуйся, сегодня я остаюсь на ночь.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Уже радуюсь. Жене-то, что сказал?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Обычную банальность – командировка.
Зоя Алексеевна и Николай Степанович проходят на кухню.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
На этот раз куда?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
В Колодино к ракетчикам. Завтра воинская часть празднует свое 25-летие. Сегодня, яко бы, буду интервьюировать командный состав, а с утра готовить репортаж с места торжеств.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
То, что журналисты изобретательный народ, сомнений у меня никогда не вызывало. Но так врать, видимо, только ты умеешь.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Не врать, Зоенька, а говорить неправду в утешение тем, кому она адресована. Ложь во благо вменяется человеку в праведность.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Есть будешь, праведник?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Странный вопрос. А для чего мы сели за кухонный стол?
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Ну, не знаю. Время обеда прошло, а час ужина еще не настал.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Значит, будем полдничать. Какое блюдо посылает нам Будда?
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Гречневую кашу с котлетой.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Не изыск, но голодным нам и это пойдет под сто грамм.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
По какому случаю стихами заговорил?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
По случаю прекрасного расположения духа и великолепных предвкушений многообещающей ночи, которую предстоит провести, надо полагать бурно, с принцессой моего сердца.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Коля, ты бы сегодня не говорил витиеватыми фразами. Приторно как-то. Я женщина немолодая. Со мной можно изъясняться и попроще.
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
Зачем же попроще? Любимой даме всегда надо говорить красивые слова. Не я вывел теорию, что женщина любит ушами.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
А вы, мужики, чем любите? Баснями?
НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ
А вот и нет. Мы любим мужским достоинством.
ЗОЯ АЛЕКСЕЕВНА
Дурачок! Ешь.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – ТРЕНАЖОРНЫЙ ЗАЛ – ВЕЧЕР
Олег в спортивном костюме боксирует в грушу. Струйки пота сбегают от висков по скулам. Шея покрыта мелкой капелью. На спине темное пятно от пота.
Открывается дверь. В проеме появляется Андрей.
АНДРЕЙ
Пожалей грушу. От твоих кулаков вся синяя стала.
ОЛЕГ
Не язви, композитор. Говори, зачем пришел?
АНДРЕЙ
Предки в столовой собрались. Пора и нам к ним присоединиться. Или ты есть не хочешь?
ОЛЕГ
Нет, брат, поработать ложкой я всегда горазд. А иначе, откуда силу брать?
Олег снимает боксерские перчатки, снимает с вешалки махровое полотенце, вытирает пот.
ОЛЕГ
(Продолжая)
Пойду, душ приму.
АНДРЕЙ
Давай. Только не тяни кота за хвост. Семеро одного не ждут.
ОЛЕГ
Где ты семерых насчитал?.. Ладно, передай деду – без меня не начинать.
ИНТ. ОСОБНЯК ИПАТОВА – СТОЛОВАЯ – ВЕЧЕР
Стол щедро накрыт. Дорогое вино, коньяк, апельсиновый сок, фрукты, салаты, мясо, рыба. На передвижном столике чан с пловом. За столом Петр Иванович, Владимир Петрович и Марина Александровна. Все одеты не по-домашнему – мужчины в костюмах, женщина в вечернем платье.
ПЕТР ИВАНОВИЧ
Вот что я скажу тебе, Володя: Пора армию забывать. Новая жизнь предполагает взять из прошлого только опыт, остальное оставить в покое. Память не должна быть обременительной.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Зачем забывать то, о чем приятно вспоминать?
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Не лукавь. Можно подумать, что Отечеству служить все равно, что пить чай с медом.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Служба – не сахар, согласен. Всякое бывало. Но, надо заметить, это была моя жизнь.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Прошлая жизнь.
МАРИНА АЛЕКСАНДРОВНА
Петр Иванович прав. Нам действительно лучше позаботиться о будущем. Прошлое уже никуда не денется. Надо сделать так, чтобы оно не мешало нам строить планы и осуществлять их.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Уважаю мудрых жен.
В столовую входят Оле и Андрей. Оба в спортивных костюмах.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Шутливо)
Мало того, что молодняк опаздывает, да к тому еще и не по форме одет.
ОЛЕГ
Дед, мы дома.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Вижу, что не в гостях. Однако это не говорит о том, что за стол можно в трусах садиться. Ужин требует соблюдения элементарных правил этикета.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Слышали, бойцы? Теперь бегом переодеваться.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Ладно, пусть остаются так, как пришли. В противном случае ужинать в завтрак будем. А это в наши планы не входит.
Олег и Андрей усаживаются напротив своих родителей. Петр Иванович в торце большого стола. Справа – дети, слева – внуки.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Продолжая)
Володя, поухаживай за женой. А я обслужу мужскую часть нашего семейства.
Петр Иванович разливает по рюмкам коньяк. Владимир Петрович наполняет фужер красным вином.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
(Продолжая)
Вставать не буду. (Поднимает рюмку). Давайте выпьем за ваш приезд. Потом поговорим о моей щедрости. Ну, будем.
Все дружно чокаются, выпивают, закусывают.
ОЛЕГ
По случаю «Ну, будем» могу анекдот рассказать.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Хочешь сказать, за «будьмо» пить больше не будешь? Правильно думаешь – допинг спортсменам противопоказан. Не поощряют и не чествуют чемпионов за это.
(Переводит взгляд на Андрея, который взялся разливать по рюмкам коньяк).
И музыкантам спиртное не служит впрок.
АНДРЕЙ
Знаю. Поэтому и не пью, когда сажусь за фортепиано.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Остряк. Ладно, только не увлекайся.
АНДРЕЙ
В музыке меры не знаю. А в рюмке всегда края вижу.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
Все, пошутили, хватит. Сейчас дело изъяснять буду. Сюрпризы еще не кончились. В общем так. Решил я свой бизнес на тебя переписать. На первых порах помогу, а там тебе флаг в руки. Ты смышленый, волевой, энергичный. Уверен, у тебя все получится. А мне на пенсию пора. Пропишем в договоре 10 процентов в мою пользу от общих дивидендов, и мне вполне хватит обеспечить безбедную старость.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Что-то ты рано о старости заговорил.
ПЕТР ИАВНОВИЧ
67 лет – это уже не молодость. В этом возрасте на рыбалку тянет, с природой пообщаться хочется. А тебе пришло время детей поднять на достойный уровень. Так что, не сомневайся, принимай мое дело и трудись на благо своей семьи. Это справедливо.
ВЛАДИМИР ПЕТРОВИЧ
Хорошо, раз ты так решил, пусть так оно и будет. Но на пенсию я тебя отпущу только через пару месяцев. Введешь меня в курс дела, обучишь производству, а там уж, надеюсь, мне удастся оправдать твои надежды. Не подведу.
Лесовая Алина Алексеевна
г. Киев, Украина
ВЫХОДИТЕ ЗАМУЖ ПО ЛЮБВИ
Выходите замуж по любви,
От большой любви и ночи слаще.
Чтобы Вы в ней спрятаться смогли,
Чтобы сердце радовалось чаще!
Выходите замуж по любви,
Было чтоб приятно и уютно.
Чтоб желание быстрей домой прийти,
Грело Вас, всегда, ежеминутно!
Выходите замуж по любви,
Не смотрите Вы на окружение.
Лучшая дорога впереди,
Как Вам жить, лишь ваше с ним решение.
Потому что от большой любви,
Появляются на свет лишь ангелочки.
Милые снаружи, добрые внутри,
Маленькие сЫночки и дочки.
ЕСЛИ Б МОЙ ДЕНЬ НАЧИНАЛСЯ С ТЕБЯ…
Если б мой день начинался с тебя,
Я утром тебя бы в плечо целовала,
И рядом со мною удача шагала,
Если б мой день начинался с тебя.
Варила бы черный и крепкий с утра,
Готовила вкусные блинчики с мёдом,
Любила тебя сильней с каждым годом,
Внесла б в твою жизнь частичку добра.
И жить стало б легче, душа ты моя,
И все бы сложилось, как пазл, в картину.
Сплели бы с тобою судьбы паутину.
Если б мой день начинался с тебя.
КОГДА ВСТРЕЧАЮТСЯ ДВА ПЛАМЕНИ
когда встречаются два пламени -
дрожит земля
тогда корабль с тихой гавани
плывет в моря
тогда все птицы с палисадников
роями ввысь
тогда кипит все и меняется -
и в этом жизнь.
я не могу стоять на месте -
моя вина
хочу запеть я грустной песни
и взять вина
я так устала, ломят крылья,
болит душа
своих ошибок старых список
не ворошат
сквозь тучи боли и разлуки
струится свет
все переменно, а константы
в сем мире нет
когда встречаются два пламени -
судьба, кажись?
пусть все кипит и все меняется -
ведь в этом жизнь!
Лестева Татьяна Михайловна,
г. Санкт-Петербург, Российская Федерация
ВЗЛЕТАЕТ САМОЛЁТ…
Взлетает самолёт, и белый след кометой
За ним стремится вверх, разрезав неба синь.
А кипа облаков – гагачий пух – как летом,
Как белых журавлей рассыпавшийся клин.
А самолёт летит… Всё выше он, всё меньше,
Стал точкой крошечной, и нет его совсем.
А след его плывёт, как трен у платьев женщин,
И осыпается листками хризантем.
А жизнь? Сначала взлёт, стремление к вершине.
Шлейф из мирских забот – и с горечью полыни
Бледнеет, тает, исчезает след.
Взрыв. Вспышка… Самолёта нет.
ПОТЕМНЕЛО КОЛЬЦО ОБРУЧАЛЬНОЕ
Потемнело кольцо обручальное,
Почернело от горького горюшка,
Потому я сегодня печальная,
Иду к кладбищу лесом да полюшком.
Там лежит под берёзкой склонённою
Ненаглядный, убитый бандитами.
И иду я тропой проторённою,
Матерей, вдов слезами политою.
На крестах вся история горькая:
Здесь Афган и Чечня с перестройкою,
И убийства здесь, и похищения.
Демократам не будет прощения.
Проклинают их русские матери.
Несмываемо это проклятие.
СОМНЕНИЯ
Я всюду чужая,
Я всюду одна.
Меня омывает
Сомнений волна.
Накатит и схлынет.
Штиль. Снова волна.
Ты рядом. Что ныне?
Мир? Радость? Война?
Когда же цунами
Схлестнутся страстей,
Волненья стихами
Ты в сердце убей.
Родная, чужая…
Не всё ли равно?
Стихи наплывают –
Как жизни вино.
ПРЕЗЕНТАЦИЯ
Главный режиссёр драматического театра как обычно по пятницам просматривала газету «Литературная Россия». Её внимание привлекла статья «Накрыто неплохо или про фуршетную доблесть текущих годов». Это была рецензия на какой-то роман, где сообщалось, что в Москве ежедневно проводятся сотни фуршетов, причём президент Академии фуршетов полагал, что сотрудники этой академии должны ежедневно завтракать, обедать и ужинать на фуршетах.
«В тему дня», – она улыбнулась своим мыслям. До начала презентации с фуршетом оставалось пятнадцать минут. С полгода тому назад её посетил главный редактор полуглянцевого журнала с предложением посвятить номер её театру, конечно, не безвозмездно. Нет, денег он не просил, понимая, что денег она не даст – сама еле-еле сводит концы с концами, – а предложил некий бартер: « Я пишу о вас, а билетёрши театра продают вместе с программками мой журнал». Договор состоялся, он галантно поцеловал ей руку… Конечно, зрители не стояли в очереди за журналом, но всё-таки штук двадцать экземпляров ушло. Недели две тому назад он снова появился в её кабинете: «Презентация журнала! Встреча актёров с авторами очерков. Награждение авторов! Фуршет!». На сей раз с ним был его заместитель, «чёрный человек», тонкий, извивающийся, с точёными чертами бледного лица, никогда не улыбающийся. Весь изящный облик его как бы говорил: «Чего изволите?», но был не лишён определённого благородства. Почему-то ей сразу вспомнилось описание Георгия Иванова Ниной Берберовой . Сегодня с утра оба представителя журнала были в театре, волнуясь, снуя вверх-вниз, проверяя, всё ли готово, уточняя последние штрихи грядущего мероприятия. Она же была абсолютно спокойна: «Шесть молодых актёров, стиль ретро, один номер миманса, и три автора, опубликовавших свои шедевры: ветеран, дебютантку и артистку из среднего поколения». Такую программу она сформулировала режиссёру и зав. лит. частью и больше к этому не возвращалась.
За три минуты до начала она отложила газету, встала, с удовлетворением посмотрела на себя в зеркало, поправила юбку и поднялась в фойе театра, где уже полукругом были расставлены стулья, а за ними привлекали кулинарными изысками столы для фуршета. Кратко поприветствовав присутствующих, пригласила актёров. И действо началось: зазвучали хиты шестидесятых – семидесятых годов, мальчишки разыграли мимическую сценку влюблённых в машине, ветеран …
Ей было скучно, всё это представление она видела десятки раз, но… Она сидела в центре зала в излюбленной позе, – закинув ногу на ногу. Ногами она гордилась. Впрочем, было чем. Ноги оказались неподвластными возрасту,– длинные, стройные, без изъяна, обутые в изящные чёрные лодочки на высокой шпильке. Юбка до середины колена – положение обязывает – тонкие колготки телесного цвета и чёрные туфли на шпильке – этот атрибут рабочего костюма она не меняла никогда.
А презентация шла своим чередом, неумолимо двигаясь к финальному застолью. Она уже неоднократно мысленно задавала себе вопрос о её цели. Зачем? Финансового успеха не предвиделось, журнал, насколько ей было известно, отнюдь не процветал, олигархов среди присутствующих не было, и вдруг – презентация с фуршетом. С какой целью? Она ждала. Вот уже наградили друг друга грамотами, прозвучали ответные выступления пиитов и бардов журнала и, наконец, главный редактор предоставил слово дочери своего заместителя, студентке театрального училища им. Запесочного.
– Людмила Филосфьевна,– главный редактор обращался к ней, и голос его звучал просительно и вкрадчиво, – обратите внимание на эту дебютантку – дочь моего заместителя. Может быть, через несколько лет мы увидим её в вашем театре великой актрисой. Надежда Теплякова! Прошу любить и жаловать, – снова зазвучал громогласный голос заправского диджея-конферансье.
«А вот, наконец, и презентация состоялась», – подумала она. Ответ на вопрос был получен. Студентка, стоя по стойке смирно, заунывно, с подвываниями, читала своё стихотворение:
Поэзия! Моя любовь! Ты отравила мою кровь! Ты иссушила мою душу, Тебя вкушаю я, как грушу. Но в «лё менаже о труа», Моя любовь ещё – театр! Великим я приду на смену, И Питера я покорю все сцены!
Людмила Философьевна внимательно взглянула на будущую претендентку: широкоскулое плоское лицо, плоская длинная спина, отсутствие даже намёка на талию, а главное – ноги! Они были короткими и кривыми, переходя от буквы Ха в верху к рахитичному О внизу. Модные замшевые с золотом турецкие балетки без каблука выпукло подчёркивали особенности их строения. «Не повезло тебе, девочка, не в папу уродилась», – подумала режиссёр, с удовольствием взглянув на свою ножку в чёрной лодочке. Поэтесса не снизошла до поклона зрителям, только кивнула головой и, косолапя, пошла на своё место. Раздались аплодисменты, особенно бурно аплодировали молодые актёры театра, мим даже крикнул «браво!».
– А теперь прошу всех развернуться на 180 градусов к столам. Фуршет для всех – и для актёров, и для гостей, – главный режиссёр широким жестом показала на столы.
Задвигались стулья, все дружно вскочили. Оба главных стояли рядом с рюмками конька в руках:
– Ну, как презентация? – спросил он.
Она изобразила самую очаровательную из своих улыбок, – актёрское мастерство не пропадает.
– А не пробовали её показать балетмейстерам Мариинского? У вас с ними тоже, кажется, был спецвыпуск.
ОХ, УЖ ЭТИ ЖЕНЩИНЫ!
– Елена Ивановна! – звонила секретарь. – Посетитель по вашему профилю.
Быстренько взглянув в зеркало и «подновив красоту», как говорят французы, я спустилась в холл. В центре дивана вальяжно полусидел- полулежал мой клиент, безнадёжное дело которого я c треском проиграла, вопреки всем стараниям и ухищрениям. То, что он пришёл снова, – обнадёживало.
– Борис Сергеевич! Здравствуйте. Рада вас видеть. Хорошо выгля…, – я запнулась на полуслове. – Что с вами? Попали в аварию?
На его лысой, как у московского мэра голове, от затылка до бровей тянулись пять багровых полос с кое-где ещё не сошедшими струпьями запёкшейся крови, а около левого глаза, когда я внимательно взглянула на посетителя, желтело пятно от недавнего фингала. Он легко поднялся, несмотря на свои семьдесят четыре года, галантно склонился в полупоклоне, поднеся мою руку к губам и, саркастически улыбнувшись, как всегда бодро, произнёс:
– Попал, дорогая Елена, попал в аварию. Да в какую! Двенадцать лет тому назад. Вы же всё знаете. Сейчас воспроизведу картину аварии.
Мы поднялись на второй этаж ко мне в кабинет.
– Чай, кофе, коньяк?
– Текилу, коньячок бы… Но, увы! за рулём. Ответчица больше не возит. Приходится самому крутить баранку. А от чашки кофе не откажусь.
Я позвонила офис-секретарю.
– Два чёрных двойных, Милочка, мне как обычно. Борису Сергеевичу три куска сахара.
Он снова улыбнулся, обнажив белоснежный ряд вставных зубов:
– Продолжаю излишествовать. В детстве десять ложек сахара в стакан чая сыпал. Белый яд, видите ли…
Что- что, а излишествовать он продолжал, это точно. Шестидесятилетие отметил третьей женитьбой на тридцатишестилетней хохлушке, как он её называл. И очень гордился тем, что был на восемь лет старше её матери. А спустя десять лет и отметив на широкую ногу очередной юбилей, поскользнулся и сломал ногу. Вот тут-то «хохлушка» и заговорила о квартире. От завещания она отказалась, опасаясь претензий со стороны его двух сыновей и дочери от второго брака. И он подарил ей свою трёхкомнатную квартиру в старинном доме на Чистых прудах. А два года спустя его «хохлушка» («Я её всегда звал «Галю моя Галю») подала на развод, вылив на суде на него ушат помоев. Несчастная «Галю моя Галю» пожаловалась судье, что он замучил её обязанностью несколько раз в неделю исполнять супружеский долг, да ещё и частенько изменял ей. Стоило ей одной уехать на несколько дней, как она обнаруживала на их супружеском ложе то забытую шпильку, то длинные чёрные волосы. Рассказывая мне о суде, он, горделиво улыбаясь, произнёс, что при этих словах и мировой судья, женщина лет сорока пяти, и молоденькая секретарь суда одновременно взглянули на него «с интересом». А мне, помнится, с большим трудом удалось сдержать усмешку. Но “lanoblesseoblige” (положение обязывает) я взглянула на него с нескрываемым восхищением.
Поставив чашку кофе на стол, сказала сочувственно:
– Ну те-с, вернёмся к аварии. Что же произошло?
– Ах, дорогая Елена Ивановна, я унижен, избит… Как говорят ваши уголовные подопечные, «опущен».
При последних словах я с изумлением взглянула на собеседника, ожидая таких подробностей, от которых…
– Да нет, не в этом смысле. Много хуже. Меня, заслуженного профессора, члена – при этих словах он сделал длинную многозначительну.ю паузу,_– многих академий, исцарапали, избили, избили жестоко до сотрясения мозга…
Тут я профессионально прервала его:
– Милицию вызывали? Травмпункт? Бюллетень, надеюсь, взяли…
– Конечно, конечно. И милиция, и травма, и бюллетень о сотрясениеи мозгов на две недели… И свидетель есть.
Я воспрянула духом.
– А теперь всё медленно, без эмоций, до мельчайших подробностей.
– Понадобились мне кое-какие наброски и книги из библиотеки. Поехал к себе, так сказать, домой. Иду. На лестнице встречаю соседа, разговорились. Он мне и посоветовал одному не заходить. «Уж больно крута, говорит, твоя бывшая». Как предчувствовал. Позвонили. Открыла «Галю моя, Галю». Выходит в шёлковом кимоно, я ей его в Тайланде тогда купил. Вошли мы в прихожую, я первый, сосед за мной. Увидела, что нас двое, да как закричит на соседа: «А ты что припёрся? Это частная собственность! Тебя кто звал? Во-оо-он!». Руками выталкивает его на лестницу, и дверь захлопнула. Тут её третий муженёк вываливается из комнаты в моём махровом халате. Я его из Англии привёз.. Она на меня бросается, когтищами своими расцарапала мне весь фейс, кровь потекла, я защищаюсь, руками закрываюсь, а этот её козёл меня ударил в пах так, что я упал и сознание потерял, головой ударился о шведскую лестницу. Она перепугалась. Скорее меня водой брызгать… А сосед не ушёл, стоял на лестнице. Понял, что дело плохо, вызвал милицию. Ребятки быстро сработали, минут через пять подъехали. Только они меня волокут к двери, чтобы вышвырнуть на лестницу, а тут и наряд. Молоденькие такие ребята.
Во время его рассказа я частенько покачивала головой, выражая возмущение действиями этой хохлушки и её муженька. Но в душе всё ликовало и пело. «Членовредительство, свидетели, корысть… От двух до пяти. Мелким хулигантством, дорогуша, не отделаешься… А уж как засветит женская колония… Так сама отдашь ему квартирку, лишь бы заявление из суда забрал».
Уж больно мне было обидно, когда я проиграла это дело. Конечно, оно было проигрышным изначально. Но ведь были особые обстоятельства. Письмо любовнику, в Америку, где «Галю моя Галю» звала его вернуться в её лоно на правах супруга, благо, что жить теперь нам есть и где и на что. Там она в красках описывала, как мой клиент -её «вонючий козёл» – её на работу устроил и как она обделала, наконец, дела с квартирой. Было письмо от матери, в котором она хвалила дочку за правильные методы и благословляла на развод. Была справка из банка, где мой клиент выступал её поручителем, когда семья приобретала иномарку. Было распоряжение Бориса Сергеевича ежемесячно списывать деньги с его счёта для оплаты кредита. Всё было за него, так называемые «вскрывшиеся обстоятельства» для того, чтобы отозвать дарственную. Ан нет. Судья Гапеенко встала на её сторону, ничто не принимала в расчёт, голос крови что ли заговорил или женская солидарность. Ну, никакие доводы не подействовали. «Ваше право проживания в этой квартире неприксновенно до конца ваших дней», твердит как попугай и всё тут. Хорошо хоть нервишки сдали у этой хабалки. Теперь-то уж доиграются молодожёны.
Он продолжал.
– Милиционер спрашивает, что происходит, я ему паспорт с пропиской, сосед добавляет краски, как они меня изуродовали. Муженёк её сразу в комнату спрятался и носа не показывает. Вызвали его, проверили паспорт, а у него уже квартира в Новогиреево однокомнатная куплена. Я стою весь в крови, чуть ли сознание снова не теряю. Милиционер вызвал себе подмогу. Её предупредил, что я имею право появляться здесь, когда хочу и с кем хочу и жить столько времени, сколько посчитаю нужным. Когда приехал капитан милиции, наряд уехал, а он еще долго составлял акт. Меня направил в травмпункт. Она стоит ни жива, ние мертва, вся в слезах, иногда делает вид, что ей плохо, а он всё пишет и пишет. Мне посоветовал сразу же сходить в травмпункт по месту жительства. Вот так-то, Елена Ивановна. Прошла любовь, завяли помидоры.
– Помидоры помидорами, а вот от двух до пяти женской колонии весьма реальны. Так что документы привозите. Готовим иск. На сей раз уже не к мировому судье, а по уголовному делу.
Он вздохнул.
– Неужели от двух до пяти?
– Да, – я назвала статью УК. – Но вы всегда сможете проявить благородство. Мировое соглашение, переговоры, забираете заявление. Но стоит ли? Порок должен быть наказан.
– Ну, что ж…Карфаген должен быть разрушен. «Старый вонючий козёл» бросается грудью на амбразуру.
Я проводила его до выхода.
– Елена Ивановна, вас ждут,– сказала Милочка.
С кресла поднялся худощавый бледный мужчина лет пятидести пяти, правую щеку которого украшал рваный шрам. Редеющие аккуратно подстриженные волосы открывали высокий лоб мыслителя.
– Пойдёмте, – пригласила я его.
Он взял шляпу и пошёл за мной. Закашлялся.
– Чай, кофе? С сахаром, без?
– Чёрный двойной кофе, если можно. Без сахара. Диабет не за горами.
Милочка быстро поставила поднос на стол.
– Представьтесь, расскажите, что случилось.
Он отхлебнул глоток и заговорил хорошо поставленным голосом. Мягкий баритон с чёткой дикцией завораживал.
– Случилось страшное. Я, учитель русского языка и литературы, стал бомжём.
– То есть? Вы не прописаны в городе?
– Да нет, прописан, конечно. Только вот дочь…– он как будто поперхнулся и на несколько секунд замолк, – старшая дочь … Я ей так доверял, а она…
Опять последовала затянувшаяся пауза.
– Конечно, по-человечески я могу её понять. Видите ли, нас с женой развела тёща, Сын у неё был из неудавшихся. Пил, жил то с одной, то с другой женщиной. А дочь, когда вышла за меня замуж, переехала ко мне, в однокомнатную квартиру. Родили погодков – старшую Ольгу и младшую Веронику. Пока дети были маленькие, тёща нас не слишком беспокоила. Дескать, есть вторая бабка, пусть она и помогает. А что помогать? Я на двух ставках работал, да ещё читал лекции по педагогике в обществе Знание, с Ильиным его методики внедряли. Денег на жизнь хватало, жена не работала, пока Нике не пошёл третий год. А тут началось. Сначала звонки от тёщи: Мне плохо, доченька, приезжай, переночуй у меня. Сначала переночуй. Потом поживи три дня, потом недельку. Дошло до того, что однажды она приходит ко мне и говорит: «Игорёша, мамочка очень больна. Она одна не может жить. Надо что-то делать. Может быть, я перееду с детьми к ней, а к тебе буду приезжать иногда ночевать? Да и ты будешь посвободнее.». Меня как обухом по голове. Я ей: «Славочка! Её Бронеслава зовут. Но у нас же семья, дети. Ты так представляешь себе семейную жизнь? Собачьи случки по расписанию?». Она в слёзы: «Я тебя люблю, но бросить умирающую мамочку не могу». Забрала детей и утром уехала. А «умирающая» мамочка вот уже тридцать лет как прошло, а всё умирает, никак умереть не может.
Я взглянула на него. Он сидел с опущенными глазами, его бледные щёки чуть порозовели, чувствовалось, что ему очень тяжелы были эти воспоминания. «Ох, уж эти тёщи, – подумала я. – Не дают жить ни дочерям, ни зятьям. Неужели и меня когда-нибудь зять будет так ненавидеть?».
–Я не ангел, конечно, да и никогда им не был, но … Впрочем, никогда не жалел, что поступил по-мужски. Не хочешь жить семьёй, хорони свою жизнь под мамочкой. Вот только с детьми так тяжело было расставаться. На суде чуть было не заплакал. Слава-то моя ничего не умела, а у меня мать была педиатром, меня учила, как растить детишек. Я девочек и купал, и подмывал, и молочницу сам лечил… Прошло недели три, я не звоню, она тоже. Потом позвонила, говорит, приду переночевать, соскучилась. А я ей: «Поздно, дорогая, я живу с другой женщиной». Соврал, каюсь. Но раз решил, то вперёд пятками не хожу. Это позже я женился второй раз. Приехал к матери в Вышний Волочёк, да и встретил свою школьную любовь, она после школы в Клину работала. А тут проклятая перестройка грянула. Жена без работы, зарплату задерживают, долги по алиментам. Подумали-подумали, да и уехали к ней в Клин, там её взяли воспитательницей в детский сад, где она раньше работала, а я перебивался случайными заработками, то корреспондентом в районной газетёнке, то учителем в вечерней школе. Особенно не разгуляешься, но с голода не умрёшь. Когда моя мать умерла, продал я её квартиру в Вышнем Волочке, рассчитался с долгами по алиментам. Девочки пошли учиться, обе в институт. Сдавали квартиру за двенадцать тысяч, десять им, две мне присылали. А однажды Ольга приехала, говорит: «Папа, давай приватизируем квартиру». Она у меня была прописана, Ника у матери с тёщей в трёхкомнатной. Слава-то от матери не выписывалась никогда. А мы так и договорились, что первого ребёнка я пропишу к себе, а второго – она к себе на площадь. И говорит: «Ты сейчас болен, тебе трудно ездить в город. Ты мне дай доверенность, я приватизирую на двоих в совместное пользование». Я в это время проходил реабилитацию после инфаркта, плохо себя чувствовал, но пошёл к нотариусу. Она уехала и молчок. Ну, и я не волнуюсь. А тут очередная беда. Попали мы с женой в аварию. Ехали на маршрутке, да пьяный водитель врезался на Камазе. Маршрутка перевернулась. Я-то отделался лёгким переломом руки, да вот шрам на лице на память остался, а у жены переломы позвоночника в шейном и грудном отделе, сотрясение мозга. Помучилась месяца три, да и оставила меня одного на этом свете. Вернулся я в Петербург, устроился на работу в 209 гимназию, посмотрел на квитанции, квартира вроде бы не приватизирована. А тут всё время твердят: срок бесплатной приватизации заканчивается. Звоню, тёща со мной говорить не хочет: «Ольга здесь не живёт, телефон не знаю». Знает, конечно. Не через милицию же разыскивать собственную дочь! Подумал-подумал, нашёл её в Интернете на сайте «одноклассники», там и мобильный телефон был. Позвонил, а она мне в ответ: «Ты, папа, не беспокойся, я квартиру приватизировала ещё тогда, просто в жилконтору документы не сдавала». Пять лет не сдавала! Я ей и говорю, так нужно сдать, там же квартплата другая, да и вообще, действительны ли они, привези мне документы посмотреть.А она мне в ответ: «А зачем они тебе?». Так и не привезла.
– Так у вас есть или нет документы на приватизацию, Игорь Петрович? В чём проблема?
– Документов нет, но вот месяца через два после этого разговора получаю счёт из жилконторы на имя Павловой Ольги Игоревны, а не на моё. Задумался, съездил в ГБР за выпиской. Получаю, а она там единственный правообладатель! А я, выходит бомж в собственной квартире. Её мне моя матушка выменяла, разменяв свою четырёхкомнатную квартиру на эту для меня и однокомнатную для себя в Вышнем Волочке. А главное, такой удар от дочери! Конечно, подумав, я пытаюсь её оправдать. Может быть, увидела меня больного, решила, что умру скоро. А ей зачем лишние хлопоты, делиться с Никой. Но всё равно простить не могу. Думал-думал, решил обратиться к юристам. Есть шансы, Елена Ивановна? Или поезд ушёл, а следующий ждёт меня. Под поезд, и никаких проблем?
Я посмотрела в глаза этого страдальца, так мне его стало жаль, но как говаривал Дзержинский адвокат ( правда, он говорил про чекистов) должен иметь чистые руки и холодное сердце.
– Игорь Петрович! А какой документ вы подписывали у нотариуса?
– Доверенность.
– Только доверенность? Больше ничего?
– Да одну доверенность.
- А нотариально заверенного отказа от приватизации не подписывали?
– Нет, об этом и речи не было. Оленька говорила про приватизацию на двоих, в совместное пользование.
– А слово «генеральная» случайно не звучало?
– Не помню, плохо себя чувствовал, давление было высоким. По-моему нет.
– А нотариус вам ничего не разъясняла?
– Нет, ничего. Только спросила, кем приходится мне эта женщина, так как мы на одной фамилии. Я сказал, что дочерью. Она и говорит, что дочери дам доверенность, а жене не дала бы.
«Ну и стерва, твоя доченька, – подумала я. – Заговорила тебе зубы, а ты и раскис, подписал генеральную доверенность». Но убивать его сразу не стала.
– Эти дела о восстановлении права на приватизацию суды обязаны рассматривать в соответствии с Гражданским кодексом. Шансы есть. Для начала напишем заявление в прокуратуру о мошенничестве, заодно прокурор проверит и всё приватизационное дело. Вы не расстраивайтесь преждевременно. Вы в этой квартире прописаны, следовательно, без вашего согласия продать её правообладательница не сможет. А с прописанным жильцом квартиру вряд ли кто купит. Кому захочется иметь лишние проблемы, тем более квартира однокомнатная. Дочь лишила вас только права собственности, то есть вы не можете завещать свою долю, например второй дочери. А в случае вашей смерти (не дай бог, конечно, и дай бог вам здоровья) ваши родственники не смогут претендовать на долю в наследстве. А бомж – это к вам не относится ни в коей мере. Но поборемся в суде. Готовы?
– Всегда готов! Ох, уж эти женщины!
Он первый раз за всё время улыбнулся. Улыбка была у него широкой, открытой и доброй. Я тоже ободряюще улыбнулась ему в ответ.
Прошло два года. Накануне 8-го марта мне позвонил Игорь Петрович, он никогда не забывал меня поздравлять с праздниками. Я вспомнила оба дела. Мои победные дела. Решились они семейно, так сказать «полюбовно». Испугавшись маячившего призрака женской колонии, «Галю моя Галю» «подарила» Борису Сергеевичу его квартиру на Чистых Прудах в обмен на «откупную» в размере пяти миллионов – он купил ей однокомнатную хрущёвку в Бибирево. А Игорь Петрович стал собственником половины доли в своей квартире, якобы «купив её у дочери». По моему совету (зло должно быть наказано) он тут же завещал свою долю младшей дочери Нике.
– Елена Ивановна! Вас ждёт клиент,- снова позвонила Милочка.
– Что на сей раз?
– Как обычно: отзыв дарственной.
«Ох, уж эти женщины!» – мысленно произнесла я, спускаясь в приёмную.
Литвинцев Геннадий Михайлович,
г. Воронеж, Российская Федерация
ДВА АНИСИМОВА
Вечером позвонили, и кто-то малознакомый – Вадим Сергеевич так и не узнал по голосу – сказал, что умер Анисимов. «Прощание завтра в двенадцать. Адрес знаете?» «Не забыл», – ответил Вадим Сергеевич. «Приходите».
Наутро он с подсказкой жены печально оделся, купил на остановке три блёклые хризантемы и отправился автобусом в нужную сторону.
«Ну, видно же, видно, что не на свидание еду», – досадливо думал, замечая женские поглядывания в свою сторону. Что уж, в качестве любовника с цветами он, седоватый, с широкой лысиной, смотрится теперь действительно уныло. И если б в самом деле довелось ехать к женщине, то, конечно же, Вадим Сергеевич обошёлся бы без этих смешных атрибутов, или, в крайнем случае, доставил букет в бауле. Впрочем, кто его знает, любовь проделывает порой с людьми забавные штуки, хотя бы и в его возрасте.
М-да, вот и Анисимов отдал концы. И ведь не первый уже из их смены, далеко не первый. Или пора им настала? Случайно умер или по болезни? Давно о нём ничего не слышал.
Павел Анисимов, Павлик, был когда-то Вадиму Сергеевичу близким человеком, очень близким. С одного года, вместе учились, хорошо понимали друг друга. Пробовали дружить семьями, но жены не поддержали компании, не склеилось. Между собой же они ладили, продолжали встречаться. Даже в отпуск как-то вдвоём ездили, по-холостяцки, сплавлялись озёрами. Но потом разошлись. Да нет, что хитрить, расплевались – в те годы, когда рушились отношения, мельчала любовь, предавали товарищи, часто по пустякам, из-за каких-нибудь слов. Вадим-то Сергеевич со своей склонностью заминать ссоры, сглаживать углы, ещё тянулся по привычке к старому другу, но тот не отвечал взаимностью, а после одного громкого разговора отвернулся и вовсе. О чём был тот разговор, сейчас и не вспомнишь. Тогда много чего говорили. Но стоило ли придавать значение, потом не по-мужски трубку бросать?
Павлик, Павлик! Вот едет Вадим Сергеевич к нему на последнее свидание, и всё-то с такой ясностью вспоминается, то даже вспоминается, что, казалось бы, совсем позабыто. А всплывает. Как-то позвонил Вадим Сергеевич домой одному товарищу, по делу какому-то, а там вдруг оказался Анисимов. Крепко навеселе. И вырвал Павлик трубку у хозяина и зачастил проникновенным таким голосом: «Это ты, Сергеич? Слушай, ну что нам делить, из-за чего дуться друг на друга?». Пьяный, слезливый такой говорок.
А Вадим Сергеевич и вправду растрогался. «Да нечего, отвечает, делить, кроме, конечно, добрых воспоминаний». «Нет, нет, у нас с тобой тогда принципиальный спор вышел, это надо признать, конфликт взглядов, – продолжал Анисимов. – Не с бухты-барахты. Но, я думаю, мы просто не поняли друг друга. Всего-то. Нам объясниться нужно – и всё наладится». «Так в чём же дело? – отвечал Вадим Сергеевич. – Давно пора встретиться». «Нет, так-то у нас всё обычной пьянкой кончится. А давай лучше напишем друг другу по письму, враз, завтра же, и в письме каждый изложит, что и почему. А потом встретимся, обсудим. Я теперь так привык работать, системно. И увидишь, что наши разногласия ничего не стоят. Мы же с тобой одной пробы. Нет, лучше, одной группы крови».
Смешным показалось Вадиму Сергеевичу предложение начинать переписку, но перечить не стал, согласился: «Можно и так, я напишу, но и ты без шуток».
Условились под честное слово. Вспомнил Вадим Сергеевич, с каким старанием сочинял это письмо, сколько мыслей и души в него внёс. Страниц пятнадцать извёл. Жаль, черновика не оставил, то-то был бы документ времени, хоть в журнал. Отправил и стал ждать встречного письма. А его всё не было. Прошли все сроки. И позвонил Вадим Сергеевич знакомому, у которого гостил тогда пьяненький Анисимов: «При тебе договаривались мы с Павлом обменяться письмами. В курсе? Так вот, не знаешь, получил ли он моё письмо? От него что-то никак до меня не дойдёт». Товарищ кисло так отвечает: «Не сердись, Вадим, моё дело сторона, но письма, видно, не будет. Видел я на днях Павлика, ну и поинтересовался, помня о вашем уговоре. А он говорит мне: «Письмо получил, толстый такой конверт, но читать не стал, бросил. Знаю наперёд, что Вадим напишет. И мне писать ему незачем. Пусть каждый останется при своём мнении». «Так и сказал?» «Точно так, не вижу смысла скрывать». «Ну и кто же он после этого, Павлик наш?». «Не знаю, не знаю…»
Пятнадцать лет прошло, а всё накатывает, бередит. Вадим Сергеевич постарался переменить настроение и вспомнить о Павлике что-нибудь хорошее, светлое. Хорошего, конечно же, было больше, но оно к сердцу не так близко, схоронилось в глуби, как ростки до времени под землёй. Вадим Сергеевич никогда не считал разрыв окончательным, обиду неодолимой. Она горчит, ест глаза, как дымок над забытым костром, но внутри огонь не угас, если бросить веток, то тут же заново вспыхнет. Но встречного шага, слова, взгляда не наблюдалось, так и прошли эти годы. Жить друг без друга оказалось можно. Встретимся сегодня, но не так, как мечталось. И вместо бутыли коньяка в кармане эти дурацкие хризантемы в руках.
Ну вот, кажется, и остановка. Вадим Сергеевич вышел, огляделся. Ого, переменилось тут сильно, новых домов наставили, магазин, кафе, ничего этого не было. Туда! Не заросла дорожка. Выносить будут, значит, из дома, из той самой квартиры на третьем этаже. Откуда же ещё? Поставят на табуретки у подъезда. Торжественных речей, пальбы и музыки, конечно, не будет, не заслужили. Соберутся соседи, однокурсники, сослуживцы, многих увидишь, кого не встречал сто лет. Похороны тем ещё хороши, что заодно встретишься и с живыми, с кем-то в последний, может быть, раз. На следующей сходке не будет и этих. А, может, следующая-то у вашего, Вадим Сергеевич, подъезда? Кто знает…
Всё ближе памятный дом, и идти не хочется, ноги вязнут. Или уж не показываться? Представил зарёванную Раису, к нему она и никогда по-доброму не относилась, не очень-то привечала. И придётся выдавливать из себя какие-то принятые слова, не скажешь же просто, что в груди жмёт. И что Павел тем-то и был ему дорог, что не обабился и не створожился в том семейном раю, в который она его стремилась с головой утянуть. А впрочем, вздор! Придёт, цветы положит, поцелует в щёки кого надо – и назад. На поминки не оставаться. Жизнь прошла, всё своим чередом, ничего не исправишь. Но почтить надо…
Вадим Сергеевич решительно зашагал к показавшейся за деревьями девятиэтажке. И тут увидел, как из подъезда вышел и двинулся навстречу человек в темной куртке, с красным комком на груди. Что-то в мужчине насторожило Вадима Сергеевича, встревожило, да настолько, что он остановился и, кажется, даже качнулся назад. С завёрнутыми в целлофан гвоздиками по тротуару на него шёл сам Анисимов. И тоже в упор смотрел на Вадима Сергеевича. Такой же худой, высокий, прямые волосы подстрижены казацкой скобкой, усы те же, только сильно полинявшие. И лицо костлявое, пепельное, с синевой под глазами. Он, он, конечно, он – ну, не падать же в обморок посреди улицы!
А Павлик остановился, протянул руку.
– Ты куда это, Долгов, с цветами? Уж не на свидание ли? – спросил с обычной усмешечкой.
– Так ведь и ты чего-то с букетом, – отвечал Вадим Сергеевич, оторопело на него глядя.
– Я-то на похороны… к Анисимову.
– Ка…какому Анисимову?
– Виктор Тихонович, доцент наш из института, должен ты его помнить. Да точно, ты его ещё к своей Нинке как-то приревновал в компании, грозил морду набить. Однофамилец мой…
Тут Павел смолкает и внимательно, цепко так смотрит на цветы в руках Вадима Сергеевича. Лицо его хмурится, глаза краснеют, усы начинают подрагивать.
– Господи, да ты не ко мне ли с букетом?!
– К тебе, точно, – говорит Вадим Сергеевич. – Только не обижайся, без шуток. Вчера позвонили мне, не знаю кто, не представился, говорит «умер Анисимов».
– И ты на меня подумал?
– А на кого же ещё? Кому пришло в голову о Викторе Тихоновиче сообщать, нужен он мне!
– Здорово! – захохотал вдруг Павел, так, что слёзы посыпались. – Попрощаться, значит, пришёл, с цветами, честь по чести! Уважил, не загордился. А то я, признаться, на тебя не рассчитывал.
– Да почему же! – озлился Вадим Сергеевич. – Я-то готов… когда потребуется… А вот ты как, не знаю, не уверен.
– Приду, приду, вот увидишь, – смеялся Павел. – На любезность любезностью. Спасибо за внимание. Растрогал до глубины. Цветы-то какие красивые выбрал! Или Нинка покупала? Привет передай ей от меня. Так и скажи – от покойника. Очень, мол, был доволен.
– Хватит тебе ерунду толочь, – оборвал его Вадим Сергеевич, бросая букет в урну. – Не пригодился, так радоваться надо.
Покрутив головой, Вадим Сергеевич нашёл глазами вывеску кафе.
– Как там у вас? Посидеть можно? Выпить за встречу.
– Говори уж, за помин.
– Да, шёл на похороны, попал на именины. Чем не повод?
Павел озабоченно потоптался, посмотрел на вывеску, снова на Вадима Сергеевича, на гвоздики…
– Нет, дружище, мне всё же к Виктору Тихоновичу, ждут там. А с живыми ещё увидимся, так ведь?
Заметив показавшийся автобус, Павел нацелился бежать к остановке, но вдруг крутнулся обратно к Вадиму Сергеевичу. Лицо его ещё больше побледнело и скривилось, как от зубной боли.
– А скажи, Вадик, обрадовался ты вчера, как услышал? По совести? Моя, мол, взяла, Павлика нет, а я ещё поживу. Была такая мыслишка? Вишь, навострился с букетиком, удостовериться, закопать. Да не пришлось.
Автобус уже тормозил – и Павел бросился к остановке. На ходу обернулся, крикнул:
– Ещё посмотрим, кто кого закопает!
Вадим Сергеевич, поражённый, ещё долго стоял столбом, плохо соображая, что делать дальше. Потом, присутулясь, побрёл в сторону кафе. У входа ещё приостановился, покрутил головой, но потом всё же зашёл.
Сел у окна, попросил чая и водки.
– Что ж, вечная память! – сказал, подняв стакан. И сам не поняв, в чью память, одним махом выпил.
PRE-PARTY. СЦЕНА ИЗ “ФАУСТА”
Красная площадь на исходе майского дня в ожидании концерта западного поп-идола. Ниши ГУМа заполняются сановниками, бизнесменами, политиками и «звёздами». Первый этаж универмага превращён в земляничную поляну: всюду полосы зеленой травы с живой неснятой ягодой. Корзинки с земляникой в руках встречающих вип-публику модельных девушек. Столы заставлены драгоценными винами, коньяками, закусками.
Некто в элегантном костюме с супругой. Кладёт в коньяк дольки лимона:
- Спорим, костюм у него будет той же марки, что у меня!
Жена - в белоснежном наряде, с гарденией в волосах – отвлекает его, трогая за запястье: “Смотри, смотри же, кто пришёл!”. Загорелое лицо знаменитого кинорежиссера светится добродушием и энтузиазмом. Поправляет дымчатые очки:
- А что, господа, стоило жить! И вот дотянули же. Лучше поздно, чем никогда. Или ещё не поздно? Это нам сегодня сатисфакция за всё прошлое.
Эстрадная певичка поедает клубнику в паре со звездой юмора (к коньякам не притрагиваются):
- Ах, всю ночь не могла уснуть! Представьте: это же звезда с небес падает на землю, на нашу навозную кучу.
- А для меня он вовсе даже не предмет культа, потому что всегда актуален.
Министр, присоединяясь к ним:
- Всё, всё главное в нашей жизни, считаю, исполнилось. Прошёл Кубок Дэвиса, сегодня увидим божество нашей юности. Так что можно заказывать себе саван.
Дама щурится и согласно кивает головой.
Запыхавшийся партийный босс, осматриваясь, наливает и пьёт кампари. Восторженно восклицает, играя на телекамеру:
- Не верится, он – в Москве! Вот за такую свободу мы боролись. Когда-то из-за него, ещё в школе, я начал учить английский. Завидую молодым, им всё достаётся даром.
Пытается спеть одну из песенок идола, но вскоре срывается:
- Пойду потанцую.
Мухой вылетает из ГУМа. На авансцене – самая модная женщина сезона, художница поп-арта. На голове скрученные подобием шляпы чёрные заношенные джинсы. Длинная, местами рваная, юбка ручной вязки, на ногах красные колготки в клетку.
- Как бы я хотела его раздеть! И заново одеть. Всё-таки, я вас уверяю, наряжается он старомодно. Если б я была его женой!
В вип-зоне на площади начинается движение: первые ряды занимают кремлёвские сановники. Много знакомых лиц. Свисающими с ушей бриллиантами покачивает Ксюша Собчак.
Журналист (ведёт репортаж»)
Москва замерла и не дышит. До концерта осталось совсем немного. Красная площадь сегодня станет ареной ритуальных плясок и всеобщего поклонения великому человеку, живому богу. Это он изобрёл современную поп-музыку, воплотил великую мечту рок-н-ролла, женился на красавице с одной ногой, заработал миллиард долларов и сейчас борется за права ягнят и вегетарианцев. Он поставил условие: концерт должен пройти на Красной площади – в энергетическом сердце России. Возражения всякого рода фарисеев были смело проигнорированы.
Да и нельзя этому человеку ни в чем отказать. К людям сорока- пятидесяти лет, заправляющим в этой стране, приехал бог их юности, он несёт свет и освобождение. «Демократия в России не наступит, пока он не выступит на Красной площади», – твердят рок-банкиры и рок-политики с сединами в бороде. Для них это Нагорная проповедь.
И всё же не все ещё вполне понимают величину счастья, свалившегося на нас с приездом кумира. Вот на Западе, там в большой цене даже его обстриженные волосы, их выставляют на аукционах. Собственные дети просят папу не доедать блюд – их же можно задорого продать. Обкусанный им кусочек хлеба однажды ушёл за сорок тысяч долларов. Один из фанатов продавал флакончики с микробами гриппа, который якобы подхватил от певца.
В поредевшей нише ГУМА появляются Фауст и Мефистофель, оба в живописных нарядах европейского Возрождения. Фауст в пурпурном берете, его спутник – в чёрном, при шпаге. У входа их останавливают.
Мефистофель (развязно)
Какой у беса может быть билет?
Прошу быть к иностранцам благосклонным.
Нас всюду принимает высший свет –
Лишь стоит показать мой герб исконный.
Делает неприличный жест. Охранник старательно смеётся над шуткой. Фауст и Мефистофель усаживаются.
Перед тобой российская столица.
Её когда-то звали «Третий Рим».
Имперская на герб вернулась птица.
Сама империя попала в третий мир.
Берёт со стола и рассматривает одну из бутылок.
Не пьёт никто! Ни в ком нет пыла.
Пресытились, не лезет в рот.
Ещё не старые, да всё нутро изгнило.
Природа взяток не берёт.
Фауст
Тебе б всё ёрничать! Здесь чистые порывы:
Вернуться в молодость и освежить свой дух.
Мефистофель
О, так порывисто, что в спешке задавили
Пяток детей и семеро старух.
Всматривается в дамское общество.
Здесь каждая бы нагишом прошлась,
Чтоб только не остаться без вниманья.
Владеют душами несложные желанья,
Но никогда не сотрясает страсть.
Здесь всё наполовину, всё впопад,
При всём учитывая и анфас, и зад.
Здесь дамы любят хорошо поесть,
Но со слабительным, чтоб не растолстеть.
Фауст
Разнежились, сластёны, вертопрахи.
Чёрт среди них, а не чутья, ни страха!
Мефистофель
Что я пред ними? Ветхое преданье,
Шут, лузер, несмышленое дитя.
Они же потрясают мирозданье
Величьем зла, творимого шутя.
Всё сущее вложив в свою утробу,
И в будущее забивают вход.
Их только смерть ещё страшит и злобит,
А жизнь вовсе не идёт в расчёт.
Как говорил один из них пострел:
Желали лучшего, да всё пришло к разрухе.
Но отделить итог от славных дел
Труднее, чем жужжание от мухи.
Фауст
Всех проклял, заклеймил, ославил.
Прошу, на этот вечер поостынь!
Когда идёт игра без всяких правил,
Святоши остаются без святынь
В нише появляется модный романист, раскланивается, особенно любезно с Мефистофелем. Тот отвечает шутовским поклоном.
Мефистофель (склоняясь к Фаусту)
В его писаньях разум не замечен,
Любовь и страсть к позывам сведены.
И потому естественно б при встрече
Не шляпу снять, а опустить штаны.
Журналист (продолжает репортаж)
Он явится! Он всё-таки споёт на главной площади Третьего Рима! Один из тех, кто определяет судьбу России. Капитаны политики и бизнеса пришли, как на парад, на главный в их жизни концерт. Сегодня они снова стали мальчишками. Вспомнили, как пацанами фанатели от рока.
Эти люди из партера состоялись. Они взяли в свои руки власть над одной из самых больших и богатых стран планеты. Они смогли объездить весь мир, о чём их отцы боялись даже мечтать. У них самая дорогая одежда, самые крутые машины и самые просторные дома. Они сидят на финансовых потоках, им дано очень многое, почти всё. Стало даже казаться, что у них не осталось самого главного – личной человеческой мечты. Пробиваться, зарабатывать деньги, открывать заново окно в Европу хлопотное занятие. Они устали, они стали циниками.
И вот пэр рока приехал в Россию с политической ревизией. Как музыкальный Джеймс Бонд, как агент свободы. Он проверит, остался ли ещё в этих респектабельных господах азарт романтических хулиганов. Проверит здесь, на лобном месте, на главной площади страны. Россия должна остаться свободной. Мы не имеем права предать пэра рока. Это наш рок! Спасибо вам, сэр!
Фауст
Бессмысленный угарный сон.
Как будто все с катушек послетали.
Послушать можно старый патефон –
Зачем его в мессию записали!
Мефистофель
Так это здесь извечная беда!
В развитии духовном недоноски
Не чтят святынь, без всякого труда
Им вместо вин сливают ополоски.
Журналист
Как вызволить страну из блуда?
Фауст
Тут путь один: Господне чудо.
Мефистофель
Есть и другой: очнётся власть,
Изгонит ложь, не станет красть,
С народом восстановит связь,
Из петли вынув криминальной…
Журналист
Рецепт фантастный, не реальный.
Вы не с луны ли, господа?
Фауст
Так, значит, в чуде и нужда.
А что даст идол тривиальный?
Мефистофель
Ах, развяжу по случаю язык!
Ведь этот сэр давно не настоящий.
Тот молодым сыграл случайно в ящик,
Дурачит мир удачливый двойник.
Молодой человек за соседним столиком
Простите, что встреваю в разговор.
Но отличить не трудно суррогаты.
Не верю я! И на концерт пришёл,
Хотя билет мне стоил ползарплаты.
Фауст
Вы, верно, сами музыкант?
Молодой человек
Влеченье есть, да не велик талант.
Мефистофель
Так спели бы.
В его руках появляется гитара, которую он и передаёт соседу.
Молодой человек
На днях она обозвала меня неудачником. Обидно, ведь она прекрасно знает, что главная моя удача в ней самой. И вот сложилась такая песенка. (Поёт)
Ты говоришь: мы мало значим,
могли бы жизнь прожить иначе
и в чем-то больше преуспеть.
Но вспомни, кто поднялся в гору,
чтобы бежать за ними сворой
и от стыда не умереть!
Чем так витийствовать и княжить,
уж лучше онеметь, бродяжить,
запоем пить, сойти с ума.
Как строить прочные хоромы,
когда душа не знает дома?
Нет, лучше посох и сума!
Смотри, какие превращенья,
какой идет круговорот:
былой успех стал пораженьем,
их возвышенье – униженьем,
позором слава и почет.
Мы ж не стремились в командиры,
не обещали брать преград
и презирали все мундиры -
теперь уж поздно на парад!
Мефистофель
А что, совсем недурно он поёт!
Мне, правда, смысл куда важнее тона.
Так волк, когда зубами горло рвёт,
Не отличает бас от баритона.
Мефистофель надевает маску рок-певца и, прихрамывая, поднимается на сцену. В пути меняется его наряд: теперь он в джинсах и красном шелковом пиджаке. Площадь накрывает невообразимый гвалт. Певец поднимает руку с гитарой. Всё смолкает.
Мефистофель (ломается, публика на каждый его возглас отвечает протяжным воем)
Я вас лублу! Моска это здоров! А сейчас будэт приколная песня. Вы готови зажигат?
Площадь ревёт «Йес!». Мефистофель начинает петь, пародируя манеру поп-идола.
В проулках тёмных, в светлом зале,
В толпе друзей, когда одна,
Являюсь ей, хвостом за талью,
С парами серы и вина.
Клонюсь всё тягостней, всё ближе.
Шепчу, терзаю, вот приник.
И чувствует она, как лижет
Ей щеки огневой язык.
Сладка ты, дьявольская страсть!
Теряет голову, нет силы отклониться.
А ночью, встряхиваясь и смеясь,
Я щекочу хвостом ей ягодицы.
Площадь неистовствует.
Журналист
Улётная программа! Убойная публика!
Мефистофель (паясничает)
Будем зажигат! Я вас лублу!
(поёт с дьявольскими подвываниями)
Люблю смотреть, как умирают дети!
Как сводит животы от нищеты.
Но для чего им жить на свете,
Когда живём и я, и ты?
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Что руки тянешь? Да иди ты!
Мир этот создан для удачи.
Он мне как раз по аппетиту.
А проигравшие пусть плачут!
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Не знаю я в желаньях края.
Рвать жизни кус не перестану.
Я жив и смел, пока желаю.
Всё остальное – по барабану!
Бери у них спокойно.
Мы этого достойны!
Мы достойны! Вау!
Площадь безумствует: вытаращенные глаза, вывалившиеся языки, поднятые врастопырку пальцы.
Журналист
Убойная программа! Улётная публика!
Модная художница (с джинсами на голове) дёргается в ритме песни. Срываются с мест политолог и партийный босс. В трансе крутят головами эстрадные звезды. Юморист с бокалом в руках ёрзает на стуле. Вскакивают и люди в первых рядах, вызывая замешательство сотрудников ФСО. Мотаются бриллианты Ксюши Собчак. Толстый чиновник самозабвенно подпевает…
Мефистофель
Отбрасывает гитару, снимает маску, в полной тишине внушительно декламирует
Не скоро ли день Страшного суда?
Как Лоту, мне пора бежать отсюда.
На празднике я с вами, господа,
Но вам платить за битую посуду!
Раскланивается и исчезает вместе с Фаустом.
Площадь в помешательстве.
Локтин Сергей Игоревич,
г. Пермь, Российская Федерация
ПОТОЛОК СТАЛЬНОГО НЕБА
Потолок стального неба,
Жизни тёмная пурга.
Недостаток корки хлеба.
Берега, вы берега.
Мне примкнуть к какому надо?
Чтобы жизнь была стройна.
И куда прогнать мне гада?
Что сидит внутри меня.
Смотрит тихо, подвывая,
Наводя тоску и страх.
Боль мою не заглушая
Разводя огонь в кострах.
Душит больно,душит сильно
Глаз напучив на меня.
От того ли мне могильно
Веет смертью сентября?
От того ли по дорогам
Раздаётся детский плач?
Нужно мне совсем немного,
Но уже в пути палач.
А ЗНАЕШЬ, МАМА…
А, знаешь, мама, я столько раз бросал писать стихи,
Кидался в бизнес, и в другие дали,
Но знаешь, мама, не могу я без любви,
Хоть столько раз меня и предавали.
Я босиком бежал по свежей боли,
Внутри себя я столько раз убит.
Но знаешь, мама, я собой доволен,
И стержень мой внутри, нет, не разбит!
Я точно верю, где-то есть она,
С улыбкой ангела, и милыми глазами,
Куда заносит, мама, сторона,
Порою, мы не знаем даже сами.
Что нужно знать и делать впопыхах?!
Искать её или предаться свету?
Меня окутал снова, мама, страх,
Как легкие окутал дым от сигареты.
Я знаю, что мечта живёт,
Пока ты здесь, и помнишь ты о ней,
Смотрите, мама, вдалеке плывёт,
Корабль уходящих дней.
СЫРАЯ ЗЕМЛЯ
Сырая земля успокоит всех нас,
И черви съедят мою кожу.
Дождь будет мочить деревянный “баркас”,
Меня отправляя в дорогу.
Там тишина, и ты не услышишь,
Ни шороха, взвизга, ни стук.
Ты молча лежишь, и вовсе не дышишь,
Красивый одели сюртук.
Душа улетела, её не найти,
В каком сейчас теле она?
Быть может сейчас она хочет идти,
Иль выпить с красоткой вина.
А может она и вовсе не пьёт,
Заделалась старым ковбоем.
А может жену свою милую бьёт,
С утра похмелившись-то с горя.
Никто не узнает, как там наверху,
Хотя положили-то ниже.
Так что, мой друг, привыкай к сюртуку,
Который к тебе всего ближе.
Лосева Светлана Петровна,
г. Рязань, Российская Федерация
НА ЛЮБИМОМ БЕРЕГУ
Я сейчас на том причале,
Где в минувший раз строкой,
Беды, страхи и потери
Под сосной под птичьи трели
Отмолила, откричала,
Обретя в душе покой.
Здесь по-прежнему сверкает
Под лучами летний день,
И поют, слагая песни,
Наши птицы – честь по чести
О родном цветущем крае:
«Чив-чив-чив да тень-тень-тень».
Может, есть места и краше
Средь иных лесов и рек –
Я не спорю с вами, люди,
Пусть они вам ближе будут.
Мне ж роднее дали наши,
Мне милее отчий брег!
СУДАРЫНЯ ЗИМА
Сударыня, вы ворвались без спроса –
Вам не было назначено приёма.
Какие же возникли вдруг вопросы?
Вы с грохотом вошли – сильнее грома.
Он тучами хотя б предупреждает,
Иль ветром, иль затишьем перед бурей,
А Вы внезапно вторглись, Вас не ждали!
Приёма нет – до декабря не будет.
Она стояла, грозно руки вскинув,
Произнесла: «Со мною вам не спорить!
Вы, господа, от дум согнули спины…
Я ж выведу на улицу вас вскоре!»
И, хлопнув дверью, выбежала в гневе -
Кто властен, ей указывать границы?!
И белый шлейф, тянущийся за нею,
Стал крыльями – взлетела белой птицей!..
ЛЮБОВЬ ПОСТУЧАЛА КАПЕЛЬЮ
Любовь постучала несмело капелью,
А сердце твоё отчего-то молчало,
Как будто упрятано в тёмную келью…
К любви охладело – совсем одичало.
Не помнит цветастого жаркого лета –
Студёные, тусклые, мёртвые стены…
Но верю, что зреет сегодня в нём где-то
Манящая песня прекрасной сирены.
И скоро захватит болезненный разум –
Забудешь тотчас о щемящей молитве.
Все чувства волною нахлынут вдруг разом
И сменят цвета на поблекшей палитре,
И счастьем осветится скудная доля –
В желаниях станешь и жаден, и волен!
Луданов Илья Игоревич
г. Узловая, Тульская обл.,
Российская Федерация
ЗВЕРИНОЙ ТРОПОЙ
Выше густого ивняка, над водой, нарезал круги потревоженный ястреб. Птичий крик звучал резко, отрывисто.
Он сдернул с плеча ружье, на ощупь достал патроны. Зарядил и, глухохрустя болотными травами, двинулся кшироко разлитойот половодья бобровой запруде.
Неделю как сошел лед. Полевые птицы еще не начали распев, но было совсем тепло. Он щурился на солнце, сверкавшее с неба и от земли.
Вскинул двустволку на всплески вкамышах. Легко посвистывая, не страшась выстрела, перед ним набирала высотупара крякв. Червленная мушка села под блестящего перламутровой головой селезня, провела за ним черту по белесому небу и сникла. Он совсем не умел разбивать пары,стрелялодиночек. Уткидаликруг горячей апрельской любви у него над головой, ушлипо речке, буйной стремниной убегавшей от озерка по лощине. Еще недельку-другую полетают, потом она найдет себе скрытное местечко в дебрях или затопленных камышах и сделает гнездо, думал он, закинув стволы за спину.
Стихимнаслаждением от весны, после слабой на морозы, чавкающей зимы,обошел причесанный половодьем берег.Устатной, разлапистой ели присел отдохнуть.Трава едва наметилась.Земля холодила.
Не хотелось сюда приходить. Но, как и каждую весну, в редкую неделю вольной охоты, он сидел у столба и, не оборачиваясь, видел, как обрывками проводов покачивална ветру черный смоленый столб, крытые летом крапивой и лопухами, чернели остатки горелогопрошлогодним палом частокола. Из дубовой, огнем не взятой, опоры –врастопырку рыжие гвозди. На обожжённой воротине– закрывашкой проволочное кольцо. Вспомнил, какс робостью поднимал этокольцо. Ломаякрапивный сухостой, вошел на бывшийдвор. Навалом обломки печи, битый шифер. В заросшем саду – кусты одичалой смородины. На кустах черные, как ее глаза, блестящие ягоды. В тени яблонь в жару всегда было свежо.И тогда, дальше,вместо сухого бурьяна перед ним встали размашистые и длинные, до верхней дороги, грядки картошки, где среди высоких плетней белело пятно еефутболки.
Ему пятнадцать. Парит жаркий июль, они только приехали. Бабушка, тяжело двигаясь, кормит птицу. Больше живности держатьне по силам. Мама,в цветастом летнем халате, с крыльцазвонкокличетМитю– съездить за молоком:
- ВБолотовкунужно. Это за ямами, где коровники. В конце лощины, у пруда, красный дом.
У Бураковыхбыл большой кирпичный дом (дед их еще в войну на всю деревню кирпич делал из местной глины, что у речки брали). Крыт рыже-оранжевым железном, из пристроек – выцветшая коричневая терраса. От тогодом звали красным. В их Заовражьескотины не осталось (по осени соседи через два дома зарезали последнюю корову) и приходилось ездить в Болотовку.
Из сарая, где столярничал дед, Митя вывел синий, с проржавлинами, велосипед: подкачал колеса, попробовал натянутость цепи. В сарае дед, в пыльной от опилоккуртке, работал на верстаке, показывал сорта древесины: «Галавой-та работать сам навостришься, а руками – у меня учися, пока я жывойишо». Теперь в сарае только старый верстак и опилочная пыль. Будто дед с силой вытряс куртку и ушел.
В просторном поле, на душистой травами дороге, ветер играл с волосами. Митя вслушивался, как шуршат по проселочной дороге шины, проверял, держится ли на багажнике сумка с банкой.
Бураковывстретили приветливо. На лавке дед с папиросой в зубах щурился на Митю, бабка в фартуке выглядывала с терраски. Спрашивали как бабка, как родители. Налили до краев молока, поменяли крышки.Во двор высыпала гурьба ребят. Знакомились весело, с ребяческой пружинистой силой узнавали кто такой, откуда, приглашали на футбол. Митя робко улыбался, испуганно жал руки, а из головы не выходила белизна футболки, вынырнувшая из густой зелени. Он гнал вдоль огородов к Бураковым,когда мелькнуло справа белое пятно, в память впечатались угольного цвета курчавые волосы,схваченные в упругий пучок, и такие же угольные глаза, блеснувшие в повороте головы.
На другое утро, после быстрого завтрака, сославшись маме на рыбалку и запрятав у речкиудочку, Митя сидел внепролазных зарослях ивняка на заливном лугуза ее домом. Для секретности шел не по деревне, а ручьем. Сразу по пояс вымок и запыхался, радостно холодя сильной росой ноги и потеяна раннейжаре. Теперь, на берегу речки прислушивался к горластым бронзовым петухам и рябым, беспокойным индюшкам с выводками. Рядом, в буйной траве сиротливо мычали телята. Толстошеий гусак, усевшись на зеркало близкого залива, лениво шевелил в воде красными лапами, с подозрением косился на чужого. Митя приложил палец к губам и подмигнул важной птице.
Просидел часа два, пока не увидел ее в саду: сонно потягиваясь, она говорила что-то ребятам. Горячее солнечного жар в груди, топот бьет в уши, сдавливает дыхание. Не выдержал,вылез по кустам на другой берег, ругая затекшие ноги. Полями вернулся домой и долго скрывался от мамы, которая, как его увидела, тут же спросила, что же это такое с ним случилось.
Митя сам не знал, зачем все утро просидел в кустах у ее дома. Но в футбол – тем же вечером, в Болотовке – на выкошенном между дворами куске луга – бился как зверь. По дороге к пруду, за лесом, куда рванули на завтра купаться все оравой (и она, где-то сзади, на красном велосипеде, с блестящим на солнце рулем), на педали жал так, что потом дрожали и болели ноги, а сидевший на раме Витька, моложе Мити года на четыре, жмурился что было мочи со страху. По вечерам с шутками и анекдотами резались в карты у огня, цедили по глотку добытый у старухи-соседки (по пятналику за чекушку)марганцовкой чищенный, пшеничныйсамогон.Митя, налитый необъяснимой силой, притаскивал из лощинки громадные сухие бревна ветел, ставилшалашиком, разводил жуткие высотой костры, так что, верно, и звездам в холодной пустоте становилось теплее.
Где-тоздесь была терраска. Сапогом отвалил обгорелые доски сарая. Тут же где-то? Найти не смог: от дома остались одни красноватые развалины русской печи. От бревенчатойтеррасы, настланной толстыми, по-хозяйски, досками, с высоким крепким крыльцом, в зеленый крашенным, ничего не осталось.Сломанная пожаром печь зарастет бурьяном и никогда случайный прохожий не представит, как могло здесь в довольстве шуметь привычное к труду хозяйство. Вспомнилась песня, которую она вдруг запела в один из последних вечеров. Пела неумело, тихо. Ему нравилось. Сидели здесь, на терраске, свесив наружу ноги. Она лирично прислонила голову к косяку. Семьи разъезжались, оставлялистариков на зимовку.Он не знал, что сказать. Тогда она тихо, глядя на лунный сад, запела, и он не знал, как уйти от нее, и не знал, как сделать, чтобы песня не кончалась.
Песню вспомнил и никак не мог вспомнить ее лицо. Тогда зло дернул за проволочное кольцо, отворил невидимуюворотину и вышел на чавкающий веселым половодьем луг. Здесь будто так и замер гусиный гогот у воды, шорох кур в крапиве у забора, высокий клекот хищника,клич вспугнутой индюшки.
Остаться вместе им случилось лишь через неделю со дня его появления в Болотовке. После костра (в игре языков пламени ее лицо, смотрит мимо куда-то, молчит), печеной картошки с утянутой из бабкиного подвала склянкой, ночью, тихой тропой Митя провожал ее.
- В Москву поступать буду, – говорила она. – Еще два года и все.
- А куда? – Митя говорил мало, выравнивал в дрожи голос.
- Не знаю пока. Может, на экономический. А все говорят – на юридический надо. Дядя – декан у меня там.
Стояли у ворот, молчали, и он почему-то страшился ее больше не увидеть.
Другим вечером притащил тяжелый отцовский бинокль и, усевшись на плетень, они долго разглядывали испещренное блюдо луны. Ночистояли в тепле, ветер стих, и казалось, на луне что-то должно вот сейчас зашевелиться и поползти по щербатым кратерам. И ее рука тронула его.
Они просидели вместе ночь, а под утро, когда за далеким лесом разгорались зарницы и, казалось, даже птицы замерли в садах, он с трепетом коснулся ее лица. Провел рукой по курчавым, жестким волосам. Она не отстранялась, смотрела блестящими лунными глазами, и ждала его.
окончаниепервое
Продрался заросшим садом,вышел к разбитым коровникам. Скелет колхозаплохо шел солнечной весне. Его остов, след чужой эпохи, летом утопал в крапиве и борщевике. Недавно в этих местах еще оставались люди, коровники разбирали на кирпич; после бросили. Когда деревня умерла, первые годы приезжие грибники ещенабивали тропы по старым колеям.
Теперь здесь ходятдорогой зверя. Короткий путь в бурьянепробила шустрая лисица, брод через полную весной речку отыскали кабаны. В излучине, под бугром, где старик Бураков брал глину на кирпич, у них грязевые ванны. Широкорогие лоси за зиму ободрали яблони в садах, стволы длинными полосами исчерченыих острымирезцами.
Пробираешься натоптанной копытами тропой через остатки дворов, заборов, мимо устало скособоченных столбов электропередачи, тонешь в бесконечных, подтопленных апрелем,лугах и болотах, врастаешь в природу, как привитый отросток к дереву, и не кого бояться, кроме человека. Вдыхаешь лесную сырость, ветер широких полей, и так хочется брести и брестипо зарослям, скрываясь в траве, шумно, зверем засопеть,одичало улавливать тонкие запахи, прислушиваться к неслышному людьми шороху мыши, чесаться о молодые дубыгустой к холодам шерстью. Изредка поднимешь мохнатуюголову на медленный гул, посмотришь медовым глазом, как чертит белую полосу в синеве неживая птица. И скроешься, рыская, в кущах.
окончаниевторое
Когда он вернулся, Варежка, в расстегнутой от припека курточке, кричала во все горло, вытянув вверх озябшие кулачки:
- Папа, папа! У меня зуб вырвался!
Он торопливо скинул сапоги, куртку, убрал в машину ружье. Вытащил Сашку из-за руля, где тот жужжал вместо двигателя на весь двор. Катя махала из палисадника, где дымил на костре обед. Она была хороша в этом свитере с высоким горлом.
- Мы уже и в доме убрались и все приготовили, – она поцеловала его и посмотрела с любовной претензией. – Чтобы ты без нас делал?!
Попробовал из котелка,смачно, чтобы Катя видела, с удовольствием причмокнул. Оглядел двор, убедился, что все в порядке. Взял на руки Варежку, которая тут же принялась наводить порядок в его темно-русой, густой шевелюре. Сел с ней на лавку, откуда открывался вид на речку. Варежка стала считать пальцы и кричать что-то бабушке, которая вышла из дома. Катя рассказывала маме, что на работе все в порядке, хотя времени совсем нет, что скоро выборы и лицами заклеен весь город, что пробки жуткие, по два часа коптишь на жаре или дрыгнешь на холоде, что продукты и услуги дорожают, а зарплата как-то хитро так растет, что не увеличивается.
Он посмотрел на них, потом дальше, где изгородью шелестел на ветру седой сухостой, шумелталыми водами ручей и во весь горизонт темнел лес за полем. От ручья прорезал слух одинокий зов ястреба. Он высоко над головой поднял Варежку, потеребил игриво.
- Ничего, ничего бы я без вас не делал! Не делал бы совсем ничего!
Чмокнул ее в пухлую щечку и потащил к столу, где мама раздавала приборы, и Катя, усадив ерзающего на месте Сашку, разливала по тарелкам горячий, пахучий обед.
Лукьянцева Людмила Андреевна,
г. Новокузнецк,
Российская Федерация
***
За родную Россию радели,
Называя Отчизной своей.
Отче наш перед битвою пели –
Узнаю души русских людей.
Узнаю их кольчуги литые,
Их мечи и щиты узнаю,
Слышу песни слова удалые,
В ней призывы к победе в бою.
Честь и славу всегда возносили
До священных небесных высот.
Лад, невест всей душою любили
Им дарили детей каждый год.
За родную Россию радели,
Называя Отчизной своей.
За нее «живота» не жалели –
Узнаю души русских людей.
***
Обнимает туман сенокосные травы,
Осыпая жемчужной росой на заре.
Заливает заря небо огненной лавой,
Растекаясь багрянцем по сонной земле.
Полной грудью вздохнула река на затоне,
Подставляя заре серебристую гладь.
Три плакучие ивы застыли в поклоне,
Над водой продолжая тихонько дремать.
Улыбается солнце певцам из скворечни,
Света нежную ласку им шлет свысока.
Уплывают под парусом в синюю вечность,
Подчиняясь покорно ветрам облака.
Засверкали звездой лики белых березок,
Золотые лучи осветили их кроны.
Я люблю этот мир – мир кукушкиных слезок,
Мир, что душу мою, красотою затронул!..
***
Не хочу, помнить, как это было,
Не хочу вспоминать о войне.
Я забыла, нарочно забыла,
Чтоб пожары не снились во сне.
Не хочу слышать крики и стоны,
Видеть море страданий и слез.
Хочу слушать церковные звоны,
Отголоски проснувшихся гроз,
Любоваться зарей на рассвете,
Помолчать у лесного ручья.
Я хочу, чтоб со мной мои дети,
Дожидались весной соловья.
Не хочу, помнить, как это было,
Обо всем я забыла уже.
Я забыла, нарочно забыла,
Радость пусть оживает в душе.
Только нет в моем сердце покоя,
Снятся взрывы как прежде во сне.
Поминаю погибших я стоя,
Память мне не стереть о войне.
***
Не влюблялись друг в друга ни разу мы,
Только надо ж случиться беде:
Оно было за гранями разума,
Мое позднее чувство к тебе.
В жизнь ворвался метелицей северной
И сумел меня в бездну вовлечь.
Сомневаясь, я все-таки верила,
Что смогу наше счастье сберечь.
Было счастье слепое, недолгое,
Не рожден ты для верной любви…
Занялась я сердечной прополкою,
И отпели в душе соловьи.
Жаль, что фальши не видела сразу я,
Ты растаял снежинкой во мгле.
Оно было за гранями разума,
Мое позднее чувство к тебе.
Лунин Олег Михайлович,
г. Львов, Украина
ЭСТЕТ ЧЁРТОВ
Однажды я шел по улице и увидел в мусорке пустую бутылку.
Однажды я шел по улице и увидел, как бомж достает из мусорки пустую бутылку. Он достал оттуда пакет и вытряхнул его содержимое; он вертел в руках огрызки, выброшенные платки и тампоны. Он наводил там порядок, будто женщина в гардеробе. Мне стало противно и я ушел.
Целый вечер меня мучала совесть.
Утром я выбросил ростбиф и спрятался за углом. Бомж пришел, забрал пустую бутылку, порылся в пакетах, нашел ростбиф, укусил, сплюнул и выбросил ростбиф. Наверное, ростбиф пропах мусором, подумал я.
На следующее утро я засунул ростбиф в фольгу и упаковал в три пакета. Бомж достал бутылку, порылся в пакетах, сплюнул и ушел.
Тогда я засунул ростбиф в вакуумную упаковку. Бомж взял только бутылку, не догадавшись, как открыть мою упаковку.
Тогда я засунул ростбиф в бутылку. Пришлось нарезать его мелкими кусочками и закрутить крышку. Бомж достал бутылку, повертел в руках, достал кусочки ростбифа, съел один, сплюнул и высыпал остатки в мусорку. Эстет чертов.
Я был очень зол на бомжа, будто он был моей подругой по переписке; но потом я подумал, что бомж вегетарианец.
На следующее утро бомжа поджидала бутылка с салатом из рукколы и помидоров; но в тот день бомж не явился.
И на следующий день.
И на следующий.
Потом пришел другой бомж, но салат к тому времени испортился. Он выбросил бутылку. Я спросил, что случилось с предыдущим, и мне ответили, что он отравился мясом. Я спросил, знает ли он, что такое руккола. “Не-а” – был ответ.
Я плакал целый вечер. Мне было жалко ростбифа, рукколы и помидоров. Бомжа не было жалко.
На следующий день я нагадил в мусорку. Новый бомж ничего оттуда не взял. Я гадил во все мусорки в округе, чтобы этим дармоедам ничего не досталось.
Тогда они нажаловались на меня милиции. Меня поймали с поличным; поличное засунули в пакет и суд признал меня сумасшедшим.
А всё из-за чёртовых бомжей.
THEАВТРА
- Стало быть, Италия была членом, а Сицилия и Сардиния – яичками?
- Чего? – Фил дал по тормозам от удивления, и Мэри облила себя колой.
- Ну как, скандинавы! Не читал, что ли?
- Не-а. – ответил Фил и нажал на газ. Давно покинувшие родину беглецы беззаботно искали хвост змеиного шоссе. Мэри продолжила.
- Ты что, сейчас объясню. Ну был у них этот… Имир… великан такой, очень злобный. Боги собрались вместе и победили его – Один и еще два каких-то, не помню уже.
- Итальянцы-то тут причем?
- Да не причем – сами там поселились. Ты слушай, не перебивай. Они, значит, взяли потом мясо его, и кости, и зубы, и мозги, и череп…
- И кишки?
- И кишки, наверное. Его кишок, поди, на всю Индонезию хватило бы. Да ты не перебивай!
- А мои мозги ты не вынесешь, случайно? Ни дня без разговора про Адамянов?
- Ой, они уже в прошлом; ты послушай. Значит, куда они череп, мозги да зубы подевали… не помню… но это не важно.
- Как не важно? Вдруг закопали куда-то, и скрылись с места преступления! Интересно, сколько за убийство гиганта положено…
Фил закурил. Он клевал носом и держал палец на кнопке включения автопилота. Фил уже десятый раз после захода солнца собирался отдать управление компьютеру, но в последний момент отдергивал руку и гордо запрокидывал голову.
- Подожди ты! Мясо-то они в землю превратили, а кровь – в воду, понимаешь? Вот я и говорю…
- Ага, и Италия, стало быть… Ну не знаю… В книгах пишут, что все континенты когда-то были одной массой.
- Все сходится! – Мэри внезапно оживилась. – Он разлагался все это время! В собственной крови!
Фил поморщился.
- Теперь понятно, откуда такая вонь после купания в море. Фууу… А как можно есть то, что в земле выросло?
Фил съехал на обочину. Кактусы торчали из земли, будто волосатые бородавки.
- И что? – рассмеявшись, спросила Мэри. – Опять хочешь, чтобы я вогнала иголку в задницу?
- Нет, просто отлить хочу.
Пока Фил справлял малую нужду, Мэри нюхала засохшую почву, стоя на четвереньках.
- Может, на эту землю щеки пошли… или ляжки…
- А может у гигантов совсем другая анатомия. – сонным голосом заметил Фил, застегивая ширинку. – Ложись спать уже, сколько можно.
“Будущее наступает завтра!” – гласил бигборд с улыбающимся мужчиной в пластиковых очках, смотрящим на колбу с зеленой жидкостью. Такую картину можно было увидеть на каждой 500-метровой отметке шоссе.
- И когда их только успели повесить… – зевнув, сказала Мэри. – Похож на тебя в аспирантуре.
- Я разве был в аспирантуре? Не помню. Но если был – то был красивее. – Фил посмотрел на себя в боковое зеркало. – Что-то мы отвлекаемся, надо спешить.
Мэри бережно перекатывала в руках горсть суховатой земли, глядя на нее с подобострастием; она касалась земли носом, ухом и даже губами. Фил нарочито громко щелкнул языком.
- Ты вечно находишь чем упороться. Помнишь, как ты сжигала чучелко на Масленицу?
- Подожди ты – вот интересно ведь определить, откуда все-таки отломался этот кусочек. Ты представь, какой он был огромный… может, это его титьки? У этих скандинавов была мода на косички и пирсинг.
- Ха! Вот я был настоящим викингом, когда качаться ходил, и орал перед телевизором так, что на весь дом было слышно.
- Ты путаешь все; у них, как и у тебя, был волосатый пивной пузень.
Мэри толкнула его рукой, вяло посмеиваясь; Фил заметил у дороги мотель с выцветшей вывеской и притормозил. Внутри никого не было.
- Помнишь свадьбу? – сонно улыбаясь, спросила Мэри. Она расстегивала рубашку. – Как мы после венчания избу заброшенную в поселке нашли…
- Каком поселке? Мы на окраине города венчались. На пустыре еще развлекались…
- Да ладно, главное, что будущее рядом. Видишь – все избавляются от прошлого, чтобы жить по-новому.
Фил глухо ухнул и запрыгнул на полуразвалившуюся кровать – многострадальное ложе натужно скрипнуло под его массой и просело, но не провалилось. Мебель возмущенно царапала незваных гостей выстреливающими пружинками.
- У него на теле могла бы жить целая деревня… или даже народец. – не унималась Мэри.
- Далась тебе эта тема.
- Но ты подумай, ведь можно построить будущее по такому же принципу, из кирпичиков…
Фил крепко обнял Мэри и, прильнув головой к ее уху, запел колыбельную “баю-баюшки”, но девушка не засыпала, а только сонно бормотала “бую-буюшки”. Им казалось, что они пролежали так несколько часов, но на деле прошло всего десять минут.
- К чему нам сон? – прошептала Мэри. – Мы могли бы столько сделать, если бы не спали; никаких дурацких кошмаров, сомнамбул и расстройств на почве бессонницы… Помнишь, как ты проспал весь медовый месяц? То пьяный был, то на солнце дремал…
- Какой отдых на солнце? Мы же на лыжах кататься ездили. Ночью вообще не спали.
- Ха, наверное, в другой жизни. Хотя, во что веришь, то тебе и будет – читал брошюрки?
- Вряд ли начинать новую жизнь будет проще, чем раньше. – вздохнул Фил. – Помыться бы, а то нехорошо вступать в будущее грязным.
Фил покрутил изрядно проржавевшие краны – безрезультатно; будто смеясь, трубы отвечали ему скрипучим кашлем; чуть погодя на дно треснутого умывальника плюхнулся жирный паук и уполз куда-то по своим делам. Спертый воздух нависал над парочкой, будто навязчивый алкоголик. Фил и Мэри тяжело дышали, вытирая увесистые капли пота со щек и подбородка.
- Ничего. – глотнув слюну, сказал Фил. – Может, в будущем мытье вообще не понадобится – всеобщая стерильность, все такое.
- А краситься можно будет?
- Конечно, куда ж без этого. Лак с блестками. Татухи с подсветкой. Не то несчастье, которое я себе набил после защиты кандидатской.
- Змеючку, что ли?
- Какую змеючку – барсучка! – неожиданно выкрикнул Фил.
Крик захлебнулся одышкой. За ней последовал кашель. Фил и Мэри, бессильные остановить грудные спазмы, конвульсировали рядом с умывальником в нелепых позах. Они растаяли, став лужицами воды, и полились в ржавые трубы навстречу сновавшим там паукам и тараканам, омывая засохшие яйца мух и щетинистые наросты лишайников. Бесконечный лабиринт, в котором запахи канализации и хлорки блуждали призраками.
- Прям как наша первая годовщина в аквапарке! – беззвучно кричала Мэри.
- Каком аквапарке? Давай уже, быстрее в будущее, детка! – так же безмолвно кричал Фил.
Они уже поняли, что трубы на самом деле не пустовали. Оттуда тугой струей била ночь, сковавшая их напряженные тела и залившаяся во все отверстия. Тьма водопроводных труб вылилась из черноты бездонных зрачков и провалилась двумя массивными каплями в мглистую дыру посреди потрескавшейся от времени раковины. Выдохнули Фил и Мэри уже в машине.
- Похоже на аттракцион – “попади в будущее”! – нервно улыбнулась Мэри.
- Аттракцион – это то, что вытворяли Адамяны на нашей свадьбе. Или когда мы поддельные паспорта делали. А завтрашнее будущее – это очень, очень серьезно. Вдруг мы упадем в него, как капли в трубу?
Фил вдавил педаль газа, и его престарелая машина, заревев, понеслась по шоссе. Бигборды стали появляться уже через каждые сто метров – приближался город.
- Интересно… Погляди на тот холм вдалеке.
- Ученый этот… как его… Филлипс… Сифилис… Завтра он соберет данные последнего эксперимента, и все – будущее!
- А если у него не получится?
- Что не получится? Он – великий ученый, и эксперименты, уж поверь мне, ставит как следует.
- Ну эксперимент – он же может быть и неудачным, правда? – предположила Мэри. – У тебя же кандидатская была про неудачный эксперимент.
- У меня как раз все эксперименты были успешными. А Филлипс вроде все свои эксперименты провел. Сказал, что больше ему не надо. Что будет – то будет.
- А не все ли равно, что случится завтра? Что вообще это за эксперимент – определить, в котором часу наступит будущее?
- Все может быть. – ответил Фил. – Может, он балуется – как ты, когда переносила дату свадьбы.
- Это же ты ее постоянно переносил. То костюм плохо подшит, то командировки. Но дело не в этом – представь, что в Филлипса попадет метеорит, или взорвется колба, или развалится лаборатория, или теракт случится, или он умом тронется. Не станет ученого – куда будущее денется?
- Займется кто-то другой, у него целая команда исследователей.
- Но будущее-то должно быть завтра? Если мы точно знали, что оно будет завтра, почему мы не сделали так, чтобы оно случилось сегодня? Разве не все хотят будущего?
- Науку не предскажешь, все-таки.
- Так мы же точно знаем, что будущее будет завтра.
- Ага, видишь, до чего наука дошла – научились предсказывать непредсказуемое.
Они на секунду затихли, прислушиваясь к бурлению мотора.
- Посмотри, какой интересный холм. – сказала Мэри. – Представляешь, если бы тебе вырвали ягодицу и вставили в нее твою же ключицу?
- Никто не будет строить будущее из мяса и костей. Давай лучше тебе наконец-то пластику груди сделаем.
- Еще чего. Себе что-нибудь увеличь.
- Ты же сама хотела. К тому же, перед наступлением будущего нужно побольше попробовать.
- Действительно, если всё летит в жопу – почему бы не спрыгнуть?
Фил насупился и вдавил педаль газа. Пустые глаза ночи наблюдали за машиной, скрывая свой взгляд за облаками. Мэри с любопытством рассматривала измазанные землей руки. Потом повернулась к Филу.
- Дурацкая легенда. А куда дели глаза и жир?
- Ты хочешь поэкспериментировать с человеческим телом? Тебе мало аэробики по утрам?
- Не аэробики, а фитнеса. Чего ты скучный такой? Вот мы раньше сидели угрюмые, уткнувшись в мониторы, и слов только про политику, да про деньги. И про Адамянов еще, будь они неладны…
- Ага, ни дня без Адамянов.
- Что ни говори, а они уже, небось, давно приехали и ждут будущего в городе.
- Они хоть фамилию не меняли. Это же твоя идея была. Фил и Мэри Николсон. Ужас.
- Ты сам сказал, что Николаевы в будущем не нужны.
Фил съехал на обочину, чуть не врезавшись в кактус.
- Что такое? Почему мы постоянно останавливаемся? – рассердилась Мэри.
Фил скривил губы, а затем снял свое лицо – перед девушкой предстал человек с бигбордов, правда, не такой веселый.
- Филлипс, значит?
- Я не хотел привлекать к себе внимание.
- Целых десять лет совместной жизни? Знаешь, что?
Мэри вздохнула и также сняла свое лицо – хоть от этого ее внешний вид почти не изменился.
- Активистка, значит? “За будущее”? – сквозь зубы спросил Филлипс
- Да-да. Так что жми на газ, нас люди ждут.
- Ладно. – сказал Филлипс. – Поехали. Можешь спокойно спать, “Мария Николаева”.
Филлипс выехал на шоссе и прибавил скорости. Мотор колыбелью загудел в ушах Мэри – веки ее потяжелели, и из-под них она видела причудливый мир – вырезанную из мяса земляную гряду, воткнутые в нее пожелтевшие треснутые кости и зияющие темнотою глазницы, глядящие с неба на эту картину.
- Зато… Италия – это член… а Сицилия… Сардиния… – Она смачно зевнула и наклонила голову. Затем Мэри глупо заулыбалась, закрыла глаза и растянулась на сидении.
Горы зарычали и бросились вслед за одиноким автомобилем потоком камней и грязи. Филлипс, довольный тем, что наконец уложил Мэри спать, слушал музыку и покачивал головой; грохочущую массу он заметил лишь в самый последний момент, успев дотянуться до кнопки аварийного вызова…
Они трепыхались в густой пыльной похлебке, будто ожившие шпроты в масле. Стараясь не дышать и не открывать глаза, Филлипс одной рукой тянулся к девушке, а другой расчищал путь к будущему.
Мэри видела в потоке камней толстого священника, венчавшего ее с Филлипсом; коллег-аспирантов своего мужа, этих хрестоматийных очкариков; тренера по фитнесу, который завораживающе качал бедрами. Филлипс наблюдал работницу ЗАГСа, где он когда-то давно зарегистрировал свой брак и потерял в драке первый зуб; стереотипных болтушек – подруг своей жены, и, наконец, девочку из телевизора, которая вела аэробику по утрам.
И Филлипс, и Мэри видели в лавине Адамянов; друзей детства, которых хочется обнять и задушить. Их дети… “Детьми” их можно было назвать только из-за низкого роста. Рты наполовину заполнены зубами, на головах гопнические картузы – вылитые уголовники. Родители их – оплывшие жиром боровы, руки-батоны. Их псина, постоянно ноющая и ничего не видящая перед собой, уверенной походкой направлялась к машине Филлипса сквозь грязевой поток. Обычно эта тварь справляла нужду на заднее колесо.
- Ну что, судится будем?! – хотел было выкрикнуть Филлипс. В бардачке у него всегда лежало постановление суда против собаки Адамянов. Не тут-то было – рот Филлипса тут же захлестнула волна гравия и песка. Грохот лавины оглушил его. Перед ним, будто во сне, проносилось израненное тело Мэри с глупой сонной улыбкой на губах и растрепанными волосами. Вслед за нею неслись люди, которых Филлипс раньше никогда не встречал. Их было так много, что в гуще голов уже не видно было камней, а потом и крупиц земли. У Фила во рту было полно голов-песчинок; и он сам был песчинкой в чьем-то чужом рту.
- Спать… тьфу! – Мэри подняла голову, вытряхивая камушки из волос. – Спать совсем не даешь.
Филлипс валялся в куче песка; аварийщики, тихонько ругаясь на несчастную парочку, извлекали автомобиль из-под груды камней; край неба озаряло свечение солнечной короны. Спасатель похлопал пострадавшего по щекам и наклонился, чтобы сделать ему искусственное дыхание – Филлипс закашлялся и принялся плеваться во все стороны.
- Судиться… будем? – его глаза налились кровью; перед ними в дыму плыл образ главы семейства Адамянов.
- Пожалуйста, – пожал плечами спасатель, направляясь помогать другим откапывать машину.
- Наверное, это было великанское расстройство желудка, – пробормотала Мэри.
- Надоела уже.
Филлипс отряхнул с себя пыль и осмотрелся – между земляными массами выглядывали разноцветные домики.
- М-да, по ходу, приехали. Будущее всех накрыло.
Он побежал к машине, махая руками и крича спасателям. Минуту спустя он вернулся с лопатой в руках.
- Ну что, будем откапывать?
- Нам некуда спешить. Приедут люди, откопают машину – тогда нас наверняка укроют одеялами и напоят какао.
Филлипс махнул рукой и начал копать – делал он это весьма смешно и безрезультатно. Спасатели подбегали и предлагали помощь, но он отмахивался, ссылаясь на невероятную срочность.
- Ученые. – покрутил пальцем у виска спасатель.
- Где твои люди? Почему они нас не ждут? – крякнув, спросил Филлипс. Мэри повернула голову, ничего не ответив.
Рассвет они встретили с компанией спасателей, сидя на крыше наполовину раскопанного автомобиля. Спасатели укрыли Филлипса и Мэри грубыми одеялами из зеленой материи. Ученый разливал какао по жестяным кружкам.
- Ну что, ученый Филлипс, где твой эксперимент? – спросила Мэри, сделав глоток.
- Эксперимент прошел успешно. Будущее наступило. Мы дожили до утра – вот и весь эксперимент.
- Что-то перемен не видно.
Мэри вскочила и побежала в сторону городка. Филлипс закричал ей вслед.
- Куда ты? Там будущее такое же, как и здесь. Оно уже настоящее.
Девушка громко чертыхнулась, вернулась и уселась рядом с Филлипсом. Он поспешил налить в ее кружку какао.
- То есть никакого будущего? Никакого “что ты веришь, то тебе и будет”? А ведь все можно было построить из кирпичиков. – Мэри истерила. Ее губы дрожали, а в глазах блестели капли слез. Филлипс протянул ей кружку. Мэри махнула рукой и отказалась.
- Что случилось?
- Я думала, что будущее – в детях. – Мэри заплакала. – Я сделала из нашего малыша маленький кирпичик. Первый кирпичик, понимаешь? Чтобы его в фундамент будущего заложить.
- Мэри… Маша. – Филлипс положил руку девушке на плечо; другой рукой он снова снял свое лицо. Она повернулась – ей в глаза смотрел Фил. – У нас не было детей.
- А ты никакой не ученый.
- А ты никакая не активистка.
- Правда? – Мэри всхлипнула и сняла свое лицо, вернув себе прежний облик, без слез и с глупой улыбкой на лице. – Так куда ты спрятал будущее? Признавайся, ты нарочно завалил здесь все камнями, чтобы нам веселее было его откапывать.
- Я ничего не прятал. – вздохнул Фил. – “Завтра” уже наступило. Вокруг целый мир будущего. Бери – не хочу. Печень, почки, что увидишь – то и бери.
- Не смешно. То есть получается, что мы зря сюда ехали?
- Почему же; не зря. Пойдем, попытаем счастья. Может, у нас с тобой действительно будет будущее.
Фил взял Мэри под руку, и они спустились на городскую улицу по насыпи. Пройдя квартал, они оказались у входа в казино “Будущее”. Фил, как настоящий джентльмен, предложил даме войти первой.
Лучина Ирина Борисовна,
г. Лондон, Великобритания
КОШКИНА НЯНЯ
Если у вас есть кошка, или хомяк, или попугай, то обязательно возьмите мою визитку. Вы же в отпуск уезжаете, а с кем животных оставлять? Я их покормлю, воду свежую поставлю, песок поменяю, клетку почищу. И не очень дорого для центрального Лондона. Кошкам особенно важно быть дома, они ездить не любят. Территориальные хищники. Они и хозяев, наверно, воспринимают как полезных домашних животных – дают еду, тепло, живут рядом.
Люди для них на всё готовы – на рождество в торговом центре я видела подарочный набор: вязаная шапочка Санта Клауса, сухое крылышко утки для кошек, для собак – большая копчёная кость, перевязанная ленточкой и поздравительная открытка. Интересно, что кошки думают про шапку и открытку? Наверно то же, что и люди, когда кот ловит мышь и кладёт, полупридушенную, на подушку хозяйке, угощайся, мол, милая.
Сегодня я у сиамской красавицы, чемпионке выставок, настолько ценной, что хозяйка просила не выпускать кошку гулять. Также велела давать витамины, втирать в шерсть бальзам и протирать миску антибактериальным раствором. Открываю дверь, иду на кухню, меняю воду. Сиамки не видно. Стук в входную дверь, открываю: свидетели Иеговы. Нет, я по поводу ада не беспокоюсь, и рая тоже, спасибо. И больше не приходите.
Мимо ног проносится что-то быстрое. Это не кошка, а какой-то гепард. Схватив ключи и сумку, захлопываю дверь и несусь за беглянкой. Палевый хвост мелькает пару раз и исчезает за углом. Узкая улица полна народа. Кошки нигде нет. Забежала в магазин? Первый слева торгует сари и индийскими украшениями, часами Роллекс за пять фунтов, лохматыми шубами из разноцветных искусственных мехов. Хозяйка несколько удивлена. Кошка? Шуба из кошки? Нет, никогда не было. Живая кошка? Нет, им не надо. И не забегала.
Следующая дверь – китайский ресторан. В дверях стоит некитайского вида официант. Спрашиваю, видел ли он кошку. Официант обиженно отвечает, что хоть посители и жалуются, но готовят в ресторане исключительно из говядины, курятины и свинины, а всё остальное – наговор конкурентов. И если бы ещё по-китайски повара научились готовить, то всё было бы прекрасно. Я смотрю на вывеску, потом на официанта. Румыны мы, говорит он. Китайцы за такую маленькую зарплату работать не будут.
Я иду дальше по улице. Кошки не видно. В витринах магазинов – игрушечные зайцы всех мастей: надувные, пушистые, картонные. Приближается Пасха, а заяц – символ весны, Пасхи, новой жизни, отголосок языческого кельтского поверья. Богиня плодородия, принимая форму зайчихи, прыгает по полям, предвещая урожайный год.
Однажды мне пришлось ухаживать за кузенами зайцев, кроликами. Пожилая дама с аристократическим акцентом передала мне ключи, дав адрес в районе Ноттинг Хил, одном из самых дорогих районов Лондона. Когда я подошла к двухэтажному особняку, то сразу узнала его. Сотни раз я проходила мимо, думая, как прекрасно было жить здесь, отрывать окно в гостиной и видеть цветущую магнолию. А потом пить чай в крошечном старом саду за домом. Я открыла дверь дома моей мечты. Разноцветный свет падал на мраморный пол просторного холла из окна с витражами. Казалось, что я вошла в собор или замок. Широкая лестница вела на второй этаж. На белом мраморе ступенек ощущалось странное движение. Присмотревшись, я увидела десятки белых кроликов. Было очень тихо.
Это галлюцинация, сейчас всё пройдёт, успокаивала я себя. Один кролик спрыгнул со ступеньки и пересёк холл, оставив на мраморном полу вполне материальную россыпь коричневых орешков.
На кухне я нашла записку-инструкцию от хозяйки, где оговаривалось, что помимо корма и воды кроликам полаголось включать лёгкую классическую музыку. Также мне вменялось в обязанности контролировать работу уборщицы, которая приходила каждые два дня убирать продукты жизнидеятельности этого кроличьего царства.
Я поставила кроликам Вивальди и насыпала корма. Огромная пушистая крольчиха плавными, как у Корсавиной, прыжками приблизилась ко мне, чутким розовым носом продегустировала воздух, потом содержимое миски. Её белорозовые деликатные уши подрагивали в такт клавесинным переливам.
С улицы донесся рёв полицейской сирены, крики, громко хлопнула дверь машины. Крольчиха в ужасе отпрыгнула от ланча, не выдержав грубого шума реальности. Я увеличила звук, но чинный европейский клавесин не мог заглушить сирены и громких выкриков на иностранном языке.
Минут через десять я вышла из особняка моей мечты. Несколько полицейских, пара бомжей с африканского континента и работник дорогого магазина вин в добротном, цвета бордо, костюме вели оживлённую дискуссиию. Работник магазина утверждал, что бездомная парочка пыталась стянуть бутылку, африканцы мычали что-то невнятное в ответ, один полицейский говорил по рации, а его коллеги задумчиво разглядывали витрину, прикидывая, сколько коллекционного вина и сыра можно купить на зарплату стражей порядка. Судя по суровому выражению их лиц получалось,что немного. Я оглянулась на особняк. На балконе, белея через чёрную витую решётку, сидел маленький кролик и с интересом наблюдал за происходящим. Я поспешила обратно, в кроличьё царство закрывать балкон. За время отсутствия хозяйки ни один кролик не потерялся, их количество даже увеличилось на шесть белорозовых крольчат.
А вот кошка потерялась. Я иду дальше по улице, захожу в парикмахерскую, в булочную, прочёсываю сквер на другой стороне. Филипинские няни гуляют с английскими детьми, собачники собрались в кружок и что-то живо обсуждают, а серебристый пудель самого ораторствующего джентельмена, воспользовавшись длиной поводка, раскапывает клумбу с розовыми тюльпанами. Сидящие на траве офисные работники в одинаково серых костюмах кормят белок корочками от бутербродов.
Я сажусь на скамейку и прикидываю, во сколько мне обойдётся потеря кошки. Главное, что у меня есть страховка.
Я обхожу сквер ещё раз, заглядываю за густые заросли родедендронов. Там, на укромной, спрятанной от человечьих глаз полянке притаилась, собралась в готовую развернуться пружину моя потерявшаяся сиамская кошка. А шагах в десяти от неё пьет из лужи ничего не подозревающий воробей. Кошка бросается, но воробей успевает взлететь да ещё и начирикать-накричать на сиамку, куда мол вам домашним и изнеженным тягаться с нами, сильными, дикими.
Кошке просто хорошо, свободно. Она потягивается, поднимает глаза к тёплому яркому солнцу, пьёт воду из лужи. Пробует поймать неопрятно – лохматого голубя. Прыгает на дерево, но, словно вспомнив о чём-то важном, спускается вниз и быстро семенит в сторону своего дома. Я едва поспеваю за ней. Сиамка ждет меня на крыльце. У неё вид счастливого человека, вернее, кошки.
ДЕВОЧКА ИЗ ПРОШЛОГО
Яркие, напирающие друг на друга вывески изменили до неузнаваемости улицу хрущёвских пятиэтажек. Только серые кирпичные стены и разномастные – где застеклённые, где заваленные всякой всячиной балконы напоминают, что когда- то здесь были библиотека или «Детский мир». Тёплое сентябрьское солнце припекает бока стиральных машинок, отражается в отполированных стеклах «Хонды», сушит пальмы в кадках магазина «Европейский стиль».
Мы сворачиваем во двор и оказываемся в прохладной тени двадцатого века. Здесь, в прошлом, алои в выщербленных синих кастрюльках тянут колючие ветки в окно, к свету, сидят у подъезда женщины в цветастых халатах, в стоптанным домашних тапочках, пахнет борщом, звенят бутылки у окошка сдачи посуды.
Мы ждём героя сюжета про бизнес в России, владельца пекарни. Программа называется «Малый бизнес в разных странах» и будет показана по второму каналу БиБиСи. Не идёт наш пекарь. Режиссёр Сью, вытирая со лба пот рукавом индийской блузки – она любит всё восточное, хотя белокура и неимоверно толста, тянет кофе из кружки-термоса. Осветитель Дэйв, прикрыв глаза и натянув на лысеющую голову военную панаму, сидит на краю песочницы, качается в такт музыки из наушников. Кинооператор Стив, черноглазый, тёмноволосый, вечно взъерошенный, похожий на ворону, просматривает отснятое на мониторе, вздыхает, хмурится.
Рано утром мы пили кофе в аэропорту Хитроу, а сейчас стоим во дворе воронежской пятиэтажки рядом с домом, где я родилась.
В этом дворе августовская тень была самая тёмная, самая влажная. В детстве я видела летний город только в конце августа, когда появлялить огромные полосатые арбузы и начинали желтеть листья. После дачи громче звенели трамваи, першило в горле от бензина. Я приходила к скамейке, на которой сейчас Стив настраивает объектив камеры, и ждала Элю. Она выбегала из подъезда, подпрыгивая как мартышка из мультфильма, огромный ключ на потёртом шнурке болтался из стороны в сторону на тонкой шее. Она была чудесной, эта девочка с синими серёжками-сердечками в ушах, с накрашенными красным лаком грязными ногтями. Ей можно было пить сырую воду из-под крана, есть с земли сливу, даже ночевать одной в квартире – мать Эли работала проводницей.
Классе в седьмом, вскоре после того как я выкурила у неё свою первую сигарету, Эля исчезла. Взрослые шептались, что она сбежала из дома с каким-то взрослым парнем, осуждающе качали головами. Я долго, года два, возвращалась из школы через её двор, и смотрела вверх, на её балкон. Потом я уехала из родного города, а Эля, говорили, вернулась.
- Где же наш герой? – Сью не выдерживает ожидания, я звоню Александру Петровичу, и, о чудо, он вылезает из тёмной машины, подъехавший секунду назад. Ему чуть больше сорока, но выглядит он степенно, солидно. Предлагает зайти к нему и ведёт нас в Элин подъезд. Когда он подходит к двери напротив Элиной квартиры и открывает железную, новую дверь, мне становится страшно. Александр Петрович извиняется за беспорядок – евроремонт затянулся, отодвигает коробки, включает кондиционер.
Дэйв быстро налаживает освещение, Сью говорит по мобильнику, Стив устанавливает камеру на трипод, а я стою у балконной двери и пытаюсь вспомнить последний день с Элей. Я помню затяжку на её колготках, бьющийся на ветру первомайский транспарант над школьным входом, гулкий коридор, помню, как бегу по коридору – звонок уже прозвенел, а Эля остаётся у входа, окружённая взрослыми ребятами.
Начинается съёмка, я перевожу вопросы Сью, и Александр Петрович обстоятельно отвечает, не пропуская деталей, и в конце концов выясняется, что он учился в одной школе со мной, и что я его старше на год. Он удивлённо трёт лысеющую макушку, говорит о совпадениях, о том, что мир тесен, предлагает чай и рогалики из своей пекарни. Сью радуется, она готова пить чай целый день.
Я выскальзываю за дверь и дрожащей рукой звоню к Эле. Никто не открывает. Пахнет кошками и началом осени. Здесь, на пустой лестничной площадке я понимаю, что любила Элю, но не по-обычному, не по-земному, а как божество, как ангела, выглянувшего из-за золотистой тучи, улыбнувшегося лукаво и спрятавшегося за облака, под обложку журнала «Юный художник».
Дверь квартиры пекаря-бизнесмена окрывается, Сью зовёт меня. Александр Петрович просит называть его Сашей, ещё он просит перевести, что у него есть дача под Новой Усманью и жена с тёщей там варят варенье, а наливка из дачной чёрной смородины осталась с прошлого года и сейчас мы её будем пить. Мы пробуем наливку, я ухожу курить на площадку между элиным и третьим этажом. Здесь высокий, выщербленный, исписанный любовными посланиями и угрозами подоконник, здесь мы с Элей курили и красили ресницы.
- Уехать хочу, – сказала в тот мартовский вечер Эля, затягиваясь красиво, как в старых чернобелых фильмах, – представляешь, в Париж, например, – её тёмные глаза-маслины заблестели, – или в Италию, где Челентано, а он неженат. Там ещё такая, в белых сапогах, – Эля поправила на голове невидимую шляпу и, изогнув шею, пропела, – Аморе миа.
- А вот счас уши надеру, накурили тут на лестнице, – заворчала, загремела мусорным ведром этажом ниже Федотовна, отёкшая, пахнущая лекарствами старуха, – матери скажу, кады приедя.
Эля приложила палец к изогнутым сердечком губам, накрашенным сиреневой помадой. Потом я брела домой по подтаявшему, пахнущему свежим огурцом снегу и восхищалась бесстрашием подруги, понимая, что мне этого не дано.
Я возвращаюсь на лестничную площадку, снова звоню в дверь Эли. Открывает дверь соседка справа, в халате, в бигудях.
- Сколько можно звонить, – она разглядывает меня в упор, – другим, что ли сдали?
- Извините, а Эля здесь живёт? – у меня першит в горле от запаха жареного лука.
- Убили вашу Элю давным-давно, – в голосе соседки в бигудях просыпается интерес, – а Вы кто ей будете?
Не услышав моего ответа, она продолжает, – Без головы нашли в водохранилище лет двадцать назад. Житья от неё не было, притон тут развела, наркоманы на лестнице спали. Мы и в милицию ходили, и в райсполком. Ой, картошка горит, – вскрикивает соседка, захлопывает передо мной дверь.
На деревянных ногах я возвращаюсь к нашему подоконнику. В углу, где Эля снимала тайком взятые у матери золотистые полусапожки, шевелится тень – теплый ветер покачивает ветки старой липы у подъезда.
- Маргарет, – кричит Сью снизу, она принципиально не зовёт меня Ритой, – иди к нам, мы Александера не понимаем.
Я иду к Сью. Я знаю, что сейчас мне необходимо быть с кем-то. Застолье у Саши в полном разгаре – рядом с дачной наливкой стоит бутылка «Столичной». Стив рассказывает как он снимал эпизод про ловлю трески в Шотландии, разводит руками чтобы показать какая большая попалась треска и слегка клонится.
Все пьют за наш фильм, за успех, за любовь, за сашин кондитерский цех в Отрожке. Я глотаю алкоголь и стараюсь не плакать, не думать про Элю, но перед глазами стоят синие серёжки-сердечки, сиящие из-под смоляных кудряшек, и звенит в ушах голос «без головы нашли».
Эля осталась в прошлой жизни, в прошлом веке, а я живу в новом. Она меня чуть жалела – тихоня, никто со мной не дружил, давала мазать ногти перламутровым лаком, но чувствовала своё превосходство. Превосходство сильного, дикого перед домашним, рыхлым, слабым. Волка перед вымытым шампунем глуповатым лабрадором. Как я хотела быть независимой, красивой – серебряные тени, лак на ногтях такой же, никого не бояться – ни завуча, ни директора. Но не получалось – побеждал страх. С исчезновением Эли я осталась совсем одна. Фотокружок при доме пионеров стал спасением от одиночества. Года через два я полюбила фотографию, даже участвовала в всесоюзном конкурсе, одном из последних перед распадом Союза.
Саша предлагает выпить за нас. Я смотрю на своё отражение в огромном зеркале над камином. Смородинавая наливка побежала по венам, скоро Рита исчезнет, растворится в аллюминии, и из зеркала взглянет Атир. Она юная, гибкая, бесстрашная, она чем-то похожа на Элю. Она приходит в разгар застолья, в полнолуние, когда яркий серебристый свет заливает маленький лондонский балкон. Она может веселиться, влюбляться, а может разбить бокал, кричать, сердиться, безумная Атир.
- Откуда ты знаешь как её звали, – удивился аспирант Слава, ведущий кружка «Юный фотограф». Секунду назад он надел мне на шею мелкие бусы из цветных камешков и поцеловал в губы, совсем по-взрослому. У Славы белые джинсы, длинные волосы собраны в хвостик, фенечки на запястьях. Вчера бабка на остановке обругала его нечистью.
- Это Рита наоборот, – сказала я и почувствовала как его рука скользит по моей спине. Мне было хорошо и страшно.
- Правда, что это бусы сарматской жрицы? – спросила я, стараясь набраться смелости.
- Так на раскопках под Россошью питерский профессор сказал, – славины руки скользили по моей груди, – Ты ещё не с кем? – Слава внимательно посмотрел на меня. Он нервничал.
- Почему? У меня был парень, – соврала я. Я была Атир, жрицей богини, а не рыхлой девочкой-подростком.
Слава притянул меня к себе, и в это время дверь открылась. Золотозубая, с перманентной завивкой директор дома пионеров и школьников зашлась в крике. Слава побледнел как мел, а я выскользнула в распахнутую дверь и побежала по гулким пустым коридорам. Про ожерелье Атир я вспомнила на автобусной остановке. Я трогала замерзшими на октябрьском ветру пальцами маленькие гладкие камешки и думала о юной жрице богини Ати, царской дочери, которую приносят в жертву по достижению ею шестнадцати лет. В этом возрасте мысли женщины становятся земными, так греки объясняли жестокий обычай степных кочевников. Это всё рассказал мне Слава в кафе, угощая кофе с коньяком. Врал, наверно.
Бусы степной жрицы пропали. Я была уверена, что взяла их с собой в Лондон, в Москве они у меня точно были. Открыла чемодан, перетрясла всё – нет.
- За то, чтобы мы не старели и оставались хорошими друзьями, – Сью поднимает бокал, пробует встать, но мягко оседает на диван, – за нас!
Последние кусочки Риты разлетаются в серебристой глади зеркала. Атир смотрит из зеркала, чёрные глаза, голова гордо вскинута. Саша и Стив поют песни Битлз, и Саша поёт внятней – ему не привыкать к настойке вперемешку с водкой. Потом поют из Роллинг Стоунс, а напитки заканчиваются.
Я предлагаю покататься на катере по водохранилищу. Сью вяло возражает, что не умеет плавать, но Стив обещает её спасти – интересно как – она раза в три больше Стива, и Сью соглашается.
Катер находится быстро – Саша проводит на мобильном не больше минуты. Стив обещает гениальные кадры. К причалу мы едем на такси, по дороге покупаем напитки.
Капитан в майке с надписью по-английски «Супермен-надежда мира», оранжевых шортах и фуражке с золотым околышком ждёт нас на причале. Саша зовёт капитана дядей Колей, выясняется, что музыки не будет – систему сломали вчера пожарники. Я перевожу это англичанам.
- Был пожар? – сочувственного спрашивает Сью.
- Юбилей пожарной части, – смеётся дядя Коля, – а это пострашнее пожара будет. Капитан ведёт нас вниз, в каюту. Там длинные скамьи, покрытые яркими китайскими коврами, длинный деревянный стол. А если танцевать, то стол сложим, говорит дядя Коля, тут спохватывается, музыки-то нет.
Стив и Сью решают сделать сюжет про капитана дядю Колю и его бизнес. Но на вопросы капитан отвечать не хочет, уходит к себе в рубку. Стив вяло снимает каюту, потом мы все поднимаемся на палубу.
Над водохранилищем нежное розово-закатное небо. Зачем убитому отрезать голову, спрашиваю я Сашу. Он удивляется моему вопросу, но услышав, что речь идёт о девяностых, отвечает, что да, такое случалось, беспредельное было время. Чтобы опознать было сложно, добавляет Саша. Зачем-то я говорю про убийство Эли англичанам. Они опасливо оглядывают серый заброшенный пляж. Нашли ли убийц, спрашивает Стив. Я рассказываю о тяжёлых девяностых годах, хотя сама знаю про это понаслышке – я уже не жила в России, и пробую представить себе взрослую Элю. Ничего не получается, синие серёжки из стекла, серебряный лак на ногтях, а дальше образ рассыпается.
Сью обнимает меня и говорит, что в начале девяностых она видела похороны принцессы Дианы, с утра стояла в толпе у Гайд парка и даже плакала, когда, вслед за гробом, мимо неё прошли два маленьких принца.
Стив ворчит, что против монархии, и что социалист, но спохватывается, обнимает меня и Сью, и говорит, что рай точно есть. Дэйв, покачиваясь от выпитого, а может это катер покачивается, добавляет, что если сосредоточиться, то можно общаться с душами умерших, а значит, что когда нас всех не будет в живых, мы всё равно будем поддерживать хорошие отношения.
Мы пьём вино, потом спускаемся вниз. Саша и англичане поют под гитару, у Сью оказывается приятный голос. Я спускаюсь к ним несколько раз за вином и возвращаюсь на палубу. Небо из розового становится фиолетовым, потом черным. Я рассматриваю проплывающие мимо дома, очертания, знакомые с детства. Недавно построенные, светящиеся здания-башни врезаются в темноту неба, сбивают с толку. Здание Юго-Восточной железной дороги Эля, конечно, видела, а дом, похожий на раскрытый блокнот, нет. Она не застала нового времени – интернета, поездок за границу, женщин, сидящих за рулём спортивных машин, супермакета рядом с парком.
Катер плывёт мимо маленького острова. Ветви плакучих ив падают в печальную тёмную воду. Пронзительно, высоко вскрикивает птица в зарослях. Словно зовёт меня кто-то.
Эля не умерла, понимаю я. Она стала частью реки, деревьев. Тело распадается на молекулы, молекулы на атомы, потом – всё происходит в обратном направлении, как киноплёнка перематывается, думаю я и пью терпкое красное вино из пластмассового стаканчика. Значит всё вокруг меня состоит из людей, живших здесь когда-то, моих предков. Южнее, по течению Дона, шелестит трава, проросшая из тела сарматской жрицы.
Пока я на земле, где родилась, ушедшие будут со мной. Облаком на начавшим светать небе, серебристой рыбкой в тёмной речной воде. Значит, смерти нет.
Комментариев нет:
Отправить комментарий