ТВОРЧЕСТВО КОНКУРСАНТОВ “СЛАВЯНСКОЙ ЛИРЫ-2015" часть 6

Яшин Алексей Афанасьевич,
г. Тула, Российская Федерация

Растерялись

К семи часам, согреваясь в быстром шаге от озноба ранневесенней морской промозглости, миновав сопку Старого Полярного, Чертов мост, выстлавший своими сотнями ступенек глубокий овраг, и – наискосок – весь Новый Полярный, Николка точь-в-точь прибыл к проходным среднего пирса подплава. Его уже ждал Серега, демонстративно вскинувший на уровень глаз руку с часами. Так, для порядка, ибо на его сверхточных, подаренных отцом «командирских» до седьмой склянки, говоря по-флотски, значилась целая минута с заштатными секундами. Но все же не удержался:
– Не опоздал – хор-рошо! А я уже минут десять как здесь!
Николка, пожимая руку однокласснику, промолчал: Сереге от дома до пирса пять минут ходьбы, а тут три четверти мили топать…
– Ладно, Коль, не хмурься, как проштрафившийся боцман, пошли. Катер ждать не будет, хотя бы отец еще вчера дежурного по пирсу предупредил.
Вошли в настежь раскрытые стальные ворота, в которые за минуту до того вполз тягач с парой торпед на прицепе, укрытом брезентовым полотнищем.
Сидевший слева за воротами на табурете дневальный – явно нестроевой «страшный матрос»*, по всей видимости готовившийся к дембелю со своей одинокой лычкой на погонах, – доселе щурившийся на раннеутреннее солнышко, посмотрел на вошедших, с ленивым флотским шиком процедил:
– Куда, паца… – но, оценив вытянувшихся к концу десятого класса за метр-восемьдесят Николку и Серегу, поправился, – каким курсом следуете, ребята?
– По распоряжению капитана первого ранга Ившева на катер РК-49. В дежурке должна быть запись, – не останавливаясь, кратко ответил Серега, сделав ударение на фамилии отца, зам. командира эскадры.
Служивый оценил высокую должность, но утреннюю лень преодолевать и не собирался, махнул рукой, но на всякий случай ответил по-уставному:
– Добро на вход. Пр-родолжайте движение, ребя… товарищи.
Чувствовалось: мореману в ничтожном чине так осточертели за четыре года службы все эти лодки, торпеды, облезлые круглый год сопки, многочисленные черномундирные военные и диковато смотрящиеся на территории подплава редкие штатские, что он со скрежетом скул зевнул и, мечтая о скорых «ста днях», лениво поплелся прикрывать тяжеленные ворота.
«Аркашка», цельнометаллический сварной, даже настил палубы из рифленой стали – чтобы ноги не скользили, окрашенный в уставной шаровый цвет, со счастливым по флотским поверьям номером (7×7 = 49), готовился отдать швартовы. Салага-матрос первого года службы уже размотал с тумбы кормовой трос, перебросив его на палубу, направлялся к носовому. Стоявший на причальном трапе молодцеватый, подтянутый старшина катера (здесь офицеров, а значит и звания командира, не полагалось), по-весеннему без бушлата, в одной форменке, как и давешний дневальный, с легким прищуром смотрел на солнце, взошедшее над сопками Екатерининского острова, не забывая беззлобным матерком поучать салагу флотскому мастерству.
Не дожидаясь вопроса обладателя солидных главстаршинских погон, Серега, особо не разнообразя свои слова, отрекомендовался:
– По распоряжению капитана первого ранга…
Но на этом слове моторист катера резво запустил сразу на больших оборотах дизель, заглушив фамилию носителя высокого командирского звания. Старшина ловко, с шиком старослужащего нагнулся с трапа к подошедшим, приложив руку к мичманке:
– Что-что, капитан первого ранга?
Серега, повысив с поправкой на стрекот дизеля голос, повторил.
– Прошу на борт, – с невыразимой любезностью в голосе, дополненной четким жестом руки, пригласил ребят старшина, в два шага сам поднявшись на палубу, освобождая трап.
Лихо козырнув, молодцеватый главстаршина направился в штурвальную рубку – пора отчаливать, благо дизель уже разогрелся и перешел на ровные рабочие обороты, а салага, закинув носовой трос на палубу, сам взбежал на нее и принялся затаскивать трап.
Старшина дал по корабельной «сирене» три коротких отвальных гудка, вода за кормой забурлила, катер отвалил от стенки пирса и пошел, набирая узлы, наискосок Екатерининской гавани курсом на восточный, узкий выход из гавани в Кольский залив.
Не торопясь в пассажирский отсек в носовой части катера, Николка с Серегой присели на банку* перед рубкой под красным щитом с пожарными причиндалами. Опять же щурясь на ранневесеннее солнце, по которому так соскучились за полярную зиму.
Катер, чуть сбавив обороты винта, миновал самое узкое место пролива между материковым берегом и Екатерининским островом, называемом пиреймой, то есть шлюпочной переправой с берега на остров, где располагалась на ближней сопке городская метеостанция, а на ее пологом спуске к воде стояли несколько двухэтажных бревенчатых домов. Очень поместительных. Других строений на довольно большом острове не имелось.
…Однако по выходу в Кольский залив стало холодновато; Николка с Серегой, откинув люк, спустились по крутому трапу в пассажирский трюм – отсек с полукружием обитого дерматином большого дивана. На нем они и продремали все полчаса, что катер шел до Североморска.
Вчерашний день, пятница, был по расписанию производственным. Николка с Серегой проходили трудовое обучение по радиотелеграфному делу – «морзисты» на ключе, то есть не выходя за пределы школы – в радиоклассе. А практиковались в школьном же радиоклубе, работая на коллективной радиолюбительской коротковолновой станции с позывным UA1KUZ. Все это организовал умелый педагог, матерый мичман Алексей Васильевич, совмещая школу с основной службой во флотском радиоцентре Полярного.
Перед началом занятий Алексей Васильевич, в своей мичманской мощи очень напоминавший балтийских боцманов из революционных фильмов, жестом подозвал к учительскому столу Николку и Серегу:
– Вам, двум капитанам, боевое задание. Звонили из Североморска – отпечатали-таки нам полторы тысячи кюэселек*. Почему-то две пачки эти попали в райком комсомола. Так что завтра утренним рейсовым катером из Кислой губы отправляйтесь в Североморск, в райкоме найдете управделами и вот по этой доверенности получите нужное. К обеду вернетесь таким же манером. Все понятно?
– Так точно, Алексей Васильевич. А если что не поняли, – отрапортовал Серега, – так сегодня вечером и спросим – у нас с Николаем вахта в радиоклубе с восьми до десяти…
– Не с восьми до десяти, а с двадцати ноль-ноль до двадцати двух ноль-ноль, – привычно поправил мичман и добавил с ухмылкой:
– С восьми до десяти… А еще капитаны!
Вечером на станции, завидев чуть припоздавшего Николку, Серега сообщил:
– На рейсовой посудине пусть всякие штатские теснятся, а мы сам-двое на военном катере с полным трюмным комфортом отбудем в Североморск.
И далее кратко пояснил: отец его, узнав о завтрашнем вояже в райцентр, что-то припомнил, позвонил в штаб и сообщил Сереге, что завтра в семь ноль-ноль от среднего пирса отходит катер – забрать из Североморска два десятка курсантов-старшекурсников из ЛВВУПП*.
– …Они там два дня при штабе прокантовались, получая распределение по эскадрам для походной практики, а двадцать гавриков выделили на нашу эскадру.
– Так что, Коль, сэкономим по полтиннику, а завтра точно в семь нуль-нуль, как говорит наш дорогой Алексей Васильевич, будь-стань у ворот среднего пирса!
Сквозь чуткую дремоту оба отметили про себя: ага, катер взял несколько вправо, а минуты через три – порезвее влево. Значит, обогнул маячный остров Сальный и взял курс на пристань Североморска между стоявших на широком рейде крейсеров и эсминцев.
Еще через семь-восемь минут ход плавно замедлился: прибыли в нынешнюю (ранее ею был Полярный) столицу Северного флота – в Североморск, которую оба помнили по детским годам еще как поселок, становище по-местному, еще от новгородских времен, Нижняя Ваенга.
У трапа на пристани, козырнув, молодцеватый старшина катера пожелал ребятам успехов в их предприятии:
– Сожалею, что не смогу доставить обратно. Вон курсанты уже потянулись, а мне велено их доставить в Полярный к половине девятого. Желаю здравствовать!
Здание райкомов партии и комсомола располагалось неподалеку. По раннему времени около него ни души не наблюдалось, только на площадке перед входом стояла серая «волга» с водителем, читающим книгу, да в полуотворенной створке двери пожилая женщина выметала из-за порога явно вчерашний мусор от подошв.
– Мы, наверное, первые сегодня? – С наигранной веселостью приветствовал служительницу Серега.
– Да нет, ребятки, военный, что на машине прибыл, чуток опередил вас. Чтой-то лицо его знакомое, да не рассмотрела из-за-подсолнца. А партейных и комсомольцев еще нету. По какому делу-то сюда?
Объяснили, показав доверенность.
– А чего вам управдельшу-то ждать? Все одно на вынос выдает Васильич, мужик мой и здешний завхоз. Он у себя – вот коридор пройдете, в последней комнате налево к нему и попадете.
Завхоз бегло взглянул на доверенность, сверил ее с записью в потрепанной амбарной книге, велел кому-нибудь расписаться, четко указав в скобках фамилию, после чего снял со стеллажа две небольшие пачки в оберточной бумаге, перевязанные шпагатами, пожелал обратного пути, заметив, что после войны и сам служил в Полярном.
Выйдя от завхоза, Серега с Николкой едва не столкнулись с военным, что спускался со второго этажа по боковой лестнице… и тут же остолбенели: это был Гагарин. На сгибе левой руки он держал свернутую шинель с подполковничьими погонами, а в правой – фуражку.
– Здравствуйте, Юрий Алексеевич!
– Здорово, ребята! Уже отоварились, – Гагарин подмигнул, кивнув в направлении пачек. – А я вот в Сафоново к своим сослуживцам приехал, а отсюда позвонили, просили в Североморск заглянуть. Место встречи – райком, а тут еще не души. Хотя, конечно, люди штатские, поздно просыпаются… Вы откуда?
Узнав, что из Полярного, пожалел, что еще не удалось побывать в этом славном городе. Завидев группу людей со стороны входных дверей, попрощался и вновь направился к лестнице на второй этаж.
…Только пройдя половину пути до пассажирского причала, Николка безматерно выругался и хлопнул себя по лбу:
– Вот идиоты! Ведь кюэсельки на руках для автографа! Надо же так растеряться? Нет, Серега, не быть нам капитанами…
Через час без малого Серега с Николкой выгрузились с рейсового пассажирского катера на пристань Кислой губы, сели в единственный в городе рейсовый автобус и еще через полчаса вручили Алексею Васильевичу пачки с кюэсельками.
– Молодцы, два капитана! На уроки можете не ходить, вас отпросил на весь световой день. Я пошел на педсовет, а вы садитесь за ключ и работайте вне очереди.
Такая награда – до самого вечера вдвоем хозяйничать на радиостанции! Тем более, ранневесенняя погода гарантировала ровную, без мерцаний, замираний, федингов и прочих несчастий коротковолновика почти по всему Северному полушарию.
Действительно, неся попеременно получасовые вахты, Серега и Николка установили в общей сложности под тридцать связей, в том числе и достаточно экзотических – с радиолюбителями из Австралии, Египта, Малайзии. Естественно, обменялись приветствиями со старым знакомцем Тони Спайком. Известен он был всем коротковолновикам мира тем, что работал в эфире почти круглосуточно. А чем ему еще заниматься, ибо проживал он на своей яхте, дрейфовавшей вдоль берегов Калифорнии, а сойти на эти берега не мог – сразу попадет в долговую тюрьму! Очень активны были и станции из ЮАР и Израиля; прямо-таки умоляли ответить UA1KUZ, но… здесь высокая политика: Центральный радиоклуб в Москве под руководством папанинца Кренкеля категорически запрещал с этими странами связываться…
…Вроде и друзья-приятели, но, работая на станции, все же ревниво посматривали друг на друга. Дело в том, что оба являлись обладателями раритетных связей высшего ранга: у Сереги был сеанс связи с королем Иордании Хусейном, известным радиолюбителем-коротковолновиком, а Николка «поймал» не менее важную в мире персону – сенатора Барри Голдуотера, не сходившего в карикатурах со страниц «Крокодила», а в газетах именуемого не иначе как «бешенный Гарри».
Между Серегой и Николкой постоянно вспыхивал спор: чья связь важнее? Конечно, вроде король солиднее, но на присланной из Иордании кюэсельке непонятная подпись арабской вязью. Король ли автограф ставил? А может какой визирь третьего ранга…
Зато на Николкиной карточке из США тонким синим фломастером четко читалось:BarryGoldwater – и лихой росчерк в конце фамилии.
А коллективным прозвищем «два капитана» Серега с Николкой были обязаны все тому же Алексею Васильевичу.
До какого-то момента каждого из них по отдельности иногда именовали капитаном. Николка получил это прозвище в девятом классе вместе с очень престижной в школе должностью начальника радиоузла, совмещенного с кинобудкой, откуда «давали» фильмы на экран в актовом зале.
Вход в радиоузел со стороны коридорной двери включал достаточно крутую лестницу. Директорша Вера Ивановна, навестившая Николку в радиоузле вскоре после его назначения, поднялась по этой лестнице и пошутила: «Ну, Николай, у тебя здесь настоящий корабельный мостик, а ты, значит, есть капитан на мостике!»
Сопровождавшая директора старшая пионервожатая тотчас озвучила прозвище всей школе.
Аналогичным прозвищем Серега был обязан своему дому. Это было первое в городе современное многоэтажное здание, гордо высившееся среди сплошной двухэтажной застройки, да еще и с печным отоплением. Построили его сразу за знаменитым Циркульным домом целевым назначением: для подплава, и заселили семьями сплошь капитанов: от капитанов первого ранга до капитан-лейтенантов по нисходящей…
Мигом дом прозвали капитанским, а ребят оттуда – капитанскими или просто капитанами.
Объединил прозвища Сереги и Николки Алексей Васильевич. Как-то случилось обоим опоздать на четверть часа на ночную вахту в радиоклубе во время больших международных соревнований коротковолновиков, длящихся без перерыва двое суток подряд. Николка с трудом пробивался через занесенный снегом Чертов мост, соединявший Старый и Новый Полярный. – Стройбатовцы только-только начали расчищать занос. А Серега увлекся ремонтом лентопротяжки своей «Кометы» и забыл посмотреть вовремя на часы.
Оба вошли в помещение радиоклуба одновременно. Алексей Васильевич, как опытный педагог знавший прозвища всех своих подопечных, встретил их с часами в руке: «А-а, явились два капитана!..» И далее прочел им краткое, но убедительное наставление о флотской дисциплине.
Коллективное прозвище прилипло, как смола к бетону.
Прошли многие годы. Серега и Николка, уже Сергей Валерьевич и Николай Андреянович, давно потерявшие друг друга из виду, жившие в разных городах, все же стали номинальными капитанами, ни дня не служа – так жизнь сложилась. Оба в своих институтах прошли военные кафедры: Сергей – военно-морскую, Николай – ракетно-артиллерийскую. После двух летних сборов оба получили третью звездочку, а, защитив кандидатские диссертации, стали и капитанами. Два капитана…
Уже в другом веке и тысячелетии, совсем в другой стране нашли друг друга в интернетовских «Одноклассниках». И, не сговариваясь, встречно послали сообщения, начинавшиеся одинаковыми словами: «А помнишь, как растерялись… два капитана при встрече с Гагариным?».


________________________________________
[1].Разорка — дорожка между грядками (бел.)
[2]Хлопчик — мальчик (бел.)
[3]Ганучи – тряпки  - (бел.)
* То есть старший матрос – эквивалент пехотному ефрейтору – флотск. (Прим. авт.)
* Деревянная скамейка без спинки – флотск. (Прим. авт.).
* От QSL – на радиолюбительском коде означает стилизованную, с позывным радиостанции, карточку радиолюбительской специальной почты. Такими карточками обмениваются радиолюбители, установившие связь друг с другом (Прим. авт.).
* Ленинградское высшее военное училище подводного плавания – кузница советских офицеров-подводников (Прим. авт.).


Агранович Юлия Наумовна
г. Бобруйск, Республика Беларусь

На столе стояла старая шкатулка с
«драгоценностями».
Чего только в ней не было: янтарные бусы, брошь с
оторванной застёжкой, пуговицы разных мастей, записочки,
билетики и т. д.  А на самом дне лежала голубая бархатная
ленточка….
- Бабушка, а что это за ленточка?
-  Это не ленточка,  это моё самое светлое воспоминание!
ГОЛУБАЯ ЛЕНТА

Чёрная изогнутая бровь,
Голубая бархатная лента…
Помню этот день – пришла любовь
Разлилась в душе полоской света
Было лето, всюду мошкара,
В воздухе густой еловый запах,
Помню, песни пели у костра
И «цыганский» дождь на землю капал
Рыжий мальчик заглянул в глаза,
Робко тронул ленту голубую,
«Я влюблён»,- он тихо мне сказал,
« Я тобой красавица, любуюсь!
Ты сегодня чудо – хороша,
Ты сегодня просто королева!»
Он сказал и радостью душа
Осветила пасмурное небо!
И склонялись, счастья не тая,
Две головки в первом поцелуе:
Рыжая и чёрная моя
С бархатною лентой голубою!


МАЛЕНЬКИЙ СОЛДАТ

Взрывая хрупкой ночи тишину,
Выл ветер. По стеклу лилась вода.
И я во сне увидела войну,
Хоть не была там, в жизни никогда…
Бой шёл давно, уже не первый день.
Смешалось всё – и небо, и земля,
Нет командира, только смерти тень
Осталась словно «штурман у руля»
Уже простились с жизнью стар и млад,
Устали люди и не рвутся в бой…
И лишь какой-то маленький солдат
Всё ходит и зовёт всех за собой:
«За эту землю стоит умереть!
Нам отступать нельзя! Там мама, брат…»
Седой солдат сказал: «Земля лишь твердь,
А жизнь она дороже во стократ…»
«Но так нельзя! Вставай старик,  не трусь!
Земля не просто твердь! И ты не прав!
Смотри, вот я нисколько не боюсь!»
И встал он, гордо голову подняв
Холодной была в поле том роса,
От взрывов ад кромешный впереди…
Вдруг из-под каски вырвалась коса,
Скользнула вниз по девичьей груди.
И затрещал упрямо автомат,
Сомнений разбивая тяжкий груз…
Поднялись все! А девочка-солдат
Бежала и кричала «Не боюсь!!!»
Лишь после боя, в звонкой тишине,
Рыдала, злые слёзы не тая:
«Ой, мама, как же страшно было мне!
Ой, мама, мама, мамочка моя!»
И я проснулась, словно ожила…
Как хорошо, что это лишь во сне!
И, слава Богу -  кончилась война!
Ах, до чего же страшно было мне!


ЗЕРКАЛО

Вот возьму тебя и поменяю,
Зеркало старинное и грубое!
Я такая дама молодая,
Что же ты показываешь, глупое?!
Я не изменилась, всё по-прежнему,
Но в стекле зеркальном без причины,
Вижу на лице своём изнеженном
Вдоль и поперёк бегут морщины!
Вижу плечи, временем опущены,
Голова какая-то седая,
Видно все картинки свои лучшие
Пропустила дама молодая!
Что же я от зеркала страдаю?
Вглядываюсь в старое, спесивое?
Вот возьму его и поменяю!
В новом буду новая, красивая!!!


РАЗГОВОР С СОБОЙ
УТРОМ В ПОНЕДЕЛЬНИК

«Пора вставать! Зовёт работа»
А я поспала бы ещё…
Oх, неохота! Как неохота!
Но, разве примет кто в расчёт?!
Мои мечты, мои желанья
Суровым будням не понять.
Ждёт понедельник – наказанье,
А это значит – надо встать.
Сейчас, сейчас.…Ещё немножко,
Ещё хотя – бы пять минут!
Какая темень за окошком,
А все часы в квартире врут.
«Послушай, всё не так уж грустно:
На завтрак бутерброд с икрой.
А это вкусно! Очень вкусно!
Да ты хотя – бы глаз открой!
Давай, проснись, прошли все сроки!
Мне больше не хватает слов,
Вставай, лентяйка, лежебока!
Сегодня ляжешь в семь часов.
А то, как ночь, так сериалы,
Глядит и ночь ей нипочём…
Ты б лучше утром так вставала,
Подъём, красавица, подъём!
Нас ждёт любимая работа…»
Ох, как она меня достала!
«Вставай! А выспишься в субботу,
Всего – пять дней. Осталось мало!»


Акушко Надежда Павловна,
г. Бобруйск, Республика Беларусь

ФЕРЕНЦ ЛИСТ. КАМПАНЕЛЛА.

Рояль был послушен рукам этим нежным
Он с радостью звуки свои издавал…
В миноре… мажоре… – летели поспешно,
Кто слушал, в тех звуках мечту узнавал.

А руки взлетали… дрожа от волненья,
Но вот только клавиш коснулись они…
И тонкие пальцы, с глубоким уменьем,
В мир музыки всех за собой унесли.

Вот снова они встрепенулись, как птицы,
Короткий полёт… и стаккато звучит…,
Мелодия мчится, не зная границы,
Как жаль, что не слышит её Ференц Лист.

Весь зал зачарован его Кампанеллой,
Своим волшебством звуки в душу влились…
На клавишах руки, то робко, то смело,
В могучих аккордах неслись и неслись.

Вот новый аккорд…, и звучит он – пиано…
Но вдруг разразился весенней грозой,
А юная дама играет так славно,
Как будто не ведает жизни иной.

Последний аккорд, словно эхо, над залом
Летит, восхищая умы и сердца,
От музыки этой светлее всем стало,
И хочется слушать её без конца!

МНЕ НЕИЗВЕСТНА ИСТИНА…

Мне неизвестна истина полёта…
Но покорить хотелось высоту.
Ты для меня был точкою отсчёта,
Лучом, что рассекает темноту.

Планеты наши где-то разминулись,
В прозрачности небесной вышины…
И повседневностью гудящих улиц
Желанья и мечты унесены.

В твоей судьбе полуночной звездою,
Мне не пришлось случайно промелькнуть…
И лишь однажды вспыхнувшей свечою
Согласна быть. Чтоб осветить твой путь.


Я ИЗ ТЕХ, КОМУ НРАВИТСЯ ЖИТЬ…

Я из тех, кому нравится жить…
Забывая невзгоды, болезни,
Просто – жить! Что бы просто – любить!
Пусть не буду сегодня я прежней.
Я из тех, кому нравится жить…
Любоваться рассветом, закатом,
Что б кому-то цветы подарить…
И спешить бесконечно куда-то.
Я из тех, кому нравится жить,
Жить – вне всяких пустых разговоров.
Я из тех, кто умеет дружить…
Не сломаться от всяческих споров.
Я из тех, кто умеет ценить,
Всё, что послано свыше – судьбою!
Боль, утрату, войну пережить,
И других повести за собою.
Я из тех, кому нравится жить…
Улыбаться, смеяться, шутить,
Что-то новое в мире открыть…
Я из тех, кому нравится жить!


ВЕЛИКИЕ КОМБИНАТОРЫ

Ура! Первый отпуск! Саша не вошёл, а влетел в дом, схватил  Анечку в охапку    и  закружил по  комнате.
- Представляешь, любимая, мы едем домой, в отпуск!
- Да, отпусти же меня, – взмолилась Аня. – Пойду, сообщу тёте Марысе.        Тётя Марыся – это хозяйка небольшого дома, в котором снимали комнату молодая семья из Украины  Саша с Аней.
Марыся  Гнажацка, пожилая полька весьма скромного достатка, недорого приютившая молодую пару, чтобы частично заполнить финансовые бреши в своём бюджете, относилась к ним, тем не менее, как к своим детям. Дело в том, что сын тёти Марыси также был военным   и служил где–то в России. Саша, молодой лётчик, сразу после окончания военного училища, получил назначение в город Лиду Гродненской области.  И здесь свежеиспечённый молодой офицер сразу был назначен командиром экипажа штурмовика ИЛ-10. С ним приехала молодая жена, девушка, с которой Саша дружил  ещё с детства и жил  по соседству.
Когда Анечка сообщила тёте Марысе о том, что они собираются в отпуск на родную Козельщину, все стали бурно обсуждать эту тему. Все – это тётя Марыся, её муж Юзеф и соседка тётя Даша. Они были поляками и славились своей предприимчивостью, как называется это сейчас. В те же времена они   считались по закону просто обычными спекулянтами, и их деятельность пресекалась  уголовным кодексом. Поляк – это «профессия», как шутят в народе, и деловая жилка польской стороны нашего мини–совета подсказала, что ехать надо не с пустыми руками, а взять с собой какой-либо товар для продажи там, чтобы  на этом заработать, или  хотя бы, оправдать дорогу. Главное – найти то, чего нет  в Украине.
Решение пришло быстро. Белорусским совнархозом выпускались в то время очень ценные изделия для повседневного быта – металлические керогазы, которые пользовались большим спросом во всех союзных республиках. На вырученные от керогазов деньги, по дальнейшей задумке домашнего совета, предполагалось купить украинские электроутюги. Они выпускались Харьковским совнархозом и тоже пользовались  не меньшим спросом у населения огромной страны.
Сашины отпускные – сто тридцать рублей и Анечкина учительская зарплата – семьдесят рублей, всё было отдано дяде Юзефу. Муж хозяйки тотчас же отправился осуществлять намеченный на совете план, взяв в помощники  смышлёного, и совершенно свободного соседского парня по имени Юрек. Саша и Аня никогда раньше и близко не занимались подобными делами, но поверив опыту своих хозяев, решили всё-таки, попробовать заработать таким способом. Через полтора часа вся кухня была заставлена новыми железными керогазами. Их было, аж целых восемь штук. Тётя Марыся принесла кипу старых газет, несколько рулончиков медицинских бинтов и все вместе новоиспечённые «коммерсанты» начали торжественно и скрупулёзно упаковывать приобретённый товар. Каждый экземпляр промасленного керогаза тщательно обкладывали старыми газетами, а затем накрепко обвязывали бинтами.  Затем, для удобства транспортировки, решили все упакованные по отдельности керогазы соединить вместе и, в результате окончательных трудов, получилось что-то наподобие большого упакованного куба.
Утром пришёл Юрек на помощь, и  вся честная компания отправилась через весь город на вокзал. Саша с Юреком несли, созданное общими усилиями, вчерашнее сооружение – огромный куб. Анечка – чемодан с вещами и подарками. Погода, к сожалению,   выдалась в тот день прохладной и пасмурной. На Анечке было «новое», из комиссионки, пальто с чёрным кроличьим воротником и модные, с меховой отделкой, сапожки – «румынки». Саша – стройный высокий лейтенант, в серой парадной шинели и фуражке с блестящей авиационной кокардой – тоже выглядел не менее эффектно. Однако, по дороге вся компания попала  под сильный проливной дождь и, пока убывающие и провожающие дошли до навеса над витриной магазина, где уже стояли несколько человек, все успели изрядно промокнуть.
Большой куб с керогазами только одной стороной  оказался укрыт небольшим навесом, по остальным его бокам безжалостно хлестал жуткий дождь. Аня и Саша со страхом смотрели на разрушающееся, прямо на их глазах, кубическое сооружение из керогазов. Размокшие газеты жалко провисли  вмятинами, оголяя металлические рёбра. До отхода поезда оставалось менее часа и о том, чтобы что-то серьёзно исправить в упаковке керогазов, уже не могло быть и речи.
- Та не переживайте – успокаивал Юрек. – У вас будет только одна пересадка в Минске, а в Кременчуге вас встретят, так что, всё буде добре.
Провожающие с большим трудом втянули в тамбур громоздкий  мокрый  полупрозрачный  куб.  Ну, а уже в Минске этот куб с не меньшими трудностями был вытянут на перрон с помощью сердобольных попутчиков. С такими же горестями и стенаниями злополучный куб был внесён в тамбур Харьковского поезда, где и остался стоять до самого Кременчуга. На каждой станции Саша выходил в тамбур, помогая пассажирам пройти, чтобы те не зацепились за невзрачное на вид, непонятное ребристое сооружение.
Ну, вот, наконец, и долгожданный Кременчуг. На перроне выстроились многочисленные родственники, встречающие молодых из далёкой Белоруссии. Куб, с выступающими торчащими рёбрами сквозь  ошмётки газет, был немедленно принят на руки мужской группы родственников и торжественно опущен на перрон. После крепких родственных объятий дядя Григорий стал внимательно рассматривать необычную конструкцию:
- Та цэ ж, у вас керогазы! Ой, як гарно, у нас на ных – дэфицит. Спасыбо вам за таки гостынци.
Дядя Гриша пошарил в кармане, вытащил перочинный ножик, разрезал бинты. В одно мгновение керогазы были разобраны родственниками. Вместо большого железного куба на перроне через минуту осталась жалкая кучка неких грязных тряпочек от порванных бинтов и обрывков старых мокрых газет. Чуть замешкавшаяся, в отличии от шустрых родственников, тётя Маня удивлённо округлила глаза до невероятных размеров и раскрыла пустые руки:
- А дэ ж ще одын? Мэни ж, нэ хватыло…
- Так трэба ж, було тоби скорише мэтушицця, – невозмутиво ответил дядя Гриша. Затем он на мгновение сморщил лоб и тут же нашёлся:
- Тоби Саша, як вэрныця  додому, так пришлэ.
У всех родственников с керогазами в руках, тут же растянулись масленые улыбки от удачно найденного выхода,  из сложившегося было недоразумения. (Что, кстати, и было сделано – недостающий керогаз действительно пришлось выслать тёте Мане позже отдельной посылкой). Но, в этот момент Саша и Аня растерянно переглянулись – а как же их долгожданный бизнес?  И, через секунду поняли, что их задуманный дома надёжный бизнес безнадёжно провалился, то есть – накрылся медным тазом. Все родственники были очень близкие, родные дяди и тёти, так что про деньги за керогазы – даже говорить и заикаться было как-то неудобно. Увы, но запланированные харьковские утюги, как оказалось, купить было уже не за что. А тех малых денег, что оставались от покупки керогазов, Саше с Аней едва хватало на обратную дорогу. Однако, неудавшиеся коммерсанты  и не предполагали в тот момент, что история с керогазами ещё не завершилась. Как оказалось впоследствии, у таких нужных керогазов очень быстро, к сожалению, прогорали колпаки. У кого-то их едва хватило на год, у кого-то – максимум, на полтора. Ещё несколько лет в письмах украинские родственники просили белорусских прислать новые колпаки для этих старых подарков. И долго ещё несостоявшиеся «коммерсанты»,  имея добрую душу и не имея возможности отказать в настойчивых просьбах родственников с Украины,   периодически были вынуждены покупать колпаки и отправлять в Кременчуг запчасти на злосчастные керогазы.
Ну, а в тот их приезд в Украину приключения несостоявшихся «коммерсантов» ещё не закончились. Погостив у родственников пару дней, Саша с Аней отправились, наконец, к родителям на Козельщину. Приехали только к вечеру. Тут же был накрыт стол во дворе под виноградниками, где прямо над головами свисали спелые гроздья винограда. Ещё с детства Саша любил срывать губами спелые ягоды прямо с виноградной кисти, что он тут же и сделал.
Мама  Ани жила по соседству и, вскоре, присоединилась к застолью. Отец достал из глубокого погреба холодное домашнее виноградное вино    собственного приготовления. Сидели долго, разговаривали о жизни, потом запели, как водилось. Услыхав  томное разноголосое пение  любимых застольных песен, подошли близкие соседи и ещё долго   под небом Козельщины звучало: – « Ой, чие ж то жито…» и многое другое.
Саша с отцом вышли из-за стола и, пройдясь по двору, присели на лавочку под большим раскидистым грецким орехом,. Спелые плоды старого домашнего дерева звонко сообщали о себе, падая на землю и с треском теряя зелёную кожуру, из которой выкатывались созревшие грецкие орехи. Батька неспешно затянул самокрутку с крепким табачком:
- Расскажы ты мне, сынку, як вы там жывытэ. Чи хапае вам грошей?
- Ну як тоби, папа, сказаты. Колы хапае, колы в притык. Збиралыся в отпуск ихаты, купылы керогазы по совиту сосидив, щоб заробыты грошей. Кременчугская родня розибралы их, подумалы, що цэ им подарунки.
Отец лукаво усмехнулся, цокнул языком и прищурился:
- Так може тоби, сынку, грошей даты?
- Давай, папа, зробымо так, ты мни позычишь грошы на утюгы, тому що мы обицалы привэзты их.
Так как отец Саши работал главным бухгалтером райпотребсоюза, то покупка утюгов не составляла большой проблемы. Через несколько дней, заботами отца к обратной дороге в Белоруссию,  товар  в количестве десяти утюгов имелся в наличии.   После тщательной домашней упаковки, силами Саши и его папы,  появилась такая знакомая геометрическая фигура в виде куба. Правда, на сей раз, она была несколько меньших размеров, чем прежняя, но зато гораздо тяжелее. Шнуры шли отдельно от утюгов, и небольшой свёрток был привязан к основной упаковке  где–то сбоку.
На пересадках, а их было две, в Кременчуге и в Минске, Саша еле доносил от поезда до поезда куб с утюгами, да ещё чемодан с подарками от родственников, прогибаясь от тяжести.
Когда Саша с Аней, умотавшись донельзя, добрались, наконец, домой и стали распаковывать утюги. Тут они обнаружили к своему огромному огорчению, что шнуры где-то в пересадках были безвозвратно потеряны. Упаковка с утюгами   много раз переставлялась с одного поезда в другой, с одного места на другое, пакет со шнурами где-то отвязался и потерялся в суматохе.
Саша написал об этом отцу. Пока дошло письмо, пока получили посылку со шнурами, в каждом хозяйственном магазине Белоруссии в свободной продаже появились точно такие же утюги. Саша с Аней поняли, что и здесь их бизнес  вновь не состоялся. Ещё несколько лет они по поводу и без повода дарили утюги своим друзьям и сослуживцам. А близкие друзья, которые знали   эту историю во всех подробностях, ещё долго называли   Сашу с Аней, незлобно и с глубоким сочувствием – «великие комбинаторы».


СЕРДЦЕ, ТЕБЕ НЕ ХОЧЕТСЯ ПОКОЯ…

«Всё возвращается на круги своя…»   Смысл этой фразы мне сейчас ясен более, чем когда-либо. Вот уже год, дважды в неделю я хожу по улице, где прошло моё детство. Конечно, с тех пор многое изменилось. Наш 5-ти квартирный, жактовский дом давно снесли. Да и правильно сделали. Он был такой старый, довоенный, с покосившимися окнами…, но… Но это был дом, где прошло моё детство и начало юности. Во дворе этого дома был небольшой огород, на котором в летнее время тянулись к солнцу огромные шапки подсолнухов. На соседней грядке цвели редчайшие сорта георгин, за которыми заботливо ухаживала соседка из четвёртой квартиры, тётя Феня. А тёплыми летними вечерами во двор выносили патефон, и   мы танцевали допоздна. Шуршанье пластинки и хриплый голос Утёсова: – Сердце, тебе не хочется покоя…-
На месте нашего старого дома автомобильная стоянка от ГАИ. Здесь стоят дорогие иномарки, бывают и не очень дорогие, для прохождения тех. осмотра. Прохожу мимо и отчётливо слышу: – Сердце, как хорошо на свете жить…». Много людей проходят мимо, но слышу только я… . Мне кажется, я даже пою, вместе с Утёсовым…, как в далёком детстве. Конечно, пою не вслух, про себя.
Каждый раз, проходя мимо этого места, невольно замедляю шаг…  Благо, до начала работы ещё полчаса. И воспоминания… воспоминания…
Прошло более чем полвека с тех пор, когда по этой улице шла небольшая девочка-подросток 13-ти лет, в руке балалайка, под струнами – самоучитель. Конец ноября, темнеет рано и девочка рада этому. Никто не спросит, куда она идёт; никто не увидит, как сияют её глаза. Учитель пения согласился учить её игре на балалайке. Нет-нет, она совсем не пылает любовью к этому народному инструменту. Ей нравится скрипка и… аккордеон. Но на день рождения тётя подарила ей балалайку. А любовью она пылает к молодому и красивому учителю пения, который играет на аккордеоне. По своей наивности девочка считала, что если человек играет на аккордеоне, то что ему стоит сыграть на 3-х струнной балалайке. Только из этих соображений и подошла со своей необычной просьбой к учителю. Он пробовал объяснить своей ученице, что не знаком с этим инструментом, но увидев полные слёз глаза согласился помочь.
И вот первый урок. Учитель начертил на доске нотный стан, нарисовал кружочки нот и стал обучать её нотной грамоте. До балалайки дело не дошло. Через несколько дней – второй урок. Девочка, почти не дыша слушала, что говорит учитель. Сердце сладко таяло от звуков его голоса. Она любовалась его красотой… С ней происходило что-то такое…, неизведанное ранее… Когда учитель поворачивался к ней, она опускала глаза и краснела. О если бы он заглянул в те детские глаза, он бы многое там прочёл… .
Вы уже догадались, что та девочка – это была я. Школы давно нет. Старое деревянное здание сменили белые корпуса фабрики. Школа под таким номером построена в другом районе города. Современная, красивая средняя школа.
- Сердце, как хорошо, что ты такое…- Помнишь ли ты, мой дорогой учитель,  ту маленькую девочку с балалайкой, те два урока, которые она запомнила на всю жизнь.
И каждый раз, проходя по улице моего детства, я превращаюсь в ту девочку с балалайкой в руке и самоучителем под струнами, идущей к своему любимому учителю. – Спасибо сердце, что ты умеешь так любить!

Алешков Николай Петрович,
г. Набережные Челны, Татарстан,
Российская Федерация

ОТЕЦ[1]
Я знаю – никакой моей вины
                                  в том, что другие не пришли с войны…
                                                                                                  Александр Твардовский
Меня могло на свете и не быть -
хотели до рождения убить.
Летела пуля в голову отца.
Случайный взмах! И капелька свинца
попала в руку, в локтевой сустав,
навеки быть смертельной перестав.
Был госпиталь. Блокадный Ленинград…
Я не хочу об этом невпопад!
Я ничего не знаю о войне!
Но дух отца тревожит память мне.

Отец вернулся к матери моей,
его там ждали двое сыновей,
и дочке (старшей) было девять лет,
а нас с Верунькой и в помине нет…
Два брата у меня и две сестры.
Мы друг для друга – разные миры.
Един для всех нас корень родовой.
Войне конец. И наш отец живой!
И я горжусь (кто помнит, тот поймёт):
мой год рожденья – сорок пятый год.

Но первые рассказы о войне
не от отца пришлось услышать мне.
Отец молчал. Я видел, вертопрах, -
в его глазах застыли боль и страх.
Но брал своё в застолье самогон.
И поддавался уговорам он.
- Петруха, легче станет, расскажи…
- По Ладоге осенней три баржи
из госпиталя раненых везли –
добраться б только до Большой земли.
В блокадном небе «Юнкерс» вдруг завыл
и в три захода баржи разбомбил.
И в ледяной барахтались воде
от взрывов уцелевшие. В беде
мне повезло. Я грёб одной рукой,
готовясь утонуть. Но вдруг с доской
рука в воде столкнулась. Та доска –
моё спасенье и моя тоска.
За край доски (будь проклят этот век!)
ещё один схватился человек,
такой же, видно, раненый солдат.
Коль есть ты, Бог, верни меня назад -
я лучше в сорок первом утону.
Не спрашивайте больше про войну!
Ведь та доска не вынесла двоих.
Я, а не он обнял детей своих…
Отец скрипел зубами, слёзы лил
и матерился так, что свет не мил…

Плетёный чёрный помню тарантас.
Гнедок возил в том тарантасе нас.
Я хлебушек делил с ним пополам.
Мы ездили по фермам, по полям.
Последышем в семье тогда я был.
Отец меня особенно любил.

- Заглянем-ка, давай, сынок, в Бурды, -
сказал отец. – Тут полчаса езды.
Не зря стоит деревня на пути.
И мне нельзя деревню обойти.
Иначе прокляну свою судьбу…
И мы вошли в татарскую избу.
Черёмуха под окнами цвела.
Бабай там жил, абийка там жила.
А на стене – их дочери портрет.
Я понял, что её на свете нет…
Отец мешок зерна в сарай занёс.
- Рахмат, рахмат…
Не обошлось без слёз.
Потом мы пили чай. Бабай молчал.
Лишь белой бородой бабай качал.
Рассказ отца печально слушал он:
- Бибисарá услышала мой стон.
И к госпитальной койке подошла.
Висела бирка там. Она прочла –
откуда, кто. Узнала, что земляк.
- Как жизнь, солдат?
- Спасибо. Кое-как.
Вот только рана ноет всё сильней,
но без неё бы стало голодней.
- Солдат, ты шутишь? Значит, будешь жить.
- Хотелось бы, конечно. Может быть.
Сестрёнка! Если всё же я умру,
ты за меня родимому двору,
когда из ада выйдешь, поклонись.

Антоневич (Лукашевич) Раиса Константиновна,
г. Полоцк, Республика Беларусь

***
Пусть звёзды гаснут, утонув во мгле,
Пусть тихо ветер нагоняет тучи,
С собой наедине не скучно мне
И таинство вечернее не мучит.

Чего страшиться мне? Предела дней,
Посеребрённых пепельностью лунной?
Мне время контролировать трудней,
В порыве дерзновения быть умной.

И всё же наступило время сна,
Но шорохи ловлю в вечерней дымке,
Где звонко заливаясь у окна,
Сверчки справляют свадьбу иль поминки.

Полыни горьковатый аромат
Струится над землею легким шлейфом
И чуточку устал мой старый сад,
И я застыла в расслабленье этом.

Довольно грезить, выбора уж нет.
Лишь луч скользнул по небу, словно росчерк
Звезды сгорающей последний свет,
Вселенной штрих, её всесильный почерк.

И в бездне этой я оставлю след;
Несовершенство строк, волненья слёзы,
Где жизнь моя  –  сомненье и ответ,
И постиженье истинности прозы.

***

Сиянием разлита тишина.
Не дав покрыть поля туманной мглою,
Смотрела ласково и щурилась луна,
Затмив мерцанье  ярких звёзд собою.
И в чёрной глади  отблеск золотой
Дрожал, дорожкой увлекая воды.
На дальнем берегу пылал костёр ночной,
Не ярко раздвигая неба своды…

Свет заливал бесцеремонно дом,
Нарушив сон мой яркостью игривой.
Дремавший кот проснулся, нервно бил хвостом.
Ночь уступила свету терпеливо.

В час сладкой дрёмы дивной, неземной
Скользнула белохвостая комета.
Искристой россыпью промчалась в край иной,
Оставив след ярчайшего привета!

***
Светло у озера лесного
дрожит в волнении вода,
листва спадает тихо, снова
плетётся осени канва.

И лёгким серебром туманы
ползут с рассветной тишиной,
И камни дремлют – великаны
под чуть бледнеющей луной.

И нежно облако целует
верхушку ели и сосны.
А утро медленно рисует
мои несбывшиеся сны.


Анчугин Вячеслав Валерьевич,
пос. Пионерский, Свердловская обл.,
Российская Федерация


ХЛЕБНЫЕ КРОШКИ

Думаешь, быть хлебопеком так просто,
Если в буханке твоей не пшеница?
Отруби, жмых и овес – не по ГОСТу.
Белая улица. Черные лица.
Очередь, словно бы жизнь по талонам
Здесь на весах отмеряют до грамма.
«Скоро с едою придут эшелоны –
Мне говорила голодная мама. –
Видишь, как снегу опять навалило,
Вот и пришлось задержаться немножко.
Нам не нужны ни халва, ни повидло,
Есть у нас вкусные хлебные крошки.
Дядя нам сверху на пайку насыпал,
Здорово, хоть мы совсем не знакомы.
Видно, увидел он в списках про сына,
Знал, что сумею сберечь их до дома».
Вроде бы мелочь, подумаешь, крошки,
Только от них я был жив до обеда.
Дядя мне жизни дарил понемножку,
Чтобы я смог дотянуть до Победы.
После войны я искал хлебопека,
Чтобы просить за те крошки прощения.
Поздно, сказали, теперь он у Бога,
Умер спаситель твой от истощения.


ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

«Привет, родная, пару строчек
Тебе успею написать,
Пока над нами смерть хлопочет.
Без передыху, дни и ночи,
Взлетают души в небеса.
Окопы наши – как могила, -
Сказал Серега, – в полный рост.
А ночью бомба угодила,
Его и Пашку завалило,
Была траншея, стал погост.
Здесь лес изломан, небо серо,
Я от стрельбы почти оглох.
Меня спасает только вера,
Что все окончится, наверно,
Когда тебя услышит Бог.
Тогда мы встанем без боязни
Набить осколками живот,
Отчистимся от этой грязи,
Свои винтовки бросим наземь
И по домам, где кто-то ждет.
А там – зеленые равнины,
Покой вокруг и леса шум.
Ты дочку мне родишь и сына,
Ты сбереги здоровье, Нина,
Ты слышишь, я тебя прошу.
Опять на нас поперли гады,
Я после боя допишу…»
И все. Посмертная награда.
Заросший холмик без ограды.
Покой вокруг и леса шум.


Я УБИТ. Я ЖИВОЙ.

Я убит подо Ржевом, похоронен под Нарвой,
Я погиб под обстрелом на Ладожском льду.
Я служил за Россию лишь Верой и Правдой,
Если грянут набаты, я снова приду.
Я – душа у Солдата, я вечен по праву,
И спускаюсь на землю, не помня себя,
Удержать рубежи, сохранить переправу
И, конечно, погибнуть сквозь зубы хрипя.
Я тебе благодарен, мой светлый Спаситель,
Ты себе забираешь и память и боль,
Оставляя в награду простреленный китель
Да свободное место в могиле любой.
Мне давно уж не важно чье имя напишут,
Или просто накроют фанерной звездой.
Нас простят поименно велением свыше
Как обретших на небе последний постой.
Я опять буду призван, нельзя отказаться,
И, родившись, не вспомню, как путь мой далек.
И, побыв чьим-то сыном хотя бы лет двадцать,
Упаду под Кабулом на жаркий песок.
Я убит подо Ржевом, я убит в Сталинграде,
я убит под Полтавой, я убит под Москвой,
я убит…
я живой…


Арбузов Николай Олегович,
г. Речица, Республика Беларусь

БЕЗДОМНЫЙ ПЁС

Вот вечер, солнце за реку садится…
- Где подкрепиться? – вот какой вопрос.
Голодному, поверьте, плохо спится,
Я – брошенный, бездомный жалкий пёс.

Меня кормил Малыш, чесал за ушком,
Но то была короткая игра…
Тот мальчик вырос, ни к чему игрушки!
Меня взашей прогнали со двора.

Вот так я и живу на белом свете:
То стог, то кустик – кров мне и ночлег,
То камень в меня бросят злые дети,
То хлеб подаст мне добрый человек.

И коркой хлеба поделюсь, я знаю –
Голодных много, как съесть одному?
Эх, люди! Никому не пожелаю
Такой собачьей доли никому!

Бездомную собаку не гоните,
Голодную, что рыщет по дворам!
В глаза вы наши просто посмотрите –
И вы поймёте, как живётся нам!

А если скучно вам и вы грустите
Или одни на жизненном пути,
Бездомную собаку приютите:
Поверьте, лучше друга не найти!


ОКОШКО

Сижу, смотрю в своё окошко –
А там – унылый серый день.
И на душе скребутся кошки –
Хандра и скука, сплин и лень…
И тут ко мне подходит мама.
Стекло протёрла раз-другой –
И словно гром небесный грянул!
В окошко хлынул свет рекой!
Сады цветут и солнце светит.
Над лесом радуга взошла.
Не смог я тут же не заметить,
Что улыбаюсь! Грусть прошла!
И радость в сердце бьётся снова!
И ты, приятель, поспеши:
Улыбкой сердца, губ иль слова
Протри окно своей души!


ДОН КИХОТ

Мой Россинант уже совсем ослаб,
Худые чуть переставляет ноги.
Вот снова он споткнулся об ухаб,
Едва не рухнув на кривой дороге.

Кольчуга мне опять сдавила грудь,
Рука не та: копьё держать устала.
На небо, на луга, на этот путь
Смотрю я через прорези забрала.

Да, нелегко! Но я же Дон Кихот –
И всё стерплю, хоть путь и многотруден.
Ведь сердцем слышу, кто-то меня ждёт,
И я опять спешу на помощь людям.

Смеялись вслед, язвили, но скажу:
О выборе своём я не жалею.
Домой вернусь, прощенье попрошу
За слёзы ненаглядной Дульсинеи.

Пора, мой друг! Взяв в руки удила,
Пришпорил Россинанта: «Эй, в дорогу!
Нас ждут с тобой великие дела!
Давай, друг, шевелись хоть понемногу!»


Аронов Семён Львович,
г. Гомель, Республика Беларусь

НЬЮ-ЙОРК

Неласково встречает океан.
Недобрые огни в стране далёкой.
Я очутился здесь, никем не зван,
В тоске и беспросветной, и жестокой.
Я мал, а небоскрёбы – до небес.
Как будто бы качаются и стонут.
Припомнился родной осенний лес -
И ноги в половодье листьев тонут.
Я нынче Сэм, хоть искони – Семён,
Нью-Йорк, прошу: верни хотя бы имя!
И, кажется, что вижу страшный сон,
Где все друг другу стали враз чужими.
Здесь непременно всё у всех о’кей,
Улыбки белозубы и фальшивы,
Пропитаны и Бруклин, и Бродвей,
Дома и камни – запахом наживы.
«Нью-Йорк, Нью-Йорк»,- опять качнул причал.
И ухмыльнулась статуя Свободы:
«Чужбина здесь. Никто тебя не ждал.
Здесь твой удел – потери и невзгоды».
Очнулся. Снова дома. Гомель спит.
Лишь красные огни на телевышке.
Да, вправду дым Отечества живит –
Известно мне теперь не понаслышке.


ЖАЛЕЕМ ПОЗДНО И ГРУСТИМ

Я посетил печальные места,
Приют ушедших, тихой место грусти.
О, где же вы, любимые уста?
Тоска вовеки сердце не отпустит.
«Жалеем слишком поздно обо всём», -
Так ты мне, мама часто говорила.
А помню, как сидели мы вдвоём
Среди ковров, что осень расстелила.
Прости, родная, что теперь один,
Один средь позолоты и гранита!
Принёс тебе охапку георгин,
Принёс печаль свою, что не избыта!.
Стареют листья, рассыпаясь в прах,
И тлеет на глазах убор багровый.
Лишь матери любовь и в небесах
К ребёнку возвратится вновь и снова…
Все будем там. Мы все уйдём в места
Где ни страстей, ни алчности, ни злости…
Дождинка, как слеза моя, чиста…
Да, в мире этом все мы – только гости.


ЗЕМЛЯНИКА

Июнь – пора дождливых дней.
На грядках вымокла клубника…
Но, лишь становится теплей, -
В лесу алеет земляника.
Будильник – первые лучи -
Во сне я колокольцы вижу!
Румяный свет по роще мчит –
Явь наступает. День всё ближе!
Я направляюсь прямо в лес –
Уже погас пожар востока.
Природы, что полна чудес,
Здесь малахитовое око.
Тут колокольцев перезвон –
Как песнопенья поднебесья…
И сбылся ты, мой вещий сон –
Я в недрах древнего Полесья!
Рассыпал капельки рассвет –
Пунцовой земляники бусы…
Румянец утра… Этот цвет
К лицу любимой Беларуси!


ДЕЛО В ПРОБКАХ

Известно дело, жизнь – наука!
Бывает, одолела скука…
Бывает, дико невтерпёж,
А может – просто устаёшь…
Жилось в деревне худо бабе -
Мужик молчал и слышал слабо.
Всегда во всём ей помогал,
Как говорят, не обижал.
А бабе той, поди, неловко:
На ухо деду крикнет громко -
Не пискнут мыши под полом -
Не то, что шмыгнуть тихо в дом.
Однажды в хате свет погас
И тьма – хоть выколи ты глаз…
Пришёл тогда сосед-монтёр,
Он лампы древние протёр
И заявил, рассыпав кнопки:
«У вас перегорели пробки.
Без пробок вам не видеть свет.
Без них, родимых, толку нет!»
И бабка тут заголосила:
«Уж сколько раз я говорила:
Не чистишь ты вовек ушей!
Шуруй в больницу поживей!
Ушные пробки – вот беда –
Не удалял дед никогда».
Дед ловко прыгнул на подводу,
Кнутом огрел коня – и ходу…
А до больницы – три версты.
Мелькают галочьи хвосты…
О, слава Богу, врач на месте!
Как говорится всё по чести.
Злосчастные промыли пробки.
Домой в деревню путь короткий.
Теперь любитесь двести лет!
Да уши мойте – мой совет.


ГОСТИ

Вы опять ко мне на огонёк -
Поболтать да новости послушать?
Правда ведь – прекрасный был денёк?
Может быть, желаете покушать?
Руки мойте, проходите в зал;
Вас считаю: раз, два, три, четыре…
Двое суток у плиты пахал!
Брат сейчас на отдыхе в Каире.
Поживее: остывает чай!
Но молю: не трожьте фортепиано -
Клавиша застрянет невзначай
В этом драндулете окаянном…
Но извольте поснимать пальто -
Да не полюс тут, а кочегарка!.
Как работа, дача, как авто?
И пиджак снимайте – очень жарко!
Новостей и сплетен водопад –
Битых три часа не иссякает;
Кости перемыты всем подряд –
Сам «Дневной дозор» тут отдыхает.
Бабушкам на лавке далеко,
Псы цепные громко так не брешут,
Как под стол хороший и пивко
Языки хмельные гости чешут.
Под конец сан. техник-сан Иван,
Виртуоз толчка и унитаза
(С ним, конечно, волкодав Полкан,
Серая клыкастая зараза),
Прослезясь, завыли на луну,
Жалуясь на жизнь и на зарплату…
А гитару, оборвав струну,
Сгоряча посыпали салатом…


КОФЕ В ПОСТЕЛЬ

Картину маслом напишу.
Лишь  об одном я попрошу:
Серьёзней относитесь к женам –
Глядите нежно и влюблённо,
На всякий случай и каприз
Готовьте суженым сюрприз!
Грядет семейный юбилей –
Букет из дивных орхидей!
А коль обиделась всерьёз –
То ванну с лепестками роз!
Пусть дождик льёт, звенит капель -
Душистый кофе ей в постель!
Скажите ласково: «Не злись!
О, дорогая, улыбнись!»
Всё сделайте, как в том кино:
Десерт, и свечи, и вино…
Рассвет гардину золотил,
Когда супругу разбудил.
Доставил кофе, круассан,
Дор блю, рокфор и марципан…
И поцелуй, как лепесток,
Ей на лилейный лёг висок…
Глаза протёрла чуть жена,
И всполошилась тут она:
«Ты вроде бы с утра не пьян!
Окурком не прожёг диван!
Да что с тобой, супружник мой?!
Не повредился ль головой?»
«О, милая! Твои глаза –
Как Бадахшана бирюза!
Приди в объятия мои!
Устроим ныне пир любви!»
«Да, нужен врач! – звучит в ответ, -
Алло! Врач-психотерапевт?
У мужа утренний невроз –
В постель принёс букет из роз!
Нет, не кусается он – тих…
По-моему, по фазе сдвиг!
Пустырник? Валерьянка? Сон?
И всё? Вменяемый ли он?»
И тут любимая жена
В быт, как в телегу, впряжена,
Букет забыв из чайных роз,
Привычный начинает кросс.
Какие кофе и цветочки…
Торговые оббегать точки,
Уборка, стирка и еда –
И так вот – долгие года,
Забыв навек о красоте
В бегах и тщетной суете,
Жена становится порой
Подобной кляче ломовой,
А локоны – мочалкой драной…
Красавица стареет рано,
И незадачливый супруг
Рискует обнаружить вдруг
На месте стройной нежной феи –
Старуху, бультерьера злее…
Не забывай – жена – царица!
Обязан ею ты гордиться,
Чтобы воскликнуть каждый мог:
«Смотри: не женщина – цветок!»
Пусть наших женщин красота
Не увядает никогда!


Аршукова Виктория Вячеславовна,
г. Караганда, Казахстан

СУНДУК

Моё маленькое сокровище,
Я твой старый литой сундук,
Полосованное чудовище
Перегибами ржавых дуг.
Я – обычный сундук закованный,
Что так важен – почти надут;
Ты – причина путей рискованных…
Ах, куда они заведут?
Моё маленькое… среброликое,
Пусть нас выбросят на брегу.
Мы с тобою – почти реликвии…
Сберегу тебя, сберегу.


КАЖДЫЙ ШАГ ПОДВЕРГАЕТСЯ КРИТИКЕ…

Каждый шаг подвергается критике –
Грань баланса острей и острей.
Покачнёшься – объявишься нытиком,
Что за слабость сожжён на костре.
И ты, никогда не куривший за
Свои вот почти двадцать лет,
Тянешь в рот, от рыданий скривившийся,
Сигарету без дымных колец.
Нет, не куришь. Ведь ты же сильнее.
Не смертелен твой жалкий недуг.
Только сердце тихонько темнеет,
А рассудок становится туг.
Ты теряешься, ищешь, что делать,
Хватаясь за всё, что лежит
Плохо, ладно, и вроде умело
Справляешься. Только без лжи
Ты не можешь и, горько вздыхая,
Доводишь дела до конца…
И неважно, что воля плохая,
От Велеса ждёшь ты гонца.
Ты веришь, немного – и счастье,
И поэтому присно силён.
Ты прав. Стань достойною частью –
Будет целого грех исцелён.


А ЕСЛИ Б СТАЛА Я ЦВЕТАЕВОЙ…

А если б я стала Цветаевой,
Отпив поэтический мёд,
Что суть моя в миг бы растаяла,
Но так, что никто не поймёт, –
Я, знаешь, бы стала несчастною,
Непонятою и тобой,
Вазой, разбитой на части и –
Уже завершившую бой.
А стихи попривыкли быть рваными,
Клочками тетрадь заплевав,
Мечтами киша о нирване, но
Кто из пророков был прав?
Мне бы тоже привыкнуть к неровностям
И просто писать, как живу.
Однако так хочется кровности
Со стихами сродни колдовству,
Вот и пыжусь (силёнок-то хватит?)
Плести кружева рифмачом.
Даже если потянет к кровати,
Даже если… мне всё нипочём:
Вдохновению я не хозяин.
Успеть занести бы перо,
Чтобы строки друг с другом связались,
Превратив лунный свет в серебро.
Не поэт, не прозаик – глашатай,
Оратор в пустом городке,
Может, я из какой-то палаты,
Бегущая на поводке?
Да, я – не Марина Ивановна.
Не пила поэтический мёд.
Я – та, кто свой слог не поставила,
Но однажды свой голос найдёт.

Барановский Александр Арнольдович,
г. Речица, Республика Беларусь

МАКИ АФГАНИСТАНА

Давно не снятся мне бои,
Иные сны у мирной жизни.
Свои отдали мы долги,
Простили все долги Отчизне.

Цветёт багряно-красный мак
В горах афганских за рекою,
Но иногда бывает так –
Тоска накроет с головою.

Ползёт дороги серпантин,
А там, внизу, как стол,  равнина.
И гул нагруженных машин,
И запах жжёного бензина.

На склонах гор густой ковёр,
А рядом лязг и скрежет стали.
И улыбнувшийся майор:
«Красиво, только б не стреляли!»

Порой так тянет всё забыть,
Оставить боль за той чертою…
Не хочет память отпустить,
Мы все отмечены войною.

Уходит вдаль колонны нить –
Кундуз, Саланг, Кабул… И снова
Ночь будет память ворошить
Воспоминанием  былого.

Там живы все ещё друзья,
У них «весёлая» работа:
Весь путь в прицеле у врага,
С лица стирая капли пота.

А завтра вновь на перевал,
Босой бача рукой вслед машет,
Шумит с вершин камней обвал,
Бобо сохою землю пашет…

Цветёт багряно-красный мак
В горах афганских за рекою,
Но иногда накроет так,
Всего, как в прошлом, – с головою.

Цветёт багряно-красный мак
В горах афганских за рекою,
Но иногда бывает так –
Тоска накроет с головою.


КОГДА ТЕБЯ Я ПОВСТРЕЧАЮ…

Когда я тебя повстречаю случайно под небом,
Под серым, промозглым, дождливым, осенним, нелепым,
Когда вновь увижу озябшие хрупкие плечи
И руки, безвольно повисшие, будто бы плети,
Летящие выше дождей журавлиные крики
Коснутся истоков души, а безмолвные лики
Немногих прохожих пройдут мимо нас безучастно,
Поймём: наша встреча случилась с тобой не напрасно,
Её нам судьба посылает заочной наградой –
Живущим в разладе с собой  на краю листопада,
Живущим в разлуке и, тихо мечтая о счастье
Весенней порой, и в мороз,  и осенним ненастьем,
Когда я тебя повстречаю случайно под небом
Под серым, промозглым, дождливым, осенним, нелепым,
Тогда я шагну к тебе прямо – во всём убеждённый,
Паду на колени, винясь, лишь собой не прощённый,
Увижу в глазах твоих край отражённого неба,
Уткнусь в волоса цвета ржи или свежего хлеба,
Закрою другим своё сердце высокой оградой,
Знай: кроме любви твоей мне ничего здесь не надо.
Я веки прикрою от чувств, как от яркого света,
Спасибо, Господь, что и в осени может быть лето!
Когда я тебя повстречаю случайно под небом
Под серым, промозглым, дождливым, осенним, нелепым…


МНЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ТРИДЦАТЬ ТРИ

Мне никогда опять не будет тридцать три,
Оставил позади давно я эту дату,
Тогда мне не было преграды на пути,
Всё нипочём, как перед дембелем солдату.

Не буду спрашивать себя: «Что делать мне?»
Удел мой в жизни этой ясен и понятен:
Уже не хочется быть впереди на острие
И биографию иметь без лишних пятен.

Я не спрошу: «Кто виноват?! Куда идти?», -
Ведь сам петлял, пыль поднимая на дорогах,
Встречал не раз я виноватых, что правы,
И правых, тех, кто без вины сидел в острогах.

Мне не предложат никогда взойти на крест
И быть публично перед миром всем распятым,
Кому мешаю, тот меня втихую  съест,
Есть у меня надёжный враг  и друг заклятый.

Стрелять в меня уже не будут за стихи,
Не бросят вызов на дуэль  у Чёрной речки,
Но прошипят, что есть и у меня грехи,
Мне вслед двуличные и злые человечки.

Мне в жизни больше не увидеть тридцать три,
Как дважды в реку не войти по всем канонам,
Но знаю: душу мою вздыбят на кресты
Живущие не по божественным законам!


Белик Борис Денисович,
г. Алматы, Казахстан

О СТАРОСТИ
Жил себе человек. Обычный человек, коих на свете немало. И вот однажды к нему в дом кто-то постучался. Он открыл дверь. Перед ним стояла старушка с клюкой.
- Я твоя Старость, – невозмутимо сказала старуха и, не дожидаясь приглашения, перешагнула порог.
- Но я тебя не ждал. И я… не в том возрасте…- воспротивился было человек.
- Это не удивительно, – перебила его старуха. – Люди могут даже в преклонном возрасте душой оставаться молодыми. В этом их спасение и трагедия. А я прихожу без приглашения. И возраст тут не причем. Я могу явиться к молодому человеку, нежданно потерявшему восприимчивость к внешнему миру.
- Ну, а почему трагедия? – не понял человек.
- Ты, я вижу, действительно озадачен моим приходом. Прежде чем расспрашивать, прояви приличие и сострадание к своей Старости. Предложи сесть, напои чаем, а потом задавай вопросы.
Старуха по-хозяйски расположилась в кресле. Подложила под спину подушечки. Попросила на ноги набросить плед.
Отхлебнув из блюдца чай, старушка что-то прошамкала беззубым ртом. Человек склонился над ней, пытаясь разобрать, о чем она лепечет.
- Не обращай внимания, – вдруг отчетливо произнесла старуха. – Это я о своем. Старость – не радость, говорю.
- Да, уж какая радость,- отшатнувшись от старухи, пробормотал человек.
- Ты спрашиваешь: в чем трагедия старика, который душой остается молодым? – вспомнила старуха вопрос человека. – Все дело в том, что все хотят жить долго, но никто не хочет стареть. А между тем, жизнь идет по определенному пути, начертанному природой: каждому возрасту предоставлено свое время, обусловлена своя ипостась и свойственное установленному отрезку жизни поведение. Это слабость детей, пылкость юношей, серьезность зрелости, пора старости. Все это должно быть пережито в свое время. Согласись, юноши, переходящие в старость мимо зрелости, смешны и отвратительны, как старики, которые желают казаться юношами. Еще в древности говорили: « Молодиться – это значит поздно приниматься за образ жизни, не соответствующий возрасту». Сила, красота, увлеченность – это прерогативы юности, преимущества же старости в её рассудительности.
- Я начинаю собою гордиться, – заметил человек, начиная привыкать к своему новому состоянию. – Но если с твоим приходом я становлюсь человеком рассудительным и при этом сохраняю достаточно жизненных сил и энергии, отчего же ты, моя старость, выглядишь такой дряхлой старухой?
- Я – твое напоминание! Но если ты намерен остаток жизни провести без особых проблем, меня нужно достойно содержать и вовремя лечить, как и всякую другую болезнь.
- А как быть с привычным для меня образом жизни? Не означает ли твой приход началом конца моим увлечениям, пристрастиям, наслаждениям,
в том числе любовным, которым я следовал все время…
- Нельзя меня воспринимать буквально. Напротив, я полна наслаждений, если только мною умело пользоваться. Более того, считаю недопустимыми и опасными представления пожилых людей, которые были некогда достойны любви, о том, что нужно забывать, будто это прошло навсегда. Но, в тоже время, я не одобряю стремление некоторых стариков любить молоденьких женщин. И считаю особенно неразумно – требовать к себе ответной любви, питая иллюзии, что они еще вправе на это рассчитывать. И если уж мы коснулись этой темы, должна заметить, что равнодушие к прекрасному полу, обнаруженное в старости, следует расценивать, как наказание за то, что слишком умел нравиться в молодости.
- Ты меня обнадежила, – возрадовался человек.
- Радость твоя преждевременна. Не стоит забывать и быть готовым к тому, что, на самом деле, я связана с множеством слабостей, часто бываю такой беспомощной, что легко могу вызвать презрение. Иной раз прихожу к неутешительной мысли, будто создана лишь для огорчений и понимаю, чтобы переносить их безропотно, необходимо быть достаточно благоразумной, но как трудно достичь этого. Поэтому наилучшее для меня приобретение – это любовь и привязанность близких.
Глядя на свою Старость, человек силился вспомнить всех стариков, которые были на его памяти, и пытался разобраться, что в них вызывает особое неприятие. И тогда человек пришел к выводу, что нет ничего безобразней старика, который не имеет других доказательств пользы его продолжительной жизни, кроме возраста. От этого умозаключения человеку стало жутко. «Для чего тогда мы просим долгой жизни, – спрашивал он сам себя, – если не можем понять её глубины, не ощущаем и не ценим её высокие мгновенья?»
Неожиданно всплыли в памяти строки из сочинения Петрарки:
«Мне зеркало сказало напрямик:
«Твой взор потух, твои скудеют силы,
Твой дух поник, усталый и остылый,
Не обольщайся, ты уже старик.
Так примирись!
Кто понял и постиг
Закон вещей, тот дальше от могилы»…


Беляева Людмила Петровна (Мила Клявина),
г. Смоленск, Российская Федерация

НЕ НАРУШАЙТЕ ПРАВА МУЖЧИН!

Электрический звонок издал мелодичное «Бим-Бом» и слегка испуганная Вероника Сергеевна пошла открывать входную дверь. В последнее время в дом Вероники Сергеевны и Ивана Степановича приходили только незваные гости – те, из пословицы, которые хуже татарина. Самыми безобидными были продавцы всевозможных ненужных товаров или агитаторы, требующие голосовать только за их кристально-честного депутата, так как он ворует ещё по-Божески, в отличие от других, совсем потерявших совесть. В худшем случае появлялись так называемые активисты из домового комитета, собирающие по квартирам дань на мифический ремонт или дальнейшую модернизацию разваливающегося жилища.
Но в этот раз в дверном поёме нарисовались две незнакомые фигуры. Женщина невероятных размеров своим видом и весом на глазок не менее двухсот килограммов, как бы говорившая, что там, откуда она пришла – неплохо кормят и тщедушный, глистообразный и близорукий мужчина, явно намекающий на то, что его спутница не только с ним не делится, но и безжалостно съедает его пайку.
Женщина сказала: «Здравствуйте!» тем тоном, от которого сразу хочется сложить руки за спиной и, низко склонив голову, идти в тюрьму. Мужчина торжествующе молчал, сверкая круглыми линзами очков и сжимая обеими руками дерматиновую папку, в которой, очевидно, находился компромат на всех жителей нашего интернационального государства.
Решив и дальше не сбавлять тон, женщина сразу перешла к делу: «Мы из комиссии по опеке и попечительству».
Вероника Сергеевна удивилась:
– Вы, вероятно, ошиблись. Наши дети уже выросли, у них свои семьи. А тут живём только мы – я и мой муж Иван Степанович.
– Дети нас больше не интересуют, – властным голосом продолжала женщина. – Вышло новое постановление – выявлять неблагополучные семьи, где нарушают права мужей. Мы как раз пришли посмотреть условия проживания вашего мужа Ивана Степановича Недотёпкина.
– Ну что ж, входите, – ответила ошарашенная Вероника Сергеевна, пропуская членов комиссии в квартиру.
– Так! – ещё с порога начала возмущаться опекунша, пытаясь пропихнуть своё грузное тело в стандартный дверной проём типовой хрущёвки. – Как же вы будете гроб выносить, тут же не пролезть и не развернуться?
– Да мы пока ещё помирать не собираемся, рано нам ещё, – попыталась возразить Вероника Сергеевна. Но официальное лицо строго оборвало:
– Об этом думать никогда не рано. В крайнем случае, мы вам не дадим забыть. – Она медленно повернулась вокруг своей необъятной талии, смахнув с тумбочки одёжную щётку, зонтик и книгу, из которой посыпались вложенные листочки, и грозно продолжала: – Так, квартирка двухкомнатная. А где спальня? – и, не разуваясь, направилась в грязных сапожищах вглубь квартиры. Пройдя в спальню и увидев кровать, она, оценив обстановку, поинтересовалась:  – Ну, это ложе для вашего мужа и любовницы. А где же спите вы? Неужели вместе с ними?
Вероника Сергеевна вспыхнула:
– Как вы можете? Какая любовница? Мы с мужем верны друг другу и нам хорошо вдвоём.
Опекунша повернулась к своему спутнику.
– Так, Михрюндя, отметь в досье Недотёпкина: отсутствие романтических отношений и ограничение свободы. А теперь пройдём на кухню, заглянем в холодильник.
На кухне в это время сидел в майке и трусах сам хозяин квартиры Иван Степанович. Ничего не подозревая, он смотрел по маленькому телевизору футбол и потягивал из бутылки пиво. По его лицу было видно, что он вполне доволен жизнью, можно даже сказать – счастлив и не знал, что зубастые щупальца опеки уже занесли над ним зловещую тень.
– Что за вид? – грозно закричала опекунша.
Иван Степанович поперхнулся и закашлялся. Он хотел что-то возразить, но гром-баба не дала ему вставить ни слова и, демонстративно открыв холодильник, снова загрохотала:
– Пиво – это, конечно, хорошо. Но где более крепкие напитки? Почему я не вижу ни Виски, ни Текилы? Где, наконец,  обыкновенная водка? Как может ваш несчастный муж жить без водки? А закуска?.. Где икра? Где балык? Вы его что, пельменями собственной лепки кормите? Или кашкой потчуете?
Вероника Сергеевна попыталась оправдаться, даже взмахнула руками, но наступление женщины-горы продолжалось.
– А чем он у вас развлекается? Что вы можете предложить ему для души, корме телевизора? Где развивающие игры? Где предметы ночных забав?..
И тут Веронике Сергеевне удалось вставить реплику:
– У него во дворе «Жигуль» стоит раздолбанный. Он там с другими мужиками чинит и развивается.
– Этого мало! – рявкнула опекунша и вынесла приговор: – Всё, мы его от вас забираем, иначе он у вас просто погибнет! – И, несмотря на активное сопротивление супругов, дав десять минут на сборы и прощание, повели Ивана Степановича под конвоем в приёмник-распределитель.
Там его помыли ледяной водой, обрили, у нас вообще любят брить наголо, потому что в стране лысый череп является эталоном красоты в отличие от редких трёх волосинок, зачёсанных на пробор. Потом, переодев во всё казённое, отправили в муждом, напоминающий нечто среднее между тюрьмой и воинской казармой.
Для Ивана Степановича дни потекли однообразной серой массой. Он потерял счёт времени и уже не знал не только очередного дня недели, но и названия месяца и даже времени года. Однажды ночью на подоконнике, при свете уличного фонаря, на клочке туалетной бумаги, огрызком неизвестно откуда взявшегося карандаша он тайком написал жене письмо, в котором описывал все ужасы его теперешней жизни и Христа ради просил любимую супругу забрать его отсюда, обещая изменить прежний образ жизни и сдувать с неё пылинки.
Дописав душещипательное письмо, он сложил бумажку треугольником и, старательно подписав адрес, выбросил слёзное послание через оконную решётку на улицу, смахнув набежавшую слезу. Он не знал, что этим же утром дворник безжалостно заметёт неприметную бумажку в контейнер с мусором.
На этом можно было бы и закончить, но время лечит всё. Вероника Сергеевна разыскала своего мужа и так как деньги, отпущенные на его содержание в муждоме, уже были благополучно украдены, то его просто выкинули на руки расчувствованной жены. И супруги вновь зажили, как прежде. За исключением того, что теперь, на всякий случай, в холодильнике стояла непочатая бутылка водки и лежала баночка контрольной чёрной икры. В спальню на постой пустили студентов – парня и девушку, которые в случае крайней надобности могли сыграть роли страстных любовников своих хозяев. А в большой комнате как бы случайно лежала колода игральных карт, как доказательство одной из развивающих игр.


Бенедиктова Вера Александровна,
г. Бобруйск, Республика Беларусь

ГРАЧИ  ПРИЛЕТЕЛИ

Грачи прилетели с весенним приветом,
В березах шум-гам в тополях…
Большие заботы о маленьких детях
Рождаются в песенных днях.

Снега уже тают, ручьи зажурчали,
Живыми ключами звенят.
И реки в разливе, и в мареве дали,
И церкви задумчивый взгляд.

Ваятель природы – художник известный
Саврасов – себя пережил:
Картина с грачами – о Родине песня,
Святых родниках ее сил.

А синее небо высоко-высоко,
И солнечный круговорот
Вращает и кружит земные потоки,
По ним мой кораблик плывет.

И радость на сердце, и грустно чего-то,
Волненье в груди не поймешь…
Грачи прилетели. Послушай…Вот то-то!
Весенней дорогой идешь.


ЛЕТИ  ПИСЬМО

Лети, письмо, в края родные,
Лети в сиреневую даль,
О вас скучаю я поныне,
Не проходящая печаль.

В письме пишу: люблю вас очень,
Края родные до тоски:
Огонь рябиновых обочин,
Осин горящие костры.

Когда приеду к вам – не знаю,
Хотелось лучше по весне,
Когда грачи в ветвях свивают,
Свои дома, забыв о сне.

В строке другой сбегаю к речке,
В тенистых ивах нагрущусь:
Река закружится в колечках,
С кувшинки золота напьюсь.

Гадать усядусь на ромашках,
Спрошу у кружев-лепестков,
Где есть ещё такая сказка,
Мой край родной, моя любовь!


Мир с моей колокольни

Мир полный контрастов,
Квадратный и круглый,
И строгий, и ласковый он:
И белый, и черный,
Большой, многолюдный:
Мир разный из разных окон.
С моей колокольни
Я вижу поляны,
Купальницы-речки узор:
Мне с неба не сыпалось
Розовой манны -
Зато выручал кругозор.
Еловый вот лес
Упирается гребнем
В косматую синь облаков.
Мой храм на горе
По обычаям древним
Чтит память дедов, земляков:
На тихой поляне
В цвету земляника…
Щемит душу тайная грусть.
С моей колокольни
Духовно велика
Святая и светлая Русь.


Бобарыкина Виктория Николаевна (Анастасия Самофралийская), г.Смоленск, Российская Федерация
***
Творить добро не ради славы
И, не тревожась об оплате,
В том мире, где корыстны нравы,
Покажется весьма некстати.

Достичь гармонии вселенной
Или хотя бы человека,
Пускай не сразу, постепенно –
Удел – не вздорной дискотеки.

В том мире, где не слышат речи,
А слышат окрики и крики,
Так нелегко лик человечий
Хранить среди толпы безликой.

Но, разум, будь не беззащитен
Среди безумия жестоких.
Но, люди, веру сохраните
Для дней неблизких, дней далеких.

Пожалуйста, умейте слушать,
И легче станет вам дорога.
Пожалуйста, не прячьте душу,
Во тьме ей страшно одинок.


РОЗА

Печалится роза в объятиях вазы
По дальнему небу, по близкой земле,
По водам подземным, по солнцу. Не сразу
Она замирает в немом хрустале.

Она еще ветра прохладою дышит,
Она еще помнит о тех, с кем росла,
Она еще верит, она еще слышит
И шелест травы от блаженства тепла.

Она, еще нежностью легкой чаруя,
Все тянется к свету сквозь пленку стекла.
Она еще может желать поцелуя,
В печали своей так тиха и светла.

Но только надежда ее оставляет,
Как тут же чернеют края лепестков.
Она ль увядает? О, нет! Умирает!
Она умирает без слез и без слов.

И нет в ней испуга, и нет в ней упрека –
Все также нежна, как заря за окном.
Она умирает – и этим жестоко
Клянет нас в покорном молчанье своем.


ДНЕПР
Я у Днепра остановилась,
И взгляд свой в водах искупала,
И даже холодно мне стало,
И съежилась слегка.
Я загляделась, удивилась,
Как воды черные немые,
Бурлят и катятся, живые.
Течет, течет река!

Ее изменчивое русло,
Преграды или обегая,
Или напором вод свергая –
Так трудится века.
И осенью, похоже, грустно,
А летом – весело пытливо,
Тепло и ласково игриво.
Течет, течет река!

Зато зимой – другое дело:
Все холод лики изменяет,
Как будто старость изваяет –
Зимой река седа.
Ее недвижно, твердо тело
Ни смеха в нем и ни истерик,
Лишь держит одинокий берег
В объятьях кромка льда.
А времени река течет всегда!
ПЕРВАЯ НОЧЬ

Это было так давно, что теперь, оглядываясь назад и вспоминая ту историю, мне начинает казаться, что я уже почти старик. А тогда я учился в 8-ом классе, мне было 15 лет, и я занимался  в спортивной секции.
Обычно летом мы выезжали на сборы, но в тот раз девятиклассники уехали первыми, а нам пришлось задержаться из-за экзаменов.
Неожиданно из Рудни позвонил наш тренер и сообщил, что сломался фотоаппарат и запланированные снимки достопримечательностей под угрозой срыва.
Наша учительница по истории Нина Константиновна вызвала нас с другом и еще двух девчонок к себе и сказала:
- Леня, кому-то нужно срочно сегодня вечером выехать в Рудню, чтобы отвезти фотоаппарат и кое-что из спортинвентаря. На вокзале вас встретят. Решайте, кто поедет: ты с Инной или Денис с Аллой?
Денис тут же запротестовал, заявив, что его мама выстирала всю одежду и ему пока не в чем ехать, а я оказался не таким смышленым и не успел придумать отговорки, поэтому мне пришлось ехать в Рудню с Инкой, фотоаппаратом и спортинвентарем.
По характеру я всегда был очень замкнутым и не отличался особой говорливостью, тем более с девчонками. По телевизору раньше шли высокоморальные фильмы, в кино висели таблички «Детям до 16…», и книги мы читали строго по программе, не то, что сейчас. Поэтому о взрослой жизни я знал только понаслышке и то шепотом, да, честно говоря, и стеснялся интересоваться подобными вещами.
Пока мы ехали в электричке, все было чудесно, поскольку мы были из одного класса, то у нас нашлось много общих тем для разговора, и я ни о чем не беспокоился.
В Рудню мы прибыли в 20.00, но на вокзале нас никто не встретил. Я в панике, проклиная тренера, историчку, фотоаппарат, а заодно и Инку, обежал весь вокзал. Встречающих не было.
- Давай попробуем поискать, где наши остановились. Город небольшой, может, кто-нибудь, что и слышал, – предложила одноклассница.
«Навязали тебя на мою голову, – с досадой подумал я. – Лучше бы одного отправили».
Но делать было нечего, знакомых или родственников в Рудне ни у меня, ни у Инны не оказалось, и мы пошли бродить по улицам, расспрашивая прохожих. К сожалению, никто ничего не знал, наступала ночь.
В 10 часов, пока совсем не стемнело, мы подошли к зданию какой-то школы. Теперь, спустя столько времени, я понимаю, что надо было идти в милицию и просить помощи там, но тогда, в 15 лет, очутившись в чужом городе с девушкой ночью, я просто растерялся, и, единственное, что мне пришло в голову, так это попроситься на ночлег в школу.
Сторожиха, бабуся пенсионного возраста, с подозрением выслушала наш сбивчивый рассказ, но поверила, сжалилась и отвела нас в спортзал, где на полу лежали маты, и можно было хоть как-то переночевать.
- Вы только глядите, не балуйте, – сказала она нам, покачала головой и ушла.
В первое мгновение, оставшись наедине с Инной, я совсем растерялся, она тоже чувствовала себя не лучше,  в замешательстве присела на один из матов и стала смотреть в сторону.
А меня неотвязно преследовала мысль о том, что я провожу ночь с девушкой. Я краснел и бледнел попеременно, не зная, как себя вести.
Тут я заметил, что с потолка свисает канат. Чтобы хоть чем-то заняться, потому что разговаривать с Инной от смущения я не мог, все слова выскочили у меня из головы, я подошел к канату и полез вверх.
Добравшись почти до самого потолка и коснувшись его рукой, я стал спускаться вниз.
Когда мои ноги стояли на полу, мне опять пришла мысль о том, что все подумают, едва узнают, как мы с одноклассницей спали на матах в спортзале вдвоем. И я полез вверх, изо всех сил стараясь не смотреть в сторону Инны.
Так я лазил по канату всю ночь, пока, не помню как, заснул.
Когда легла спать моя одноклассница, и спала ли она вообще в ту ночь, я не могу сказать. Утром, когда я открыл глаза, она уже причесывалась.
Мы поблагодарили сторожиху и снова пошли на вокзал встречать Дениса, Аллу и всю нашу группу, которая должна была приехать вслед за нами.
Я не помню уже, чем мотивировал  тренер, что нас не встретили, но я отлично запомнил, как смеялся Денис, когда я ему, как лучшему другу, рассказал про эту историю.
И теперь, проходя мимо школы и слыша обрывки разговоров старшеклассников, воспитанных на видаках и кассетах с записью довольно откровенных сцен, глядя на подрастающего сына, у которого вот-вот появится подружка, я вспоминаю свою далекую юность и свою первую ночь, проведенную с девушкой наедине.


Богданович Маргарита Эдуардовна (Марго Волкова),
г. Минск, Республика Беларусь

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Надо лбом что-то, лопнув, рассыпалось по щекам.
Нимб, наверное. Ночь заколдована Дебюсси!
Мы сегодня покажем язык ночным ямщикам
С их лихими трамваями, с танками ВИП-такси.
Нет монетки в кармане; и что мне бросать в любовь?
Оторву эту пуговку, что не даёт дышать.
Нам сегодня везёт, все удары не в глаз, а в бровь.
Да и нечему больше блаженным нам угрожать.
Раздвигая дома, мы пройдём проспектом ночным,
Завернём в альбионы, заглянем в гулкий музей,
Пришвартуемся к мрачным флагштокам – трубам печным,
Убедимся, что в трюмах домов больше нет друзей.
Ноги в тапки суют, потому что урочный час,
Так семейно пакуются в спальники и мешки…
Мы без них обойдёмся. Они не заметят нас,
Ведь они, как всегда, называют стихи – стишки.
Время есть до секунды, когда полыхнёт рассвет.
Помнишь, солнце вставало и нас целовало в нос?
Мы чихали от счастья… Но солнца пока что нет,
На луну-апельсинку солирует грустный пёс.
Удивительно даже – добрейшие ночью псы.
В стоунхенджах пустынных им нечего охранять.
Жаль, от нас удаляются медленные часы,
Но я знаю, что мне уже можно тебя обнять.


ДУРА ДУРОЙ

В цепких пальчиках – пахитоска.
Типа – Анна. А лучше – Бэлла.
Ноет в позе унылой тело.
И от шеи до бёдер плоско.
Как с другой планеты фигура.
Дура дурой.
Мундштучок отыскала где-то.
Раритеты рождает плаха:
Безобидная черепаха -
Жертва собственного скелета…
Поэтическая натура.
Дура дурой.
Плюс в шкафу кринолинов куча,
Ридикюли, турнюры – мусор…
А корсет – это дело вкуса,
А вуалька – на всякий случай.
Облачения процедура.
Дура дурой.
И насквозь – сквознячки в головке;
И причёска – античным шлемом;
И глаза подчернёны тленом.
Первобытные ручки ловки.
Воровская аппликатура.
Дура дурой.
Ах, надень ты хоть триста шляпок,
Белладонной глаза закапай,
Жми перо неуклюжей лапой
И обвейся гирляндой тряпок -
Бесполезная фурнитура.
Дура дурой.
Столько раз уже образ крали,
Гениальность впрягая в норму!
Содержания дайте в форму,
Коль хотите владеть Граалем.
А пока что гуляй, халтура.
Дура.


ПОЛНОЛУНИЕ

Луна – лишь подобие звёздной сферы.
И спичка банальная светит лучше.
И волки – не оборотни, а звери,
Ни больше, ни меньше, в любом из случаев.
Здравствуйте, волки. Пожалуйста, ближе.
Луна на сносях, осторожней – опасно.
Желает вас трогать, склоняясь ниже,
За спины, за морды, за горла страстные.
Видите, волки, поджарые рати? -
Время пришло вам явить манеры:
Пойте присущее вашей братии!
Не ограничивайтесь полумерами!
Слышите, волки?.. Притихла планета…
Время покинуть ночное вече.
Вам ли не ведать? Опасно это,
Ведь начинается вой человечий!
Волки, уйдите. Поберегитесь!
Ужас восстал и продлится долго.
Прячьте волчат, хоронитесь, бегите!
Глубже забейтесь в надёжные логова!
Вы ведь о прошлом Луне вещали,
Вы раздвигали времени клещи.
Брезгуют люди такими вещами,
Глупые люди, мужчины и женщины.
Тянется в будущее из прошлого
Вой всепланетный пока что втуне…
Спите же, волки, всего хорошего,
И да спокойного вам полнолуния.

ШТРУДЕЛЬ

/басня/

Однажды Крыса, Кот и Чей-то Пудель
Нашли у баков чуть початый штрудель.
С различных точек зрений рассмотрев,
Находку к личным нуждам примеряя,
Измерили от края и до края,
В раздумии у штруделя присев.
Что делал Чей-то Пудель возле баков,
Не вызвало активный интерес.
А впасть в меланхолический регресс
Имеет право каждая собака!
И пусть наш Пудель – интеллектуал,
Он всякие помойки повидал.
Коту же штрудель тот – по барабану.
Не верит кулинарному изъяну!
Но просто так покинуть коллектив
И ни словца при этом не мяукнуть -
Глупее лишь по луже лапой стукнуть.
И знают все: он сам – императив!
И Кот, и Пудель – всё ж аристократы!
Они и родословными богаты,
Они ведь не голодный, нищий сброд!
И что им кус вчерашней чёрствой булки?
И вовсе не помойка цель прогулки,
Маршрута неприглядный эпизод.
А Крыса моментально ощутила,
Как мародёрства в ней взыграла сила.
И носом длинноусым поведя,
Рачительно ощупав штрудель сбоку,
Не стала ждать похвал или упрёков,
А пробурчала: “Не было б дождя…”
- Какая гадость – это ваше тесто!
Что предлагают на помойках вместо
Изысканных, нетронутых харчей!
…Опомнились – помойка опустела.
Пока они шумели – Крыса ела,
Ведь штрудель был действительно ничей!
Вопрос решился в пользу грызуна,
К тому же Крысу догони попробуй.
Как ни крути – аристократы оба,
А Крыса – что ж.. Зато сыта она!


ПРО КОСТЬ В ГОРЛЕ

/монолог собаки /

Я так и знал! Всё сложится трагич. !
Всему виною – спад экономич. !
Что смотрите? Застряла в горле кость,
Что чуть не отобрал голодный гость!
Эх, раньше были куры фарширов. !
Хозяйка, чтобы ты была здоров. !
Ты что сегодня сунула в рагу?
Я кость достать из горла не могу!
Какая гадость – мусорное ведр. !
Лишь на объедки мой хозяин щедр.
Откройте дверь! Уйду от вас, уйду!
И сяду у прохожих на виду.
Эй, люди, помогите, я ведь хор. !
К вам не рискнёт в жильё забраться вор!
Я даже кошку вытерплю в квартир. !
Я знаю, что на улице сортир!
Я не обижу ваших малых дет. !
Я выключу за вами газ и свет!
(…Ну, кость попалась… Пропихнул с трудом.)
Бегу, хозяйка! Здравствуй, милый дом!


ПРО ЛИСИЦУ И ВОРОНУ

/по мотивам известной басни /

Уж сколько раз судьба Лисе твердила,
Чтоб в магазин без денег не ходила!
Той невдомёк прислушаться к судьбе -
И за продукты жизнь идёт в борьбе.
Однажды, взяв глубокую корзину,
Лиса бродила вдоль по магазину,
И поперёк, и по диагонали;
Лису уже во всех отделах знали!
За ней видеокамера следит,
Хоть у Лисы вполне пристойный вид.
В сети торговых маркетов “Корона”
Служила мерчендайзером Ворона.
Так, на счету отличном находясь,
Не собираясь падать клювом в грязь,
Работала над выкладкой сыров,
Чтоб сыт был покупатель и здоров.
Лиса, увидев эдакое чудо,
Не удержала любопытства зуда
И ну Вороне мило делать глазки:
Мол, обретает жизнь и смысл, и краски!
В ассортименте даже пармезан!
“А я в лесу худа, как партизан…
Но ты, подруга, ужас как прелестна!
И от зевак в твоём отделе тесно,
Ты – гордость трудового коллектива!
Торговый знак! Экстракт императива!
Прекрасен твой рабочий колпачок,
И перья туго собраны в пучок!
Ах, спой же, дорогая примадонна!”
Но жизнью уж научена Ворона.
Припомнив все лисицыны обиды,
Желая ей достойной панихиды,
Кричит: “Охрана, вор! Ату, ату!
Здесь денег нет – я чую за версту!”
Лиса с позором изгнана из зала!
Она б Вороне многое сказала,
Но тут…  кто не успел, тот опоздал.
Ну ничего! В свои леса вернётся -
А там и птица глупая найдётся,
Которой бог кусочек сыра дал…



Борисова Ольга Михайловна,
г. Самара, Российская Федерация

НАПУТСТВИЕ

Возьми свой посох и иди!..
М. Волошин «Пустыня»
Всё пропусти через сознанье
И за мечтой своей иди!
Открытий много впереди.
Внимай! И через созерцанье
В простом – великое найди.
Как много нам дала природа!
Устроен мудро дольний мир:
Под полусферой небосвода
Сплетают звёзды хороводы
И сеют бледный свет в эфир.
В нём – ты и я, и всё живоё:
И радость с грустью, и тоской,
И всё – за день  пережитое,
И волшебство в нём вековое,
И удивительный покой.
А завтра множество открытий
Тебе подарит новый день.
Богатый чередой событий,
Ещё которые сокрыты,
Но на пути встаёт их тень…
Ты посох взял, ну что ж – иди!


НА ДРЕВНЕЙ ЗЕМЛЕ
Святою волею хранима
Земля пустынных берегов.
Ты под крылами Серафима
Моих не чувствуешь шагов…
У глыбы я стою отвесной,
Прижавшись к каменной груди.
Ей не поведать, бессловесной,
Какие здесь прошли пути.
Как алтари курились прежде,
И заправляли всем жрецы,
И соплеменникам надежды
Вселяли в души мудрецы…
До нас доносится поныне
Молва о доблести мужей,
Что защищали кров в пустыне
Под крик воинственный вождей…
Какие тайны вековые
Ещё хранишь в себе, земля?
И чьи мечи лежат кривые
На нераспаханных полях?
Зачем подъемлешь вихри пепла
И гонишь по седым лугам?
Измождена в объятьях пекла,
Ты словно дань несёшь богам.
Зачем под вечер ты уныло
О чём-то шепчешься с волной?
Иль вспоминаешь то, что было
В юдоли скорбной сей земной…
Быть может, в отблесках заката
Узрела снова боль и смерть…
Печалью тягостной объята,
Вздыхаешь, колыхая твердь.
Кривой меч- имеется ввиду турецкий и татарский.

ВРЕМЯ
Вы слышите, как бежит время?
                               Бек Фархад, «Нарисованное сердце»
Вяжет время нити буден
Стрелки счет ведут годам…
Бьют удары, словно в бубен,
Днём и ночью: там… там.. там…
Час… Минута… Время вечно.
И не властны мы над ним…
И когда-то в бесконечность
Мы с тобою улетим.


ПЕРЕВОДЫ С БОЛГАРСКОГО НА РУССКИЙ ЯЗЫК

Ники Комедвенска

Сън

Тази нощ ме завари навън
и къде съм заспала – не зная,
но сънувах най-странния сън -
бях на гости при Господ във рая.
Шаренееше горният свят,
като кърпа* моминска извезан,
а в средата на чудния град
се разливаше дълга трапеза.
Наредени мъже и жени
тежко вдигаха пълните кани.
Всички праведни в земните дни,
дето Господ на пир е поканил.
А направо умирах от глад
и се молех и мене да пуснат
на трапезата в божия град
хапка само от Господ да вкуся.
Боже! Никой не каза:”Седни,
тоя свят на добро е научен.”
И се свих премаляла встрани
до едно недохранено куче.
Старо псе като райски клошар
и с език от помията локал,
но с очите на верен другар
само то даде своя си кокал.
А когато луната изгря
и студът по гърба ми зачопли,
милостиво до мене се свря
и през цялата вечер ме топли.
Беше най-идиотският сън,
дето само на мен ще се случи,
но денят ме посрещна навън.
А във скута ми – улично куче…
Кърпа – в данном случае девичий головной  платок (прим. автора)

Подстрочный перевод

Эта ночь меня застигла на улице,
и, где я заснула – не знаю,
но приснился очень странный сон -
Была в гостях у Господа в раю.

Разноцветный  горний мир,
как вышитый девичий платок,
а в середине удивительного города
расстелилась  долгая трапеза.

По очереди, мужчины и женщины,
тяжело поднимали полные бокалы.
Всех праведников в земной жизни
Господь на пир позвал.

Прямо умирая от голода
и я молилась, и  меня, чтоб впустили
на трапезу в божий город,
кусок от самого Господа вкусить.

Боже! Никто не сказал: «Садись,
Этот мир доброте учит».
И я повернулась, теряя сознание в стороне,
к одной истощенной собаке.

Старый пёс, как райский бродяга
языком помои  лакал,
но с глазами верного друга,
только тот дал  свою мне кость.

А когда луна взошла,
И холод забрался мне за шиворот(спину),
милостиво вокруг меня свернулась
и весь вечер меня согревала.

Был самый идиотский сон
Какой только мог мне присниться,
Но утро я встретила на улице.
У меня на коленях – бродячая собака…


Художественный перевод

Сон

Ники Комедвенская
Перевод с болг. яз.

Где была этой ночью – не знаю.
Где уснула – не помню сама.
Мне приснилось: брожу я по раю…
Был причудливым сон тот весьма.
Разноцветным казался мир вышний,
Как расшитый платок головной.
В центре города пир и Всевышний,
За столами народу полно.

Не спеша, друг за другом, беспечно,
Поднимали бокалы они.
Те лишь призваны в Божию вечность,
Кто провёл свои праведно дни.

Не сводя с них голодного взгляда,
Я взмолилась: «Пустите меня
На застолье сего вертограда,
С Божьих рук – чтоб вкусила и я!»

Но меня не приветили словом,
И « Садись!» ни один не сказал.
Только пса, что кружил бестолково,
Затуманенный взор отыскал.
Только он, подбирая огрызки,
Этот старый плешивый клошар*,
И помои лакая из миски,
Отдал кость мне последнюю в дар.

А когда  осветилась округа
Лунным светом и зябла спина,
То меня, словно верного друга,
Он согрел своим телом сполна.

А проснулась, но где я – не знаю,
Идиотским, расстроена сном…
На коленях я вдруг замечаю:
Пес бездомный свернулся клубком…
Ветроград- сад (эдемский)
Клошар – бродяга

Разделение
Комедвенска Ники

Във мен живеят точно три жени
и не отстъпва никоя на йота.
Едната шепне тихичко: “Падни!
Покорните са най-добре в живота.”
А втората, настръхнала за бой,
плете въже от тънките ми вени
и драска нощем хищният й вой:
“Жените не застават на кол;не!”
И третата… ах! в този свят суров
така умело сваля всяка броня
и ме разлиства с толкова любов,
че и насън не ще да я прогоня…
Обичам си ги! И не ме е яд
душата ми да ползват за постеля.
Но някой хубав ден на Оня свят
се чудя Господ как ще ги разделя…

Подстрочный перевод
Разделение.
 Перев. болг.
Во мне точно живут три женщины,
И не отступает никакая на йоту.
Одна шепчет тихо: « Склонись!
Покорные – самые лучшие в жизни».

Вторая озлобила на бой,
Плетёт канаты из тонких моих вен,
И царапает ночной хищный вой:
«Женщины не становятся на колени!»

И третья…ах! В этом мире суровом
Так умело снимает всякую броню
И во мне распускается с такой любовью
Что и во сне не прогонишь…

Люблю я их! И не гневлюсь,
Душой моей владеют на постели.
Но в один прекрасный день на другом свете
Интересно, как их Господь разделит…

Художественный перевод
Комедвенска Ники
Разделение
Три разных женщины живут во мне,
На йоту не отступит никакая.
«Склонись! – одна  мне шепчет в тишине,-
Покорных любят больше. Будь такая!»
Вторая зла и, выводя на бой,
В канаты заплетает мои вены,
И ночью раздается хищный вой:
«Не встану никогда я на колени!»

И третья… ах! Умелая вполне.
Мою броню снимает в одночасье.
Любовью распускается во мне,
Что не прогонишь и во сне то счастье.

Люблю я их! И не сержусь совсем,
Душой моей владеют на постели.
Когда ж уйду в небесный Вифлеем,
Как удивившись, их Господь разделит…


Празно село

Красимир Тенев
                       Тегло, запустенье! Дълбока неволя…
                                           Ив. Вазов

Селски път. В калта блещукат
от каручка две следи.
Като тлееща светулка
селото в тъма мъжди…
На площада бавно-бавно
крачи хърбаво магаре,
надживяло своя старец,
изоглавено отдавна.
Две-три къщи светят още.
Лампи улични горят.
В светли струи къпят нощем
стар, предизборен плакат.
Свири с флейта люта хала…
Разпилява хладен вятър
некролози по земята…
Куче вие на умряло…
Колко сгради са безлюдни!
И комините – без дим.
Тъй с магарето без трудност
живите ще преброим.
Плачат порти разкривени…
От прозорците безкрили
сякаш погледи са впили
призраци на хора в мене.
Няма поща, ни аптеки …
Тишина и пустота…
Към града полека-лека
се изниза младежта.
Хем е тъжно, хем е смешно:
в армия от некролози
генерал е сякаш този
стар плакат на бивш наместник.

Подстрочный перевод
             Мучение, запустение! Глубокая горесть…
                                                     Иван Вазов
Пустое село

Путь в село. В грязи  блестят
От коляски два следа.
Как тлеющие светлячки
село в темноте мерцает…
На площади медленно-медленно
шагает старый осёл.
Пережил своего старика
без поводка давно.

Два-три дома светятся ещё.
Лампы уличные горят.
В светлых струях купается ночью
старый предвыборный плакат.
Свистит на флейте лютая вьюга…
Разносит холодный ветер
некрологи по земле…
Пес воет  на смерть…

Сколько зданий пустых!
И дымоходы – без дыма.
С этим ослом без труда
живых посчитали.
Плачут ворота искривленные…
С окон бескрылых
на меня глазами впились
Призраки людей.

Нет почты, ни аптеки…
Тишина и пустота…
В города мало-помалу
уезжает молодежь.
Хм печально, хм смешно:
в армии из некрологов,
Как генерал,
старый плакат бывшего наместника.

Художественный перевод
Пустое село.
Перевод с болгарского яз.
                        Мучение, запустение! Глубокая горесть
                         Иван Вазов

Путь в село. В грязи чернеют
от коляски два следа.
Огоньки в избушках тлеют
светляками… Нам туда.
В центре площадь. Ослик ходит.
Пережил он старика,
похудел, без поводка,
неприкаянным всё бродит.
Освещённых – два-три дома.
Фонари ещё горят.
И блестит, набив оскому,
с прошлых выборов плакат.
И свистит на флейте вьюга…
Носит ветер в сизой мгле
некрологи* по земле…
Воёт пёс. Нема округа…
Сколько зданий здесь безлюдных!
Трубы больше не дымят.
Ослик вот… Других нетрудно
сосчитать нам наугад.
Плачут ветхие ворота…
Бельма выбитых окон -
привидений легион -
взором впились, как сироты.
Нет ни почты, ни аптеки …
Тишина и пустота…
Бросив всё, ушли навеки
молодые в города.
Мне смешно и грустно так:
в армии из некрологов,
словно генерал убогий,
мэра бывшего плакат.
После смерти человека в Болгарии, на стенах домов или на центральной площади, на доске объявлений вешается некролог. Он висит до тех пор, пока не сорвет его ветер.


Валеев Марат Хасанович,
г. Красноярск, Российская Федерация

ВОРОБЫШЕК

Вот и отступили суровые эвенкийские морозы. За окном – апрель, с крыш закапало, во дворе нашего дома весело зачирикали воробьи. В сорока-пятидесятиградусные морозы их не видать и не слыхать – прячутся где-то, бедолаги, от лютой стужи. А тут, пожалуйста, – объявились, радостно прыгают по двору, склёвывая какой-то только им видимый корм. Мне же при их виде сразу вспомнились далёкое детство, моя родная деревушка Пятерыжск на высоком песчаном берегу седого Иртыша, и вот эта история, связанная именно с воробышком.
Стояло жаркое, настолько жаркое лето, что босиком по пыльным сельским улицам ходить было невозможно – раскалённый песок обжигал подошвы. Мне тогда было лет семь, моему брату Ринату – около пяти. И вот в один из таких знойных дней мы почему-то вместо того, чтобы отправиться купаться, забрались с ватагой пацанов на пустынную в эту пору территорию совхозного склада – играть в прятки. А может быть, залезли мы туда уже после купания – точно не помню.
За дырявым забором высились амбары для зерна, комбикормов, бугрились крыши врытых в землю ледников для мяса, хранились нагроможденные друг на друга конные сани, пылились зернопогрузчики с длинными железными шеями-транспортёрами, тянулись штабеля дров. Между амбаров и за ними буйствовали заросли чертополоха и конопли, лебеды. В общем, рельеф – самый подходящий для игры в прятки.
Я, как старший брат, всегда старался держать в поле зрения Рината, и потому мы вместе побежали прятаться за весовую. Это такая будка под шиферным навесом перед огромными напольными весами. А за будкой весовой мы увидели вот что: под стеной одного из семенных амбаров глянцево блестела под лучами белого раскаленного солнца чёрная и неприятно пахнущая битумная лужа диаметром примерно метра три-четыре.
В центре неё валялись несколько порванных бумажных мешков. Битум находился в них, но они полопались, когда их небрежно свалили здесь ещё в прошлом году. Осень, зиму и весну мешки с битумом, который должны были пустить на ремонт кровли прохудившихся амбаров, вели себя прилично. Крыши чинить почему-то никто не торопился, а в жару битум растаял и поплыл из дырявых мешков.
В центре этой чёрной лужи мы увидели отчаянно трепыхающегося и уже хрипло чирикающего воробышка. Ему в ответ галдела целая толпа его сереньких собратьев, сидящих на колючих ветвях растущей рядом акации, а также вприпрыжку бегающих по самому края битумной лужи. У воробушка прилипли лапки и кончик хвоста. Глупыш, как он туда попал? А, вот в чём дело: к поверхности коварной лужи прилипло множество кузнечиков, бабочек и ещё каких-то козявок. Видимо, воробышек захотел кого-то из них склюнуть, вот и прилип.
Я еще не успел подумать, что же можно сделать для погибающего воробышка, как Ринат что-то крикнул мне и побежал по чёрной лоснящейся поверхности к трепыхающемуся комочку. Хотя где там – побежал. Он сделал всего несколько шагов, и битум цепко прихватил его за сандалики. Братишка дёрнулся вперёд, назад, потерял равновесие, одна его нога выскочила из сандалии, он упал на бок и испуганно закричал. На нём, как и на мне, были только сатиновые трусишки. Ринат сразу влип в битум одной ногой, боком и откинутой в сторону рукой.
– Ой, мне горячо! – захныкал братишка. – Вытащи меня отсюда!
Я страшно испугался за него, но не знал что делать. Взрослых нигде не было видно, а пацаны разбрелись и попрятались по всей большущей территории склада – не забывайте, мы ведь играли в прятки. К стене весовой будки было прислонено несколько широких досок. Я уронил одну из них на землю, притащил к чёрной луже и подтолкнул к продолжающему плакать брату. Затем прошёл по доске к нему и попытался за свободную руку вызволить из плена.
Но Ринат прилип намертво. Я дёрнул его за руку ещё раз, другой, и чуть не упал рядом с ним сам. Ринат заревел с новой силой. А перепуганный воробышек, из-за которого мы и влипли в эту историю, напротив, замолчал и лишь часто открывал и закрывал свой клювик.
И тут, на наше счастье, на территорию склада с обеда пришли несколько женщин, работающих на очистке семенных амбаров под приём нового урожая. Они нас увидели, заохали, запричитали. Но не растерялись, а быстро притащили откуда-то несколько лопат. Этими лопатами женщины начали поддевать с краю и сворачивать в рулон (ну, как блин) битумную массу.
Подвернув этот чудовищный блин почти впритык к временно умолкнувшему и во все глаза наблюдавшему за собственным спасением братишке, они дружно, в несколько пар рук, вытянули его из битумной массы.
Ринат стоял на твердой земле без сандалий – они остались там, где он только что лежал, – и дрожал, несмотря на жару, а с его правого бока, ноги и руки свисали чёрные битумные лохмотья и сосульки. Он был так нелеп и смешон в этом виде, что я не выдержал и захихикал. Засмеялись и женщины – но это, скорее, был смех облегчения, – и пошли в свой амбар работать.
– Ну, татарчата, бегите домой! – деланно строго сказала задержавшаяся около нас наша соседка тётя Поля (она тоже работала на складе). – Обрадуйте мамку. А я сейчас попрошу управляющего, чтобы вам подвезли солярку.
– Зачем? – удивился я.
– А как Ринатку-то отмоете? Только соляркой, – сказала всё знающая тётя Поля. – Керосином – оно бы лучше. Да нет его теперь, керосину-то, электричество у всех. Так что и солярка пойдёт.
– Ну, пошли домой, – я взял брата за чистую руку, в уме прикидывая, достанется мне за него от матери или нет.
– Не пойду! – вдруг уперся Ринат. – Воробушек там остался.
А ведь верно, про воробышка-то я и забыл. Он молча сидел в битумной западне, причем уже как-то боком, с полузакрытыми глазками и широко распахнутым клювом. Оказывается, бедолажка прилип к битуму уже и концом одного из крылышек.
– Идите, идите отсюда, он уже не жилец! – прикрикнула на нас тётя Поля. Лучше бы она этого не говорила. Ринат заголосил так, что тётя Поля уронила лопату, а мне заложило уши.
– Спасите воробушка! – в истерике кричал братишка, а из глаз его ручьем текли слёзы. – Вытащите его, а то я снова туда лягу!
– Ты посмотри на этого жалельщика! – всплеснула руками тетя Поля. – Сам чуть живой остался, а за пичужку переживает! Ну ладно, попробую.
Так как битумная лужа уже была скатана с одного конца, до птахи уже можно было дотянуться. Тётя Поля наклонилась над встрепенувшимся и слабо защебетавшим воробышком, осторожно выковыряла его из битума при помощи щепки и протянула его мне:
– Нате вам вашу птицу!
Я завернул обессиленного и перепачканного воробышка в сорванный под забором лист лопуха, и мы пошли домой. Не буду рассказывать, как нас встретила мама. А впрочем, почему бы и не рассказать? Она нас встретила, как и полагается в таких случаях: и плакала, и смеялась, и шлёпала нас (чаще, конечно меня), и целовала (а это уже чаще Рината). Потом она поставила братишку в цинковое корыто и стала оттирать его, хныкающего, жёсткой мочалкой, смоченной в солярке. И солярка стекала по нему на дно корыта уже тёмная от растворенного битума, Ринат же с каждой минутой становился всё чище и чище.
А на подоконнике, в картонной коробочке с покрошенным хлебом и блюдцем с водой, дремал чисто отмытый сначала в керосине (для него всё же нашли чуть-чуть), потом в тёплой воде воробышек. Ринат не соглашался на солярочную процедуру до тех пор, пока мама первым не привела в порядок спасённого воробья.
Срочно вызванный с работы папа растапливал баньку. Он носил туда вёдрами воду, подносил из поленницы дрова, при этом что-то бормоча себе под нос и удивлённо покачивая головой – мама ему всё рассказала.
А дальше было вот что. Уже на следующий день по распоряжению перепуганного управляющего отделением битумную лужу срочно убрали. Ещё через пару дней наш воробышек совсем ожил и был выпущен на волю. Во двор его вынес, осторожно держа в горсти, сам Ринат.
Он поцеловал птичку в светло-коричневую головку и разжал пальцы. Воробышек взмахнул крылышками, взлетел на верхушку клёна в палисаднике и громко зачирикал оттуда. Может быть, он благодарил нас на своем воробьином языке за его спасение? Довольные, мы побежали с братом купаться на любимое озеро. Там уже с утра самозабвенно плескались в тёплой, парной воде наши друзья, и их счастливые визг, крики и смех разносились очень далеко окрест. А впереди у нас было ещё много таких безмятежных дней и всевозможных приключений…

МАТЬ-МОРЖИХА

У меня соседка, баба Таня, самая что ни на есть  Мать-Моржиха: начинает купаться в реке, когда только льдины сойдут. А как река замерзает, обливается во дворе водой на снегу. Прямо под нашими окнами, босиком. Семьдесят пять уже, нашей Матери-Моржихе.   Но ей никто столько не дает. Только семьдесят четыре. Такой вот молодухой она после обливания выглядит.
И тут я в нашей местной  газете прочитал, что если прислать на фотоконкурс «Чудак-человек» снимок гражданина или гражданки, занимающихся  чем-то необычным, можно неплохо заработать. Ну, я и подумал, что как раз на нашей бабе Тане и можно заработать. Она самая что ни на есть чудачка. А какой нормальный человек по доброй воле, на морозе, босиком будет поливать себя холодной же водой?
Ввел бабу Таню в курс дела,  она и  говорит: ну а что,  можно! Сроду, говорит, паря, про меня в газетах не писали. А тут фотография будет! Ну, сказано, сделано. Договорились о фотосессии на завтра.
Утром я глянул на градусник за окном -  минус двадцать. Во, в самый раз – это ж как красиво баба Таня будет куриться паром на морозе! Оделся потеплее, отыскал фотоаппарат и вышел во двор. А Мать-Моржиха  уже ждет меня, полуголая, на свидание. Только не с цветами, а с ведром воды. И на нем уже корочка льда.
Я поймал бабу Таню в кадр, командую:
- Так, ведро кверху. Можно выливать!  Готово!
Пар от  бабы Тани – как от закипевшего чайника. Самое то должно быть. А  глянул в камеру – блин, снимок совсем темный получился. Надо было со вспышкой.
- Баба Таня, – говорю. -  А слабо еще разик? Под вспышку. Так красившее будет.
- Ах ты, соблазнитель! – погрозила мне баба Таня пальчиком и неспешно пошла домой за очередным ведром.
-Баба Таня! – кричу я. – Побыстрее, пожалуйста, холодно же!
Ну, вышла она с новым ведром воды, приняла эффектную позу.
А я не могу надавить на кнопку – пальцы закоченели.
- Баба Таня, постой минутку,  я руки отогрею! – взмолился я.
- Две минуты, паря, не больше! –  Мать Моржиха уже слегка посуровела.
Я затолкал закоченевшие руки себе глубоко под мышки, попрыгал на месте – ноги в ботиночках тоже зазябли.  Минут через пять чувствую, пальцы рук снова стали гнуться.
- Готово! – кричу. – Итак, ведро наверх, баба Таня! И на себя!
Облилась она снова, я клацнул кнопкой, а вспышки нет. Еще раз – нет! Черт, батарейки, видать,  подсели на морозе. Что делать? Не бросать же начатое дело на полпути.
- М-мать М-моржи… Т-то есть, б-баба Таня! – сказал я со всей силой убедительности, какую только нашел в своем насквозь продрогшем организме.  – В-вот  гадом буду – последний раз, а? Я только сбегаю, ба…батарейку заменю, а?
- Точно последний раз? – заботливо отламывая сосульку с моего носа,  спросила Мать-Моржиха.  – Ну, смотри, паря!
Дома я, клацая зубами,  сразу кинулся к холодильнику. У меня там давно стояла бутылочка коньяка. Так, на всякий случай. Этот случай был не всякий, и потому я почти без передышки отпил почти половину.
Чудодейственная влага тут же вернула меня к жизни,  и я через две ступеньки поскакал вниз, где меня ждала она, замечательная полуобнаженная  женщина.  С полным ведром воды. Ну, сейчас-то у нас с ней все получится!
- Эй, чудило! А фотоаппарат твой где? – ледяным тоном спросила меня Мать-Моржиха. Я посмотрел себе на грудь – там ничего не висело. Забыл дома, б-блин!
- Только никуда не уходи, баба Таня! – заорал я благим матом. – Только стой на месте, я мигом!
Через пять секунд я уже вернулся обратно с фотоаппаратом.
- Ну, ведро к голове! – бодро скомандовал я, нацеливая объектив на бабу Таню.
- Погоди, паря,  – сказала Мать-Моржиха. – Дай-ка мне  аппарат, я сама гляну, все ли в порядке. Чтобы наверняка уж.
Я пожал плечами, но фотоаппарат отдал. Баба Таня  повесила его себе на шею, не спеша вернулась к ведру, и вдруг  схватила его и выплеснула всю воду на меня! Меня сначала обожгла ледяная вода, и почти тут же по глазам  резанула еще и фотовспышка.
- Вот теперь порядок! – сказала Мать-Моржиха, расплывшись в очаровательной улыбке. – Забирай, паря,  свой фотоаппарат и беги домой греться… Пингвин!
…Снимок, который я потом все же отправил в газету на конкурс, так и назывался – «Пингвин». И победил на конкурсе.
А во дворе у нас теперь  двое чудаков, регулярно обливающихся водой. Это она, Мать-Моржиха. Ну и я, ее выученик – Пингвин…


Великанова Юлия Анатольевна,
г. Москва, Российская Федерация

ОТ ДРУГОГО ЛИЦА…

Что с этой женщиной делать? -
Бьётся голубкой в окно.
Поровну дни и недели.
Поровну хлеб и вино.

Много мужчине не нужно.
Очень устал от страстей.
Глянул – на улице вьюжно.
Юркнул привычно в постель…

Мчатся вдох-выдох недели.
Ветрено. Вьюжно. Темно.
Что с этой женщиной делать? -
Плачет беззвучно окно…


***
Широкие сильные крылья
Уносят Бог весть куда.
Весь мир на двоих накрыл я,
Как стол.
Колдовал – гадал,
Зовущие дальние дали
Увидеть смогу когда?
Покуда тебя мытарю,
Но в снах своих – городах
Рассветные робкие краски
Запомнил – успел спасти, -
Бери!
Я с тобой неласков,
Я знаю.
Прости.
Летим?!


АДАМ

… Я расскажу берегов очертания тёмные,
Скользкие тропы и старые руки корней.
Я расскажу наши звёзды над синими тёрнами,
Мягкий небесный живот и объятья -  тесней…

Я расскажу, если травы припомнят звучание
Всякого слова, что сказано было вдвоём.
Мы, словно слово. Коль были в начале мы, -
Тысячи раз ошибёмся, но – нет, не умрём…


Виноградов Дмитрий Леонидович,
г. Узда, Минская обл.,
Республика Беларусь

ШЕСТОЙ РОТНЫЙ
Зарывшись в землю, отдыхал
Усталый полк пехотный.
Остатки роты принимал
Шестой за месяц ротный.

Недолог сон передовой.
Вал артналёта плотный.
С рассветом поднял роту в бой
Шестой за месяц ротный.
Уж близок высоты овал.
Но прочерк пулемётный
Уткнулся в грудь….  И он упал,
Шестой за месяц ротный.

Упал и землю он обнял,
К траве прижавшись сочной.
И скромным обелиском встал
Шестой за месяц ротный.
А роту вдаль увёл другой,
Чей номер был нечётный.
Им вслед фанерною звездой
Смотрел убитый ротный.

Сквозь кровь и дым в заветный мир
Привёл к рейхстагу роту
Вконец уставший командир,
Бог весть какой по счёту.

Давно закончилась война.
Истлели похоронки.
Но, павших в битвах имена
Торжественны и звонки.

Редеет ветеранов строй.
Судьба неумолима.
Но от Победы огневой
Они неотделимы.

Вам, победившим в той борьбе,
За тяжкий труд ваш ратный
Земной поклон всем, и тебе,
Шестой за месяц ротный.


ОРДЕН   ЖИЗНИ
               
Помню, был я ещё
Небольшим пацаном.
Инвалида – отца
В горсовет пригласили.
Председатель Совета
И райвоенком
Две медали ему
С опозданьем вручили.
Положил я в карман,
Чтоб совсем не измял
Книжечки две,
Что из плотной бумаги.
Нёс военную я
«За заслуги» медаль,
Нёс другую медаль,
Что дают «За отвагу».
Опершись на меня,
Грузно шёл он домой.
Я спросил у отца:
-Почему не герой?
Нет совсем орденов?
Нет Звезды Золотой?
Он в ответ, улыбаясь,
Качнул головой:
-Довелось воевать
Лишь в начале войны.
И упорно дрались мы
Не ради медали.
В это трудное время
Для нашей страны
То, что я заслужил,
По заслугам и дали.
Но, не прав ты, сынок,
То, что ордена нет.
Орден Жизни
Стал многим наградой.
Вот тебе от меня
Мой короткий ответ.
И другой никакой
Мне награды не надо.
Есть на ордене том
Золотой солнца блеск
Шорох звёзд
И мудрёная трель соловья,
Ветра выдох,
Туманом окутанный лес,
Крик младенца,
Негромкая песня ручья.
… Чтоб ту мудрость понять,
Надо парнем тем стать,
И назад оглянуться,
В то лето вернуться.
Под огнём надо встать,
Высоту надо взять,
Хоть на миг
К смерти той прикоснуться.


С  ЮМОРОМ О ДРЕВНИХ
         (лимерики)
Сократ
Древнегрецкий мыслитель Сократ
Был умнее других во сто крат,
Но Ксантиппу – жену
Переспорить одну
Был бессилен мудрейший Сократ.

Платон
На похмелье философ из Греции
Непременно  отведывал специи.
И придумал страну,
Что нырнула ко дну,
На похмелье философ из Греции.
Ньютон
Англичанин учёный НьютОн
Был плодом одиночным сражён.
Тяготенья закон,
Осушивши флакон,
Сотворил очумевший НьютОн.

Пифагор
Сиракузский мудрец Пифагор
Теорему придумал на спор:
«Пифагора штаны
Всесторонне равны».
Но у грека штаны кто – то спёр.

Гораций
Древнеримский писатель Гораций
Был охоч до молоденьких граций.
Но суровой женой
Не  однажды метлой
Бит нещадно проказник Гораций.

Страбон
Древнеримский географ Страбон
Был однажды в корову влюблён.
Ей одел на рога
Два больших сапога
В знак любви знаменитый Страбон.

Спиноза
Нидерландский философ Спиноза
От питья был, как алая роза.
И, наполнив бокал,
Он всегда напевал:
«Жизнь чудесна, философ Спиноза!»

Вергилий
Древнеримский писатель Вергилий
Обожал есть салаты из лилий.
И, блаженствуя в бане,
Голышом на диване
Сочинил «Энеиду» Вергилий.

Николай Коперник
Пан Коперник из города Кракова
Пиво пил, как всегда, одинаково.
Лишь всего два ведра
Выпивал он с утра,
Пан Коперник из города Кракова.


Виноградов Сергей Александрович,
г.Новополоцк, Республика Беларусь

***
Эпоха новая приходит,
Рождаются поэты вновь.
Густая поросль восходит,
В аорту впрыскивая кровь!
Волна сменяется волною
И не иссякнет никогда,
И я готов пожертвовать собою,
Чтоб загорелась новая звезда!

АКСИОМА МИРОЗДАНИЯ

Генезис имеет причину,
Начало имеет конец,
Художник рисует картину,
А мир созидает Творец.

Все в мире отнюдь не случайно:
Подъем к небесам и падение,
Незримо, загадочно, тайно
Нас в мире ведет Провидение.

Вращаются винтики мира,
Созвучно струится симфония,
В пространстве из звезд и эфира –
Порядок, баланс и гармония.

Дыша галактической пылью,
Хрипит Мироздание – Спрут,
Слагателем сказки и были
Является Ум-Абсолют.

За целями следуют цели,
Спасение – цель земных мук,
Звеном –завершением в деле
Является Бог- Демиург!


ПРОЗРЕНИЕ

Сквозь призму иллюзий мы смотрим на мир,
Сквозь призму страстей, впечатлений и чувств.
Что есть восприятье? – всего лишь эфир,
А ум – страж сознанья не может быть пуст.

По глади сознанья клубится туман,
Уносит неведенье разум в мир грез
Затем налетает страстей ураган,
Из вихрей земли, наводнений и гроз

Химере стоглавой пытаясь дать бой,
Читай непрестанно молитву,
Не зная покоя, с фатальной судьбой,
Вступая в смертельную битву.

Угаснет костер из желаний и чувств,
Но надо трудиться активно
И пусть молитва не слетает с уст,
Узри реальность объективно!


Возисова Лидия Петровна (Лидиана),
г. Минск, Республика Беларусь

СЛЕДЫ

Странник долго брёл берегом моря.
Изнемог, обессилел от горя
И упал – умереть был готов…
Но заметил вдруг много следов.

Он поднять еле голову смог.
Видит – рядом у ног стоит Бог.
Говорит он: «Тебя не оставлю.
Видишь, солнце раздвинуло ставни?
Прямо к солнцу, назад не гляди!
Помни: буду с тобою в пути…»

Жизнь – как воды в седом океане –
Волны правды и волны обмана.
Странник вновь на следы оглянулся.
След увидел лишь свой – ужаснулся:

«Лжец Господь! Он меня обманул!
Он, наверно, на небе уснул?..
- Милый сын, – прошептал тихо Бог, -
Те следы различить ты не мог!
Потому что тебя сквозь века,
Как сейчас, я несу на руках…

***
Как бывает порой нелегко
Верить в то, что от нас далеко.
Но запомнить, как азбуку, надо,
Что Всевышний всегда с нами рядом.


О ГРЕХАХ

В скиту отдалённом монах согрешил.
Священник судить его сразу решил
И старцу письмо отослал, Моисею,
Прося поддержать и его, и затею.

Корзину тот в дырках наполнил песком
И тропкой пошёл, что бежала леском.
Спросили его: «Что же там, за спиной?»
- Грехи мои стелются прямо за мной!
Иду осуждать я чужие грехи,
Своих не заметивши, как шелухи!


НИЩЕТА

Жаловался он на целый свет:
Что плоха судьба, что денег нет,
Что его не любит даже Бог:
Ведь ему ни разу не помог!

Нытику приснился странный сон:
В комнате огромной будто он,
Собрано где множество крестов,
А на них наброшен был покров.

Чудный голос слышится окрест:
- Жалуешься ты на тяжкий крест –
Ну, так выбирай себе другой!
Сам! Своею собственной рукой!

Тут бедняга выбился из сил:
Он у неба лёгкий крест просил!
Все кресты стоят на выбор в ряд –
Бедолага сам себе не рад!

Тот – огромный, этот – не поднять –
Долго он искал себе под стать!
Выбрал по себе, в конце концов,
И, подняв, сорвал с креста покров.
- Этот крест отныне будет мой! –
Возопил бедняк, гордясь собой.
***

Покрывало падает с креста,
Открывая надпись: «НИЩЕТА»…

Волков Леонид Николаевич,
г. Полоцк, Республика Беларусь

                                                         Моей жене Валентине
                           посвящается

Опять поэт с утра мусолит строки.
За прошлое отпущены грехи,
Учел поэт минувшие пороки,
Что взять с него – он элемент сохи.

За рифмой рифму смело забивает,
На клей сажая вздыбленный паркет.
За все слова, поступки отвечает,
А на столе стоит жены портрет.

Он отроду немного предрассуден,
Хотя ни в чем, ни в чем не виноват.
Вердикт выносят: “Вовсе неподсуден”,
Народ в ответ кричит ему: “Виват”.

А судьи ныне, как и прежде, строги:
Щекочут рифму, пробуют на зуб.
И на волне дискуссии в итоге
Ему погладят “против шерсти” чуб.


***

            Композитору и поэтессе
           Наталье Анатольевне Четвериковой
           посвящается                      

Ты пишешь музыку цветами,
Сплетая их в один венок,
Со мною говоришь стихами,
А голос – ласковый звонок.

Твоя зеленая поляна
В горячем сердце расцвела,
Слова – мелодия органа,
Что грусть в долину увела.

Душа – костер в седых потемках,
Зарница в голубой ночи.
Звезда всех будущих потомков,
Кричи от радости, кричи.

Так пой, любимая, об этом –
О жизни, радости земной,
Пиши шедевры, будь поэтом,
Шали девчонкой озорной.


СЛАВЯНСКАЯ ЛИРА

Вновь стартует «Славянская Лира»,
Древний Полоцк встречает гостей.
Миротворцев огромного мира
Для того, чтобы он стал добрей.

На турнирах сойдутся поэты,
Прихватив в «бой» стихи о любви.
Гренадёры, певцы и корнеты,
О себе могут все заявить.

Припев:
Фестиваль, фестиваль, фестиваль
Мы назвали «Славянская Лира»,
Фестиваль, фестиваль, фестиваль -
Праздник счастья, любви, символ мира.

Драматурги, прозаики – встречи,
Вместе все мы – величие муз.
Зажигаются творчества свечи,
Образуя духовный союз.

На часах без пяти бесконечность,
Блажен, кто вместе с нами идёт
И несёт слово Божие в вечность,
Тот Любовь несомненно найдёт.


Фанат

Николай Петрович имел странную фамилию, которая соответствовала его неуравновешенному характеру и походке, напоминающей спортивную ходьбу на длинную дистанцию. Забегайло – так произносилась эта фамилия устами начальника цеха, в котором уже на протяжении тридцати лет Петрович работал высококвалифицированным токарем-универсалом. И он подтверждал это звание, любезно присвоенное товарищами по работе, делом, а не словами. Его собственноручно изготовленные детали не нуждались в проверке. В последние несколько лет работы мастер цеха загружал Николая Петровича чертежами для изготовления экспериментальных и высокоточных комплектующих частей к новому мощному прессу, который разработали специалисты конструкторского бюро завода. Токарь-универсал с порученной работой справлялся успешно, за что ежемесячно получал кое-какую премию, которая по ведомости как будто и есть, а на деле ее и не видно. Но Петрович как бы и не обращал на это внимание, поскольку заработки были приличные, а тем, кто пытался выяснить сумму вознаграждения за отработанный месяц, назидательно отвечал: “Не в деньгах счастье, а в их количестве”. Заканчивая рабочую смену, Забегайло любовно оглядывал свой станок, похваливая его за безупречную работу, старательно выметал из всех щелей стальную стружку. Закончив с уборкой, направлялся в раздевалку, принимал душ и бодрым шагом шел к проходной.
В тот жаркий июльский день товарищи по работе уже заканчивали процедуру омовения, когда Петрович только переступил порог душевой.
– Петрович, ты чего так долго станок убирал? Забыл, наверное, что сегодня играет твой любимый “Чемпион”? – заметил язвительным голосом сосед по станку Василий. – Ведь ты же этой команде пятнадцать лет отдал. За что ты ребят презираешь, которые с тобой на матч собрались?
Молчание Петровича заставило Василия вновь заговорить.
– Ладно-ладно, не обижайся, шучу я.
– Да я и не обижаюсь. Просто у меня нет сегодня желания идти на стадион. Чувствую, мои продуют. Но что делать, последуем традиции, пойдем поболеем. А ты не переживай – не опоздаем, я на машине.
Петрович быстренько помылся и переоделся. На данный день его выходной “прикид” состоял из синих с белыми лампасами шорт и футболки с большой черной цифрой “9″ на спине. Выше “девятки” четко выделялась надпись на всю спину, которая гласила о том, что ее владелец принадлежит команде “Чемпион”. В самом деле эту футболку Петровичу в торжественной обстановке вручил тренер, когда Николай по истечении четвертого десятка жизни с горечью покидал команду.

Старенький “Жигуленок” первой модели жалобно скрипнул дверцами и со вздохом опустился на несколько сантиметров вниз, когда в приличном еще салоне разместились пять здоровых мужиков.
– Петрович, не стыдно тебе на этой старушке в люди выезжать? – опять задел вопросом Василий.
– Нет, не стыдно. Вот отгуляем с ней серебряную свадьбу, тогда, может быть, и куплю подходящую модель.
– А эту куда? В музей?
– Есть у меня и на этот счет мыслишка. В детский дом отдам. Им пригодится. Пусть распоряжаются, как хотят, – весело ответил Петрович и тут же добавил: – Не смотри, что старая, зато движок – зверь. За десять минут доедем.
Петрович как в воду смотрел. Когда они вышли из машины, припарковав ее на стоянке возле стадиона, прошло действительно десять минут.
Стадион уже волновался, хотя матч между “Чемпионом” и командой областного города, которая именовалась “Ласточкой”, еще не начинался. Друзья в сопровождении Забегайло прошли до центра стадиона и, найдя свободные места, плотно уселись на первом ряду. Через некоторое время под аплодисменты зрителей на поле трусцой выбежали одна за одной команды и, встав напротив, игроки пожали друг другу руки.
После свистка арбитра игра началась стремительно, и мяч не находил себе места ни среди одних, ни рядом с другими. Он пулей летал с одного угла поля к центру, а потом опять в противоположный угол. Игроки “Чемпиона” хотя и были хозяевами поля, никак не могли завладеть ходом поединка. Гости умело отбирали мяч, но дальше 11-метровой черты их не пропускали защитники.
Петрович ерзал на скамейке, расталкивая по сторонам своих товарищей. В запале страстей двинул локтем в бок Василия. Тот только ойкнул, но, посмотрев на Петровича, ничего не сказал. Забегайло, в свою очередь, уже кричал во всю глотку. Наверное, Николай не отдавал себе отчета и уж тем более не мог отвечать за свои слова, которые запросто могли окрасить в багровый цвет многие женские ушки, которых, к счастью, рядом не было. А когда на тридцатой минуте первого тайма гости забили красивый гол почти с центра поля, Петрович выругался чисто по-мужски и, махнув рукой в сторону ворот “Чемпиона”, встал со скамьи, собираясь уходить с матча. Друзья удержали его, пристыдив тем, что истинные патриоты своей команды не покидают ее в трудный момент. Николай адресовал своей любимой команде обидные фразы, обзывал игроков мазилами и сосунками.
– С вашими движениями только ламбаду танцевать, а не мяч гонять! – выкрикивал он в сторону “Чемпиона”.
Пока Петрович обхаживал ласковыми словами “чемпионовцев”, первый тайм подошел к концу. Команды ушли на перерыв. Забегайло с досадой закурил, на что Василий заметил:
– Ты что, дымовую завесу ставишь, чтобы гости в ворота не попали мячом? – но встретившись взглядом с Петровичем, понял, как тот расстроен.
Вдруг глаза Василия восторженно округлились:
– Петрович, а ведь ты же одет по форме! Вот и замени девятый номер. По-моему, он вообще спит на ходу.
Николай усмехнулся:
– Да ты что! Тренер не согласится. Тем более, я столько лет не участвовал в ответственной игре – опозорюсь.
– А ты попробуй. Тебя помнят как отличного нападающего. И фамилия у тебя соответствующая.
– Нет, Вася, никто на это не согласится. Да и я уже пять лет курю, дыхалка стала не та. Уж лучше будем “болеть”, может быть, еще не все потеряно.
Второй тайм начался в полной тишине, которая воцарилась на стадионе. “Чемпионовцы” бегали веселей, но фортуна была не на их стороне. Поскольку мяч все чаще находился у гостей, Петрович уже не кричал. Он сжал в кулаки свои мозолистые ладони и как только мяч попадал под ноги родной команды, Николай вполголоса выдавливал из себя:
– Ну… давай же…
Так прошло целых пятнадцать минут. Счет оставался прежним. Петрович, наблюдая за ходом игры, опять стал нервничать. Когда в очередной раз у нападающего “Чемпиона” соперники отобрали мяч, Забегайло свечкой взвился с места и выбежал на поле. Он с ходу завладел мячом, искусно маневрируя, обошел соперников и, выйдя на финишную прямую к воротам противника, ударил по мячу, вложив в этот удар все свои эмоции. Мяч красиво влетел в правый угол ворот “Ласточки”.
Трибуны разразились овацией. Вновь над болельщиками появились плакаты и вывески, на которых было написано “Чемпион” – победитель”. Свист зрителей распугал сидящих на беговой дорожке голубей и те стайкой кружили над стадионом, как будто тоже радуясь забитому мячу.
Спортивный комментатор объявил о том, что счет сравнялся, и теперь только крепкая воля может вывести ту или другую команду к победе. Но тут на поле возникла суматоха. Судья не мог не заметить того, что в команде “Чемпиона” под номером “9″ появился второй игрок. Через пару минут комментатор принес публике свои извинения, заявив о том, что гол в ворота гостей забил бывший игрок “Чемпиона”, у которого не выдержали нервы за игру своей команды. И поэтому мяч не засчитывается, а Николай Забегайло удаляется с поля. А поскольку он публично извинился, мы простим ему этот необычный поступок.
Петрович, вспотевший и гордый, под аплодисменты сел на свое место. Друзья восхищенно смотрели на Николая.
– Да, есть еще порох в пороховницах! Молодчина, показал пример. Посмотри, как твои орлы забегали. Гляди, гляди, сейчас врежут! Точно. Гол!!! – вскричал Василий.
– Ты смотри, действительно сравняли счет, пока я усаживался на свое место, – ответил Петрович.
А друзья наперебой хвалили Николая.
– Молоток! Как ты заколотил мяч, залюбуешься! Любой позавидует. Слушай, Петрович, надо тебя тренером поставить, ты любого научишь играть.
Николай отмахивался от комплиментов друзей, твердя одно: мол, сдуру получилось, но все же весело улыбался.
Тем временем стадион опять взорвался громом оваций, поскольку в ворота “Ласточки” влетел очередной мяч.
Василий крепко двинул Николая в бок, выкрикнув при этом:
– Ура! Гол!! А это тебе сдача.
Матч закончился вскоре под неустанные похвальные возгласы в адрес команды родного города.
Друзья уселись в жалобно скрипнувший дверцами и грустно осевший на несколько сантиметров автомобиль. Петрович завел мотор.
– Ну что, с победой по домам? – спросил он.
– А разве мы это дело обмыть не собираемся? – парировал Василий.
– Почему же, можно и обмыть. У меня дома есть отличный чай. Да и насчет тренерской работы вопрос обсудим. Идет?
В салоне наступила зловещая тишина. За всех ответил опять же Василий.
– Ну что с тобой поделаешь – чай так чай, только не скучай. А насчет тренерской работы даже и не сомневайся – тебя же давно приглашали. Вот и заправляй ребят спортивным духом. Ведь ты же фанат, Петрович, а они могут многое.


Весенняя сказка

музыкальная мини-пьеса в стихах для детей и взрослых

Краткое содержание:
В царство Природы приходит долгожданная Весна. С её приходом просыпается всё живое вокруг. Между Весной и лесом, а также всех его обитателей происходит диалог,
в котором Весна учит быть добрыми, сильными, смелыми. Испытания приходят как всегда неожиданно. Смелость и решительность обитателей леса приводят «врагов» в бегство, тем самым даруя победу царству Природы.


Действующие лица:
Весна. Березка. Молодой дуб. Старая ель. Рябина. Елочки.
Медведь. Ветер. Заяц. Ежик. Дятел. Скворцы.
(Музыкальное сопровождение выбирается на вкус сценариста.)

На сцену выходит Весна и поет:

Я – Весна, предшественница лета
Дочь прекрасной матушки-Зимы.
Повернулась к солнышку планета –
Просыпайтесь, жители Земли.

Сон стряхните, белые березы,
Расцветайте, красные рябины.
Не роняйте, липки, капли-слезы,
Будет лето – вырастут и розы.

Всем деревьям я сошью наряды
И посею разные цветы.
Будут все зверюшки очень рады.
Радуйся, березонька, и ты.

         Вокруг Весны собираются в кружок все деревья и начинают задавать вопросы. Молодой Д у б  поет:

Здравствуй, милая Весна, свет-красавица.
Твои добрые дела нам так нравятся.
Солнце красное уже разбудило нас.
Очень рады мы, Весна, что дождались вас.

         Дуб кланяется Весне, она отвечает:

Дам тебе, дружок, от секрета ключ,
Скоро ты, мой друг, вырастешь до туч.
Обогреет ствол солнца теплый луч.
Будешь ты высок и в плечах могуч.

Е л о ч к и (поют весело):
Мы – маленькие елочки,
У нас острые иголочки.
Посмотри, у наших ножек
Спит несмышленый ежик.

В е с н а :
А вы его разбудите,
Иначе проспит все лето.
На ручки ежа поднимите,
Его разбудит это.                 (Елочки поднимают Ежа на руки).

Е ж и к :
Ах, как ярко солнце светит,
Разве к нам пришла Весна
И проснулось все на свете?
Что ж, тогда мне не до сна.

         Из берлоги, сладко потягиваясь, выходит Медведь, оглядывается вокруг.

Это что за беспредел,
Вроде, лес мой поредел.
Кто осмелился рубить,
Лес красивый мой редить?
Почему листочков мало
На моих березках стало?
Почему у этой елки
Осыпаются иголки.  (Осматривает себя.)
Как я сильно похудел!
Кто над ухом тут гудел?
Вы меня лишили сна –
Что, уже пришла Весна?

Е л к а (отвечает ласково):
С добрым утром, Михаил!
Как ты всех нас удивил,
Нам задав такой вопрос.
Лес немножечко подрос.
Для того, чтобы расти
И еловый лес спасти,
Нездоровые иголки
Осыпаются у елки.
Лес наш вовсе не рубили.
Все порубки запретили.
Люди стали к нам добрей.
Ну иди же к нам скорей!       (Ель берет Медведя за лапу и подводит ко всем)..

В е с н а :
Вижу, все у вас в порядке,
Но хочу предупредить:
Утром всем вам на зарядку
Нужно дружно выходить.

Чтобы быть здоровым, сильным,
Умным, честным и мобильным,
Чтобы на других не злиться,
Ключевой водой облиться.

И еще: с дремучих пор
Есть у вас свои враги.
Научитесь дать отпор,
Чтоб вредить вам не могли.

Есть у вас сейчас листочки,
Есть и сочная кора.
Подрастают дружно дочки –
Молодая детвора.
Чтобы всех их уберечь,
Кто-то должен лес стеречь.

Д я т е л :
Клюв мой, вроде, износился,
Но его я наточу.
На работу сын просился –
Ремеслу я научу.
Будем с ним вдвоем на пару
От личинок избавлять.
Поддадим  зелёным жару,
Сможем ими управлять.

С к в о р ц ы :
Пусть вредители узнают,
Мы им спуску не дадим.
Если слов не понимают –
Лишний раз предупредим.
Будем мы всегда на страже
У лесных наших ворот.
Пусть попробуют – покажем
От ворот им поворот!

В е т е р (завывает):
В час, назначенный судьбою
Я на встречу к вам приду.
Не поможет – вихрь с собою
Я на помощь приведу.
Мы вредителей попросим
Эти жирных пустомель.
Не поймут – мы их забросим
В даль, за тридевять земель.
Унесем силком за море,
Где жара и нет воды.
Будет им большое горе,
Если захотят беды.

В е т е р : — А сейчас я хочу проверить вас на прочность.
(Дует на деревца. Те гнутся во все стороны.)
Ветер был сейчас в три балла –
Выдержали, молодцы!
И березка устояла,
Только спрятались скворцы.
Ну, конечно, нашим птицам –
Воробьям, скворцам, синицам
Ветер в небе не помеха,
Он для радости и смеха.

Прилетает С о р о к а.

Ой, спасайтесь все, кто может,
Разбегайтесь, кто куда.
Даже Ветер не поможет –
К вам сюда идет беда.
Туча гусениц противных,
Батальон иль целый полк.
Да подтянутых, спортивных…
Не дадим мы с ними толк.

Подходят с песней В р е д и т е л и.
Мы – коварные Вредители,
Любим вкусно пожевать.
Завещали нам родители
На природу наплевать.
Любим свежие листочки,
Корни можем повредить.
За обеды наши дочки
Вам не смогут заплатить.

М е д в ед ь :
Ваш обед для вас сегодня
Будет очень дорогой.
Лучше с песенкой походной
Отправляйтесь вы домой.
Свистну я друзьям пернатым –
Вам тогда несдобровать.
Истребителям крылатым
Будет что сейчас клевать.

В р е д и те л и (отступают).
Что вы, что вы, дядя Миша,
Мы хотели пошутить.
Будем мы смирнее мыши –
Расхотелось нам вредить.

З а я ц (выскакивает с косой):
Заяц я – зовут Косой.
Кто мои нарушил планы?
Покошу сейчас косой –
Где же эти хулиганы?
Как у вас на сердце скука,
Так с деревьев соки пить!
Будет вам вперед наука –
Научитесь лес любить.
На другой корм перейдите,
Есть еще деликатес,
А природе не вредите,
Не губите зелен лес.
Выходит Е ж и к ,  говорит старшей гусенице:
Что, в лесу запасов мало?
Есть грибы и ягоды.
Всех подруг своих собрала
И бегите-ябеды.
Да не вздумай возвращаться,
К нам дорогу позабудь.
Вдруг придется с кем прощаться,
Проводив в последний путь.

Р я б и н а :
Он для многих будет мрачен.
Кстати, он для вас оплачен (и дает пинка гусенице).

Г у с е н и ц а :
Ах, ты так! Еще пинаться!?
Я запомню, отомщу.
И не буду я стесняться –
Через год да отыщу.
2-я  г у с е н и ц а :
Мы тебе, сестра, поможем,
У рябин кору погложем.
И рябинки будут знать,
Как мою сестру пинать. (Бросается на рябинку, кусает. Скворцы налетают на Гусениц.)
С к в о р ц ы :
Ах, зеленые, противные,
Мысли ваши негативные.
Скажем вам один секрет:
Нам пойдете на обед.
Ах, противные и жирные,
Вы сорвали планы мирные.
Получите – заслужили. (Гусеницы пускаются наутек.).

С к в о р ц ы  (кричат хором):
Мы сегодня победили!
(К примеру, “День Победы” – припев.)

С о р о к а :
Слышу я: опять беда –
Лесоруб идет сюда
С топором, пилою острой,
В сапогах, в рубахе пестрой.

Л е с о р у б :
Подскажи ты мне, зеленая трава,
Где поблизости еловые дрова?
И березку где на веник обрубить –
Мне сегодня нужно баньку истопить.
Е л ь :
Я жила почти сто лет,
Повидала много бед.
Взять палач пришел оброк –
Помирать, видать, мой срок.

Прощайте, мои дорогие собратья!

* * *
Деревья молча умирают,
Когда их рубят на дрова.
Лишь слезы-капельки роняют,
И принимает их трава.

Безмолвно скорбный крик печали
Вдаль улетает не спеша,
А эхо крик вдали качает,
Ведь у деревьев есть душа.

М е д в е д ь :
Покажи того мне Ваньку –
Мы ему устроим баньку.
И погреем, и напарим,
Из него мы кашу сварим. (Вразвалку идет к Лесорубу.)

Л е с о р у б (убегая):
Ой, спасайте, мои ноги!
Мишка вышел из берлоги,
А за ним бежит Косой
С острой тонкою косой.
Даже в страшном гневе Еж –
Он сейчас на Льва похож.
Ой накликал я беду,
Больше в лес я не пойду.

(Музыкальная заставка. К примеру, “Добры молодцы”)
         Деревья и звери радуются победе.

В е с н а :
Молодцы, стояли дружно.
Вместе вы – одна семья.
Для победы вашей нужно
Бдительными быть, друзья,
Чтоб «вредители»  боялись,
Обходили стороной.
Вы сегодня отстояли
Лес зеленый, дом родной.

         Все становятся в круг и водят хоровод.


Володин Виктор Иванович,
г. Самара, Российская Федерация


СПРОСИЛ НАЕДИНЕ

Окончилась война –
И я родился,
И мама с папой в радости своей –
Конечно же, скорей закономерно –
Любя назвали Виктором меня.
Салютом разгоралось наше небо
И люди, словно братья, обнявшись
И днём и ночью пели в счастье песни
И плакали от счастья своего.
Я рос,
Освобождался от пелёнок,
Катался с горок,
Носом бороздил,
И часто убегал из-под опеки –
И в детский сад я нехотя ходил
Про холод
И тем более про голод
Не помню совершенно ничего.
И косточки урюка от компота
Что мама приносила из детсада,
Я радостно на камне разбивал.
Вот помню – было много инвалидов
Кто без руки,
И кто и без ноги.
И было много нищих гармонистов,
Но их – живых – не связывал с войной.
Сражался сам:
Кричал: – Убитый! Падай! –
Вооружён был с ног до головы
И сабель поломал незнамо сколько.
Но страх войны ко мне не подступал.
И вот однажды
Я узнал от мамы,
Что папа мой нигде не воевал.
Да как же так!?
А папины медали?
Как будто обманули вдруг меня.
Совсем война бежала от меня.
Совсем не знал я, что такое тыл,
Не знал эвакуации завода,
И я спросил отца наедине:
- А почему ты не был на войне?
И он меня к себе прижав покрепче
Мне объяснил по-взрослому уже:
- Гасил пожары в городе, в заводе
Он фронт своим оружием снабжал.
Ведь я, сынок, пожарник у тебя
А сколько их пожаров этих было…
Так много я друзей похоронил…
Да лучше и не знать тебе об этом
Покуда сам умеешь воевать…

***
Можно удобно проплыть по течению жизни:
Видеть спокойно и слушать, чего не скажи.
И не себе, ни к кому никакой укоризны –
Только однажды очутишься в рубище лжи.
Видимо надобно только в России родиться,
Чтобы, как будто родник из глубины земной,
К исповедальности неудержимо стремиться –
Чистого слова омыться водой ключевой.
Иначе все, что ни есть, обессмыслится сразу –
Все, что бы ни было, что не представится глазу.

***
Моя беда в сравнении с бедою
Моей страны до мизера мала.
Но что ни день — она передо мною,
И что ни ночь — то нету ей числа.

И нету ей ни дна и ни покрышки,
Ни прошлого, ни будущего нет,
И нету этой бяке передышки —
Хоть на мгновенье хлынул чтобы свет.

Не знаю, как с бедою справлюсь скоро
И помогу по кровушке родне,
И, может, добавляю только сора,
Метя свою избу, моей стране.

Порой оцепенения не скину:
Спиртное всюду —
Просто страшный сон.
Как будто кто толкает силой в спину
Страну на алкогольный полигон.

И что ни деревушка ни лесная,
И что ни лес, ни след на вираже —
Бутылки и бутылки — мать честная!
Уж звери не спиваются ль уже…

Очнись, народ! И молод, и немолод —
Твоя страна! Твой дом! Твоё зверьё!
Вон из угла таращит зенки голод,
А из другого — жирное ворьё!


000142

Так и напишу: СТИХОТВОРЕНИЯ –
На киоске, чтоб издалека
Различили все без напряжения —
От младенца и до старика.

Выставлю стихи и об одежде,
Позабуду отдых, сон и лень.
Будет ко мне очередь в надежде
Прибывать час от часу весь день.

Я в стихи любви волью желанье —
Сумерки, скамейка и луна.
А напротив каждого названья
Рядом, соответственно, цена.

Будут люди, глядючи на цены,
Радоваться, а не унывать.
Чтоб хватило всем — одновременно,
Буду сочинять и торговать.

Будут и говядина, и куры,
Буду всем со скидкой продавать.
Я с народа, как иной, три шкуры,
Хоть убей меня, не буду драть.

***
Комар играл на скрипочке своей,
Летал с ней на весу неутомимо
И, как я ни старался половчей
Схватить его за музыку, — всё мимо.

Уж я-то с ним нимало не играл
И слон бы здесь давно сумел озлиться.
Но, видимо, скрипач настолько мал,
Что страху было негде уместиться.

От скрипочки его с одной струной
Свихнулся я уже к рассветной сини.
Лишь мысль одна витала надо мной:
—      Нет, далеко ему до Паганини.


***
Цыганок было трудно избежать,
Они, меня заметив, шли навстречу:
—         Дай руку мне, красавец, погадать,
Скажу тебе всю правду.

Не переча,
Я руку говорившей протянул,
Совравши, что расплачиваться нечем.
И сразу в пестроте их утонул,
Цыганское разволновалось вече:

Зачем? Не надо денег нам твоих!
Ты в руку положи одну монету,
И сдался я настойчивости их
И заинтересованности этой:

—         Я вижу на глазах твоих печаль.
—         И вправду, уж какое там веселье…
—         С другим твоя любимая!
—         Как жаль. Всё это правда,
Словно подсмотрели.

Цыганок удалялся карнавал.
Сумели отгадать они, что было…
А что же будет? Я переживал:
На будущее денег не хватило.


Ворожцов Михаил Владимирович,
г. Могилёв, Республика Беларусь

МАРТ. СНЕГ.
Диптих

Зачем метели на расстреле
Моей распахнутой души
Кружатся в небе каруселью
И чувствовать ты не спешишь,
Как, словно Атлантида, тонет
Мой город в мартовских снегах,
И умирают, молча, в доме
Сны, поцелуи, нежность, страх?..
Все исчезает под сугробом
Безумья ревности зимы.
И мы не понимаем оба,
Где мы находимся, и мы
Вновь пьем за неумелость встречи,
За неумение спасти
Весенний тон. И скоро вечер,
И вот уже нам не найти
Ни остановки-перекура,
Ни полустанка в полпути,
И только тронь – мускулатура
Клавиатурой зазвучит.

2

В тот последний
неожиданный снег,
что залег в мою душу и никак не растает,
каждый раз
возвращаюсь во сне,
белой птицей туда каждый раз улетаю.
В ту последнюю встречу
мы так глубоко
провалились в снега
настигавшей разлуки,
что оттуда уже никого,
ничего
не увидеть.
Мы держим друг друга за руки
в наступившей весне.
Обессиленный снег
до последней снежинки цепляясь за «выжить!»,
держит нас, словно вне
пространства и не
пускает туда,
где земля оголится бесстыже.
Город
тонет в снегах,
город прячет дома,
словно хочет спастись
от нашествия лета,
и парит над домами
безысходный роман
недописанно-недопетый,
где не вылюбить так,
чтоб потом не любить
эти долгие зимы,
полжизни крадущие,
где уже все равно,
расставание – как,
важно что – горизонт грядущего.
В нашей странной весне
путешествия вдоль
лабиринта снегов.
И к ладони ладонь
не липнет.
Липнет снег.
К снегу лепится боль.
Снег растает,
а боль
не стихнет.
Этих долгих стихов
запоздалый мой зов –
прошлогоднее таянье снега.
След уже не найти –
мириады миров
пронеслись мимо нас неба бегом.


ЗИМА

А у нас здесь, как прежде, зима
Зажимает последние гайки.
Словно баба-чиновник, сама
Проверяет все перепайки.

Но уже все равно, сколь мороз не крепи,
Скоро рухнет февраль на усталое снегосмятенье.
Из берлоги своей зареву о любви,
Заменив сновидение сердцебиеньем.

Зачернеет зрачок возвращеньем грачей,
Зазудит где-то между лопаток.
Я закрою в альбом фотоснимки теней
И открою окно с прошлогоднею ватой.

Пятерней, где судьба свой оставила след,
Я в сугроб отпечатаю слепок.
Говорим мы о возрасте: «Сколько вам лет?»
Говорю о судьбе: «Скольких зим переждали вы небо?»


НУ, ПОГОДИ!

            Ах, как это сложно – уйти.
Полушаг, полувздох, полуслог, полушёпот… Не нарушив структуру вселенной, просто не-
                                      воз-
                                               вра-
         титься.

Мы в детстве играли в прятки. Азарт через щербатые рты:
–  Догоняй!
А тут дядя Сёма:
–  Азхн вей! Ша, детвора, – мультики.
         Бежим, стремглав, забыв, кто водит:
–   «Ну, погоди!»
А тут у папанек футбол! (По другому каналу.) И для них это также важно! И даже бабушки не в силах спасти!
И мы, каждый закусив вишневые детские губки, дуемся, едва сдерживая наводнения  чувств.
Друг дядя Сёма спасает:
–  Сара, я на первый этаж. А ты – «Ну, погоди!» И, слышишь, дай им печенья.
(Телевизоров в нашем доме тогда было два: для мультиков и для футбола.          Беззаботная коммуналка!..)
В черно-белый «Tauras» уставившись (ресницы длинные, такие – настоящие – только у детей!), хохочем.
Потом во дворе разыгрываем Сюжет.
А сыграй мне кто-нибудь Румянову! Прохрипи, как  Папанов!
Не нарушив детские сны, тихонечко, на цыпочках, ушли.
Настоящие Люди.
Истинные Актёры.
Взаправдашние Мультяшки.
Голоса нашего детства.

Когда умерли Сара и Сёма, нашей семье достался чёрно-белый
«Tauras». Он был не нужен – новое поколение техники стремительно вошло в нашу жизнь (как и, увы, новые люди). Но все пятнадцать выпусков знаменитого мультфильма для меня настоящие только с этого экрана.

Бобруйск, ХХ век.


Воронин Дмитрий Павлович,
п. Тишино, Калининградская обл.,
Российская Федерация

ЛОСЬ

К деду Андрею Ивановичу на юбилей собралась вся родня: сыновья с жёнами, дочки с мужьями и внуков целый детский сад. Кто к празднику пешочком до дедовой избы дотопал, а кто и поездом добирался несколько суток. Пашка, к примеру, старший сынок, аж из самой Москвы приехал, шутка ли?  А ещё на поздравление родня ближняя и дальняя стеклась. Сёстры, братья Андрея Ивановича, родные да двоюродные, за ними сёстры да братья бабки Лены, жены именинника, а там дружки закадычные, да и просто соседи по улице. А коль улица на деревню Смирновку всего одна выстроилась, так можно прямо и сказать, что собрался у деда Андрея почитай весь народ, что в Смирновке проживал, человек за сто, а может и под все двести, если с детишками высчитывать.
Ну и ничего удивительного, ведь дед Андрей в большом почёте среди деревенских числился. В прежние времена агрономом в колхозе работал, а помимо профессии ещё и рыбак, каких поискать, да грибник заядлый. Ко всему прочему пасеку содержал единственную на всю деревню. Так что если за медком для профилактики от всяких там хворостей, ну, это, известное дело, к Иванычу, к кому же ещё? И не драл дед Андрей за лакомство в три шкуры, как в городе, кому и задарма мёду нальёт, если человек хороший или в бедности.  А уж рыбак какой, тут и разговору нет, ас да и только, корифей, хоть сейчас в академики. И о наживке всё до скрупулёзности выложит, и о снастях поделится, где какую рыбёху ловить да в какую погоду обскажет, так что мужики к нему завсегда за советом, поскольку кто же в Смирновке не рыбак? Но Андрей Иванович всё же главный. А грибник каковский! Пойдут компанией в лес и лишь в опушку вступятся, его и нет уже. Все в корзинах только дно успеют прикрыть, а дед Андрей с полной навстречу идёт и в усы ухмыляется. И на спор не раз мужики руки били, кто быстрее грибов нарежет, да всяк Андрею Иванычу проигрывали.
Ну, во всём как будто Андрей Иванович мастак, но оказалось, что не во всём – охотник никакой. Тут и не его вина даже, просто в самой Смирновке вообще никто не охотился, как-то не заложилась эта пристрастность в местных жителях. Рыбаки, ягодники, грибники – это да, а вот к охоте – с полным безразличием, и разговор о сём ни разу не заводился. А если б кто и завёл, поглядели бы на него, как на умалишенного, да и весь сказ.
Но как бы то ни было, а Андрей Иванович частенько сны снил, как с двустволкой по лесу на медведя крадется, и чем ближе к зверю подбирается, тем всё больше и больше душа обмирает, а сердце колоколом в груди бьётся. А уж когда медведь вот он, рядом, стрельни только да тащи добычу домой, сон резко обрывался, и Андрей Иванович, весь потный, непременно вскрикивал и просыпался.  Не давал, видимо, деду Андрею покоя тайный зов предков. Тайну эту про охоту жена Лена знала. Ну, а где жена знает, там и дети ведают.
Вот на юбилее Пашка и достал нежданный подарок – ружьё-двустволку, купленное по случаю у спившегося горе-охотника. Все так и ахнули, а Андрей Иванович даже слезу пустил, так расчувствовался. Целый час ружьё главным объектом внимания было, каждому мужику подержать хоть с полминуты оружие требовалось, к плечу прижать, мушку навести. Ну, и разговоры под это дело охотничьи завязались, хоть на охоту отродясь никто в самой деревне не хаживал. Однако тут вдруг открылось, что и Николай, сосед, где-то на Дальнем Востоке медведя обкладывал, и Петро, брательник двоюродный, на волков на северах ходил, и даже Минька, деревенский пропитуха, зайцев десятками стрелевал, когда на Урале срочную служил.
̶  Всё! – вскричал распалённый разговорами и спиртным Андрей Иванович. – Завтра  спозаранку иду на охоту, на лося, вот! Кто со мной, полпятого сбор у ворот.
̶  А чего ж на лося-то, Иваныч? Мобуть, на медведя зараз? – расхрабрились мужики. – Медведок-то, слыхивали, шастат по округе. Вона, в Красных Баках у Игнатовых улии разорил,  а в Карпунихе у Михеевых бычка задрал. Так, можа, и подстрелим его? Себе мясцо, соседям – подмога.
– Нет, сказал! – стукнул кулаком по столу  Андрей Иванович. – Говорено на лося, значит, на лося. Ён – зверь справной, на всех хватит. К тому ж не стреливал его никто, как я вас послухал. Вот, Колян медведя брал? Брал. Так что ж, я опосля его вторым буду? Ни в жисть! Петька на волка ходил? Ходил. На фиг мне с ним повторяться. Минька зайцев травил? Травил. Не хватало, чтоб я ещё с Минькой вровень ставился!
– А чем я ниже тебя? – поперхнулся самогоном  Минька.
– Сиди уж, пока не прогнали, – зашикали на него дружки-выпивохи.
– Кто лису гонял, кто тетерю выслеживал, кто белку в глаз подбивал, кому кабан на пути попадался, – продолжал Андрей Иванович загибать пальцы, – а вот на лося хаживать ещё никому не приходилось. Вот я первый на деревне его и порешу.
– А почему ты? – вновь вскинулся охмелевший Минька. – А можа, он мне достанется!
– Ага, на живца. Бутылку с брагой к палке привяжешь и тут же поймаешь. Они ж, лоси, только что на твою брагу и поклевывают, особо  спозаранку, когда похмелье на них, как и на тебя, западает, – засмеялись кругом.
Поутру человек двадцать вышли к лесу. У каждого за плечами мешок с припасами и нож за голенищем. А Минька, тот даже корзину прихватил и вилы впридачу.
– По грибы, что ли, Митяй? – встретили его смешком охотники.
– Ничё и не по грибы, – нахмурился Минька. – Под мясо взял, мешок вот прохудился.
– А вилы пошто? Лося в глаз бить?
– Да не-е. Он зайцев вилами натыкает. Он же у нас мастак по ушастым. Вчерась сам бахвалился, как в солдатах с ними воевал, весь Урал по сию пору без зайчатины живет.
– Брешите, брешите, – беззлобно отбивался Минька от подтрунивавших мужиков. – А вот коль какой кабан вдруг на вас или волчара выскочит, вы что, его ножиком тыкать будете?
– И то правда, мужики, – вступился за Миньку дед Андрей. – Хоть по рогатине какой прихватите, все ж какая-никакая подмога.
Через минут десять каждый подобрал себе по дубцу, и все дружно двинулись вслед за Андреем Ивановичем.
– Куда идем-то, Иваныч?
– В Горелый лес. Я там о прошлом годе два раз лосей видал, когда по бруснику хаживал.
– Так, мобуть, куда поближе? Это ажно чуть не десять километров топать, ежели не больше, даль така, – захныкал Минька.
– А ты не ходи, кто неволит, – отмахнулись от него охотники. – Зайцы, поди, и тут-то шлындают. Наловишь на уху.
– Вот ащё, – насупился Минька и поплелся вслед за всеми.
Пройдя лесом больше половины пути, дед Андрей объявил привал, и все охотники с радостью попадали в траву. Лес в июльскую пору был хорош: светел, тёпл и приветлив, шелест листвы и щебетанье птиц – всё это  очаровывало и наполняло лёгкостью и мечтательностью.
– Эх, хорошо-то как! – растянулся на траве во весь свой богатырский рост Пашка. – Благодать да и только!
– Это да-а, – согласно кивнул дядька Петро. –  Лучше  нашего леса в мире и нет ничего.
– Ну, ты сказанёшь, – засмеялся Пашка. – Мир – вон какой огромный, и Африка, и Америка. Мест-то сколько всяких, не счесть. Есть, небось, и покраше.
– Места-то, может, и всякие, а такого, как у нас в Смирновке, зуб даю, нету, и не говори зазря, – зажмурил от удовольствия глаза Петро. – Где ащё стокмо ягод да грибов растёт, а? А где, чтоб березнячок, а в ём берёзки как на подбор, по девичьи в струнку вытянулись, а? А чтоб сосняк корабельный до самого неба, или ёлки распушены, будто павы? То-то! Вона и речка наша, Шиманиха, каких нет нигде. Чистотелая, величавая, рыбами да раками богатющая, что там Волга!
– Ты на Волге-то бывал хотя б?
– А чего на ей бывать, интерес какой? Рыбы нет, грязна от берега до берега, река разве? Токмо время тратить.
– Насчёт времени, это ты, Петро, точнёхонько угадал, – поднялся на ноги дед Андрей. – Хорош загорать, идтить пора, а то так-то и зверя не увидим.
И только он это произнёс, как где-то вдали раздался громкий дикий рёв.
– Что это? – аж подпрыгнул от неожиданности Минька. – Слыхали?
– Не глухие.
– Мобуть, гром, – предположил кто-то, когда рёв повторился.
– Какой гром, – сдвинул брови Николай, – медведь энто. Токмо он так ревёт, а боле некому.
– Можа, не он, – побледнел  Минька, крепко схватившись за вилы. – Можа, кто другой?
– Кто другой?
– Ну, лось али кабан.
– Ты чё, Минька, сбрякнулся, чего ли? – Скривился Николай. –  Ты ещё скажи, что энто заяц. Говорено же, медведь, токмо он так орёт, за версту слышно.
– И чаво таперь? – заволновались вокруг.
– Чаво-чаво! Дак, ничего. Вона у Андрея Иваныча ружо, будем из его косолапого стреливать. Так ведь, Андрей Иваныч?
– Так, конечно, оно так, – почесал затылок дед Андрей. – Токмо я на лося собирался, патроны на него с вечера заготовил. Подойдут ли на медведя?
– Ну, так чего паниковать-то зазря, – вытащил из пачки папиросу Николай. – Доставай, давай скорей, Иваныч, из сваво мешка патроны да заряжай, покуда медведь ещё далече.
– Давай, давай, Иваныч, – воспрянули духом мужики.
– Чичас, чичас, робята, – засуетился дед Андрей, развязывая мешок.
Несколько раз переворошив содержимое котомки, дед Андрей ошарашено уставился на мужиков.
– Нету, – испуганно прошептал он. – В другой мешок вчерась, видать, положил.
– А-а-а, – заскулил Минька и обессилено опустился на землю.
– Чаго деять-то будем? – виновато обвёл всех взглядом Андрей Иванович.
– Бежать надоть, – предложил кто-то.
– Не-а, – хмуро покачал головой Николай. – От косолапого не убежишь – догонит и порешит поодиночке.
– На дерева надоть лезти, – захныкал Минька, – можа, он мимо пробежит.
– Каки дерева, дурак али как? Медведь по деревам, что белка.
– Так и что?
– А вот что, – обвёл всех суровым взглядом Николай и затушил папиросу. – Встанем кругом, дубцы в руки, у кого ножи тоже. Могёт, косолапый спужается и в сторону уйдёт, а нет, так хоть спробуем его завалить чем есть. Даст бог, получится.
На том и порешили, встали в круг и стали ждать. Минут через пять со стороны густого ельника послышался хруст веток и дикий рёв. А ещё через полминуты еловый лапник раздвинулся и…
– Ах, кудрить её раз так, – выдохнул кто-то из охотников, – это ж корова!
На мужиков из-за ёлок вылупилась рогатая, с белыми пятнами голова заблудившейся бурёнки.
– Ничего себе! Я чуть в портки не наложил со страху, а тут такое! – возмутился пришедший в себя Минька.
– А чё, надо было медведю заместо коровы, чтоб, значится, наложил? – рассмеялись вокруг.
– И чё теперь делать будем?
– Ничё, назад до дому вертаться надоть.
– А как жа лось? – совсем расстроился Минька. – Я ж мясца собрался подловить, даж корзину взял.
– А вона лось, – хохотнул Петро, указывая на бурёнку. – Вот сведём домой, а там и оприходуем, ежели бесхозная.
Так незадачливые охотники и вернулись в Смирновку несолоно хлебавши. Мало того, ещё и трофейная корова оказалась пропажей бабки Полины. После такого случая дед Андрей подарок свой велел сыну назад в город свезти, чтоб ничего о его конфузе не напоминало.
Но всё ж, один раз в пару-тройку недель, как только стадо коров возвращалось в деревню с выпаса, на боку у бурёнки Андрея Ивановича краской было кем-то жирно выписано: «Лось».


ИЛЬИЧ

На городской свалке Ильич появился поздней осенью. Высокий, сутулый старик в темно-коричневом драповом пальто, шапке-ушанке и в ботинках на толстой подошве медленно брел среди зловонных завалов, шурудя перед собой сучковатой надтреснутой палкой.
– Чего ищешь, дед? – обнажил в приветливой улыбке полубеззубый рот низкорослый мужичок в истрепанной грязной фуфайке. – Скажи, может, чего присоветую.
– Так это… Вот, – засмущался, остановившись, старик, – бутылки пустые ищу.
– Бутылки? – нахмурился мужичок, подозрительно оглядывая новоявленного конкурента. – А чего это тебя на свалку занесло, в городе, что ли, бутылок уже не осталось?
– Не могу я в городе, – нервно сжал свой посох старик.
– Стесняешься… – понимающе усмехнулся бомж. – Звать-то тебя как?
– Степан Ильич.
– Ильич, значит… Ну, а меня Витьком когда-то нарекли, а тут все Солнышком кличут, – протянул грязную ладонь Ильичу мужичок.
Старик с опаской подал навстречу дрожащую руку.
– Ты вот что, дед… Ты это, держись возле меня, тогда и при таре будешь, и не тронет никто, – снисходительно ощерился Солнышко. – Тут у нас конкуренция еще та, чужих особо не жалуют и побить могут запросто.
– Побить? За что?
– А то, – захихикал Солнышко, радуясь удивлению Ильича, – за дело. Я ж говорю, у нас новеньких не любят, лишний рот – лишние заботы. Вот ты, к примеру, явился сюда и думаешь, будто тут эти бутылки на каждом шагу разбросаны. А сколько в твоей сумке их, ответь?
– Одну пока нашел только.
– Правильно, одну. Ну, может, еще одну найдешь или две, и всё.
– Как – всё?
– А то. Ты, верно, думал, что здесь бутылки только для тебя одного и валяются, так ведь?
– Ну, не знаю…
– Ага, так, – довольно вскинул голову Солнышко. – А тут нет ничего, ищи не ищи.
– Что, вообще?
– Ну, если ты экскаватор, то найдешь.
– Так их чего, не привозят сюда? – вконец расстроился Ильич.
– Привозят.
– Чего ж ты мне тогда голову морочишь?
– Так когда их привозят, таким, как ты, возле них места нет.
– Это почему? – покраснел от обиды Ильич.
– Я ж говорил, у нас чужих не любят, побьют.
– Мне чего, назад уходить, ты на это намекаешь?
– Да нет, дед, ты мне понравился, – ободряюще хлопнул Ильича по плечу Солнышко. – А со мной тебя не тронут. Пошли.
– Куда?
– Познакомлю тебя со своей бригадой.
Умело лавируя между кучами гниющего мусора, Солнышко вывел старика на небольшую ровную площадку посреди свалки. Площадка была наполнена фанерными ящиками, картонными коробками, какими-то уродливыми строениями, напоминающими то ли огромные собачьи будки, то ли дровяники, то ли складские сарайчики. Возле этих построек, местами обтянутых полуистлевшим брезентом, копошились люди, одетые в грязное рванье.
– Кого еще притащил? – выкатилось навстречу Солнышку бесформенное толстое существо непонятного пола в рваном солдатском бушлате. – Чего ему тут надо?
– Не заводись, Софочка, не заводись, красавица, – раскинул руки Солнышко, загораживая собой Ильича от неласковой бабы. – Хорошего вот мужика встретил, подумал, тебе жених знатный, ну и привел познакомиться. А ты сразу кидаться, как пантера какая. Что о тебе интеллигентный человек подумает, а? Подумает, кавой-то мне Солнышко подсунуть хочет, обещал красу ненаглядную, а на самом-то деле – гарпия натуральная.
– Балабол дурной, чтоб тебя!.. – под общий смех растянула в улыбке гнилой рот Софочка. – Тоже мне, нашел жениха, пенька старого, – и, махнув рукой, миролюбиво обратилась к Ильичу: – Что, дед, из дома выгнали?
– Выгнали, выгнали, – опередил старика Солнышко. – По себе знаешь, какие нынче детки пошли, не тебя одну на улицу выкинули, вот и Ильича тоже.
– Из-за квартиры?
– Из-за нее, из-за чего ж еще, – продолжал отвечать за деда Солнышко.
– И идти больше не к кому?
– А то б он сюда пришел!..
– Слушай, Солнышко, – нахмурилась Софочка, – чего ты за деда распинаешься, пусть сам говорит, или он немой?
– А ты себя вспомни, когда из квартиры вышвырнули, много ль слов у тебя было?
– И то верно, – вытащила из кармана бушлата «Приму» Софочка, – я тогда с месяц как пришибленная была, всё молчала. Никак до меня не доходило, кто что балакает, про чего спрашивают. Хорошо, сюда добрые люди привели, так тут только и отошла. Счас уж и не вернулась бы назад, что б ни сулили.
– Да… – философски протянул Солнышко. – Жизнь – она, конечно, не подарок. Вот так живешь-живешь, вроде чего-то добился, вроде и хорошо тебе, как вдруг бах! – и в один момент всё кувырком, всё с ног на голову, будто снег среди жаркого лета.
– Сложно оно всё, это ясно. Видать, на роду у людей так написано, – подтвердила значительную мысль Софочка и повернулась к Ильичу. – А ты, дед, в Бога веришь?
Ильич вздрогнул от неожиданного вопроса, хотел было уже ответить, но Солнышко вновь оказался проворнее.
– Верит, Софочка, верит.
– Это хорошо, – довольно закивала Софочка, – без веры счас нельзя, а то так и свихнуться можно.
– Что это ты тут про меня такого наплел, – недовольно спросил Ильич, – и бездомный я, и верующий?
– А чё, надо было похвастать, что у тебя особняк в трех уровнях и ты помощник Жириновского, а бутылки сюда так пришел собирать, для коллекции? – с издевкой прищурился Солнышко.
– Вообще-то дома у меня и впрямь нет, – сник старик, присев на грязный продавленный диван возле покосившейся постройки.
– Ясно дело, – согласно кивнул Солнышко, восприняв заявление Ильича как само собой разумеющийся факт.
– Вот только сын меня из него не выгонял, – продолжил начатое откровение Ильич, – сын меня попросту забыл. Как вышел лет двадцать в большие начальники, так и забыл, и меня, и мать – жену мою. Жена-то померла два года назад, так он и на похороны не явился, хоть и сообщали. У нас трехкомнатная квартира была. Пока с женой пенсию получали, хватало за квартиру платить, а как жены не стало,  задолжал я. Вот и решил трехкомнатную продать, а себе однокомнатную купить. Черт меня дернул по объявлению, через посредника делать, хотел побольше денег получить, а в итоге оказался на улице без гроша, и не докажешь ничего.
Солнышко открыл было рот, но Ильич предупредил его.
– И не спрашивай, что и как, даже вспоминать не хочу. Жив остался – и то слава богу. Лето мыкался по знакомым да так, где придется.
– А к сыну? – встрял всё-таки Солнышко.
– Нет его. Для меня он мертв, раз даже мать свою схоронить не сподобился, – ударил, как обрубил, по разбитому дивану Ильич. – И всё, хватит об этом.
– Ну, а в милицию, собес?
– Где только не был, документы мои вместе с квартирой накрылись, а без них я кто? Никто! Тля я без бумажек этих…
– Это точно, – понимающе подтвердил Солнышко, – по себе знаю. У наших, что тут живут, почти у всех так. И что ты дальше думаешь?
– Не знаю, сдохну, наверное, в эту зиму.
– Ты вот что, оставайся у нас. Тут и с голоду не умрешь, и выпить всегда найдется, да и крыша над головой какая-никакая.
Так Ильич и прижился на свалке. С утра на промысел – то бутылки собирать, мыть, сдавать, то продукты выброшенные сортировать, продавать то металл, то запчасти. Да мало ли чего на свалку выкинут. Зиму Ильич с Солнышком худо-бедно прокантовались, а по весне, когда уже теплом пахнуло, простудился Ильич на сквозняке, в горячке промучился недели две и помер однажды под утро.
– Отстрадался, сердечный, – вздохнула Софочка и повернулась к Солнышку. – Что делать со стариком-то будем? Сообщить в милицию от греха подальше, пожалуй, надо бы. Может, родственники какие объявятся. У него документы-то есть? Посмотрел бы по карманам…
– Да нет у него ничего, слямзили документы. И родственников нет, сын только. Так он даже мать не схоронил, а Ильича и подавно не будет.
– А ты всё ж проверь, может, какая бумага и завалялась.
Солнышко нехотя стал шарить в карманах стариковской одежды. Проверил пальто, принялся за пиджак и вдруг за подкладкой, напротив сердца, нащупал какой-то сверточек. Он суетливо надорвал подклад, отцепил от булавок мешочек, прикрепленный к пиджаку, и, вспоров его, вывалил содержимое на фанерный ящик.
– Ни черта себе! – так и ахнула Софочка.
На ящике поблескивала кучка орденов и медалей. Солнышко, волнуясь, принялся сортировать награды.
– Орден Славы, два ордена Красной Звезды, орден Ленина, Отечественной двух степеней, медаль «За отвагу»… Зови мужиков!
Через несколько минут все обитатели «жилой площадки» собрались возле Солнышкиного сарайчика.
– А Ильич-то геройский мужик был, – уважительно перешептывались они. – Это ж надо столько наград заслужить!
– Да-а… Кем же он на фронте был?
– Кем бы ни был, но то, что герой из героев, это точно.
– Что делать-то будем? Надо бы властям сообщить, такого человека с почестями хоронить полагается.
– А может, продать ордена? Они ведь бабок больших стоят!
– Я вам продам, я вам сообщу! – возмущенно задохнулся Солнышко. – Если такой человек при жизни властям не нужен был, то после смерти и подавно. Сунут в общую могилу, а ордена запарят и продадут. Мы его сами похороним.
– Где, на свалке, что ли? – хихикнул кто-то.
– За свалкой, в роще. Пусть у нас будет своя могила героя, свой неизвестный солдат.
– Правильно, Солнышко, – заплакала вдруг Софочка. – Ильич душевный старик был, да еще и герой, уж я-то за его могилой каждый день присматривать стану.
– А награды куда денем?
– А награды вместе с ним схороним, – строго ответил Солнышко. – И кто на ордена, не дай бог, позарится, тому не жить. Понятно?
– С этим-то понятно, вопрос в другом. Могилу-то не скроешь, обнаружат ее – надругаться могут.
– Я это уже продумал. Мы не станем делать настоящую могилу – холмик там, крест, оградка. Мы Ильича под липой похороним. Помните, в роще, на полянке?
– Ну.
– Похороним и кострище на том месте разведем, чтоб знать, где точно лежит. Чужим невдомек, а мы приходить будем, поминать. Костер разведем – и Ильичу тепло, и нам благостно.
Весь день население «жилой площадки» с энтузиазмом готовилось к погребению Ильича. Сколотили гроб из досок от ящиков, обтянули его черным материалом, завалявшимся у одного из обитателей свалки. Софочка Ильича обмыла, переодела в чистое белье из своих запасов, Солнышко укрепил на его груди награды, и вечером, когда стемнело, траурная процессия двинулась к выкопанной могиле. Гроб опустили в яму, быстренько засыпали землей, тщательно притоптали и тут же на скорбном месте развели костер.
– За Ильича, – поднял кружку с суррогатом Солнышко. – Пусть земля ему будет пухом, – и выпил содержимое до дна.
– За героя! – застучали друг о дружку остальные кружки…









________________________________________
[1] Мой отец в 1940 году участвовал в Финской кампании, с 1941 по 1942 год – в Великой Отечественной войне при обороне Ленинграда. Красноармеец 13-й роты минометного батальона 657-го стрелкового полка. Был дважды ранен.

Гаврикова Нина Павловна,
г. Сокол, Архангельская обл.,
Российская Федерация

СТАРЫЙ ДОМ
Заброшенный домик в глухом захолустье.
Углами трещит от мороза изба,
Да холодом дышит печи русской устье.
Снаружи вдоль окон крошится резьба.
В заснеженной дали для ветра раздолье -
Поземкою легкой скользит поутру.
Две мышки, забравшись тихонько в подполье,
Прогрызли в засеке большую дыру.
Ажурною сетью опутаны вишни.
Фонарь не горит, смотрит сверху луна.
А в мире большом старый дом стал вдруг лишним.
Деревня теперь никому не нужна.
Дремотное царство нарушил однажды,
Прибывший из города днем паренек,
В сугробах глубоких протопал отважно
К колодцу тропинку. Зачем? Невдомек.
Столичные гости примчались под вечер.
Мангал, шашлыки, звон бокалов в тиши.
Ожил старый дом – голоса человечьи…
Хозяин наследство отдал за гроши.
С рассветом пахнуло опять запустеньем.
Молчанье пространства звенит, как струна.
Спонтанным мгновеньем было вторженье,
И снова со стен поползла старина.
- Я скоро приеду! – как флейты звучанье. -
Весною ремонтом займусь, а потом
Невесте на осень назначу венчанье.
“Как встарь” аромат новой жизни вдохнем…
В заброшенном доме в глухом захолустье
На печке крестьянской сидит детвора,
Шумит самовар, мать достала из устья
Поддон пирогов, знать, обедать пора!


АПРЕЛЬСКИЕ ТОНКОСТИ
Весны нехитрые наброски
Апрель шлифует. На холсте
Пейзаж спокойный и неброский -
Природы прелесть в простоте.
Листва, как осени обноски,
Вокруг осин сплошным ковром.
Дороги тонкие полоски,
Не ходят нынче босиком.
Небесным дамам без расчески,
Без фена быстро уложил
Кудряшки в пышные прически.
Сердитым тучам услужил.
Как будто лета отголоски,
Ударит гром, и значит: жди,
Что не заботясь по-отцовски,
Прольет холодные дожди.
Весны нехитрые наброски
Апрель шлифует. На холсте
Пейзаж спокойный и неброский -
Природы прелесть в наготе.


СТАЛИНГРАД. ДОМ ПАВЛОВА

Небо опустилось на колени…
Громкий гул моторов, страшный вой.
А в подвале дома бродят тени:
Этот дом – рубеж передовой.
Только что родившийся ребёнок –
Новой жизни хрупкий стебелёк.
Из портянок, словно из пелёнок,
Еле слышен детский голосок.
Двести суток битвы Сталинграда.
В летний зной, в мороз кипит земля.
Перед Волгой – грозная преграда,
Сжалась окружения петля.
Плавится металл, разрушен город,
Отбивать атаки тяжело,
Каждый час для обороны дорог.
Девочке – ребёнку – повезло.
Жизнь её, как чёрный перец в ступке,
Растолочь пыталась долго Смерть,
И судьбу крутила в мясорубке.
Но в подвале дома – веры твердь.
Символ мужества и стойкость духа.
Не сломал защиту дома враг.
А война, как дряхлая старуха,
Лишь на слабых нагоняет страх.
Восстановлен «Дом солдатской славы» -
Монумент, как память о войне.
Легендарный подвиг всей державы
В День Победы памятен вдвойне!


УДАЧНАЯ ОХОТА

Когда Таня принесла маленький пушистый комочек в дом, его долго и тщательно разглядывали. Восторгам не было предела! В коробке находилась очаровательная леди. С огромными выразительными глазами, цвет которых понять было невозможно: то ли голубые, то ли голубо – серые. Окрас у кошечки чёрный, на мордашке выше носа светилось белое пятнышко. Белоснежная манишка на груди. На передних лапках будто обуты светлые тапочки, а на задних – сапожки. Кончик хвоста тоже оставался белым.

Супруги, недолго думая, приняли решение назвать пушистую кошечку Баска. От старого русского слова «баско», что в старину обозначало — красиво и красивый.

Трепетно охраняя владения от посягательств посторонних пришельцев, прекрасная особа с первых месяцев жизни в доме стала полноправной хозяйкой. В один прохладный летний вечер она потихонечку прокралась на середину кухни и на мгновение замерла. Села на задние лапы, а передние подобрала под живот. Спина выгнулась дугой. Подняв голову, она стала внимательно смотреть в одну точку. Между печкой и перегородкой лежали, принесенные с улицы поленья, и в них явно кто-то шевелился. Кошечка передвинулась немного в сторону и уселась на задние лапки у скамьи с вёдрами.

Хозяева собирались ужинать, но, увидев начинающуюся охоту, решили помочь. Николай встал, подошел к Баске, бесшумно переставил вёдра, а потом скамью. Татьяна осторожно, чтобы не спугнуть незваного гостя, начала убирать по одному полешку. Переложив несколько рядов, женщина с изумлением заметила, что в самой середине торчит маленькая серая головка с крошечными прижатыми ушками, длинными усами и огромными испуганными глазами. Мышонок!

Несколько секунд Татьяна и мышонок неподвижно смотрели друг на друга. Потом хозяйка, держа в одной руке полено, беззвучно повернулась и пальцем свободной руки показала Баске, что неприятель находится здесь. Мышонок располагался выше уровня глаз кошки. Ей было не видно, как трусишка притих, спрятавшись, будто в глубоком ущелье, в выемке, образовавшейся между неплотно сложенными поленьями. Немая пауза затягивалась.

Вдруг на улице что-то громко треснуло. От оглушительного звука мышонок быстро выскочил из своего укрытия, Баска, как опытная рысь, прыгнула и стремительно понеслась за ним. Она пыталась поймать мышонка, который носился по дому. Он, то молниеносно забирался под кровать, то опрометью мчался обратно на кухню, то, оббежав вокруг ножки кухонного стола, стремительно проносился мимо дивана и снова летел под кровать. Сколько было совершено таких кругов, – не сосчитать. Баска гонялась за неприятелем до тех пор, пока тот не юркнул в щёлку между стеной и полом. Тогда обессиленная и раздосадованная неудачей охотница наклонилась у щёлки и стала терпеливо ждать.

Таня спустилась… со стола, на который, себя не помня, забралась, когда началась охота, и только теперь заметила на полу упавшие со стола тарелки, две из которых разбились. Коля стоял в комнате на диване, он впопыхах заскочил на него прямо в тапочках.

Муж, вернувшись на кухню, помог прибраться, а когда порядок был восстановлен, спросил:

- Что будем делать, если Баска не поймает мышонка?

- Будем вместе дружно жить, – воскликнула Татьяна и легонько похлопала мужа по плечу. – Мне пора на работу.

Таня стала складывать в сумку сверток с сухариками, пачку с пакетиками чая, шоколадку, приговаривая:

- Сухарики буду грызть, чтобы не хотелось спать, с шоколадом чаю попью. До утра время, видимо, дремлет и движется очень медленно.

Когда жена ушла на работу, Николай, дождавшись вечера, стал смотреть телевизор, пока не заснул на диване.

На следующее утро, когда Татьяна вернулась домой, обнаружила озадаченного Николая. Видимо, ночью кошечка продолжила охоту. Но получилось так, что белый мышонок заскочил в клетку, где недавно жил хомяк. Каким образом закрылась дверца в клетку, – непонятно, но незваный гость чувствовал себя в ней вполне комфортно. Баска сидела рядом и громко мурлыкала, будто говорила:

- Посмотрите! Это моя первая удачная охота!

В дверь негромко постучались. Таня торопливо открыла. Зашла соседка:

- Простите, к вам случайно мышонок не забегал?

- Белый? – уточнил Коля.

- Белый! Вчера внук решил выпустить мышонка во дворе на травку. Не успел отвернуться, как тот исчез. Весь вечер искали, да так и не нашли беглеца.

- А мне в потемках мышонок показался серым, – рассмеялась Татьяна.

- Так вы его видели?

- Думала, что вчера хорошо разглядела. Оказывается, ошиблась.

- Где сейчас наш любимец? – нетерпеливо спросила соседка.

- Клетку хомяка обживает под охраной Баски, – уточнил Николай.

- Как под охраной? Почему в клетке? Что случилось с мышонком?

Николай прошел в комнату и вернулся с клеткой.

- Большое спасибо вам! От меня и от внука! – зачастила обрадованная соседка.

- Не нам благодарность – Баске.


ВОПЛОЩЁННАЯ МЕЧТА.

Сколько лет прошло, а память вновь возвращает меня в тот памятный день. Раннее летнее утро. Солнышко украдкой пробирается сквозь тюлевую занавеску, дотрагивается теплыми пальчиками до моего левого уха. Я сладко потянулась на кровати, спать не хочется. Из соседней комнаты доносится хрустальный звон коклюшек. Я без тапок на цыпочках пробираюсь к дверям и замираю, подглядывая между занавесками, как бабушка плетет кружева.

- И что так стоишь? – обернувшись ко мне, говорит бабушка. – Думаешь, не видно твоих босых ног из-под занавески? Марш одеваться! Сейчас соберу на стол.

Бабушка осторожно отодвигает рукоделие и, тихонечко шаркая ногами, бредет к печи. Открывает заслонку. Берет кочергу. Острым углом зацепляется за край противня и вытаскивает его из устья. Творожная запеканка зарумянилась. Ставит противень на стол и выходит в сени, чтобы из кладовки принести сметану.

Я в это время возвращаюсь к кровати, быстро влезаю в ситцевое платьице, натягиваю короткие носочки, засовываю ноги в тапочки и бегу к умывальнику. Открываю кран, из него ручейком бежит вода. Набираю полные пригоршни, разжимаю ладошки, и вода с шумом летит в раковину. Потом влажными ладонями провожу по лбу и щекам. Все – умылась! Беру полотенце, вытираю лицо и руки. Беру расческу, несколькими ловкими движениями расчесываю свои короткие, как у мальчишки, волосы. Потом иду на кухню, занимаю свое место за столом.

Бабушка отворяет дверь в избу и, тяжело вздыхая, идет к столу. Ставит банку со сметаной, отрезает ножом кусок запеканки, кладет его на тарелку, которую приготовила заранее. Сверху размазывает толстый слой сметаны. Сметана у бабушки собственного приготовления и настолько густая, что в нее можно поставить ложку. Запеканку бабушка подает мне.

Пузатый самовар на столе еще шумит. Они с дедушкой недавно позавтракали. Бабушка берет чашку с блюдцем, наливает мне чай, говорит:

- Все на столе. Ты ешь, а мне недосуг. Капитолине завтра нужно сдавать в «Снежинку» готовое кружево.

- Бабушка, почему тете Капе надо сдавать, а плетешь ты? – недоумеваю я.

- Да ведь друг другу помогать надо. Ей одной никак не успеть норму выплести.

- А норма – это сколько?

- Чем больше, тем лучше. Но не менее двух десятков. Вот смотри, на подставке, которую зовем пяльца, лежит подушка, именуемая кутузом. Она набита головицей, то есть головками льна. Вокруг кутуза при помощи булавок закреплен сколок – это картон с будущим узором. У моей мамы раньше сколки были прорисованы на бересте. Помню, как папа ранней весной ходил в лес. Снимал большие листы коры с берез. Приносил домой. Кору выпрямлял под гнетом. Мама прорисовывала нужный рисунок. Брала старый сколок, прокалывала иголкой дырочки, которые при помощи карандаша соединяла в рисунок. Видишь, нити, навитые на палочки – коклюшки переплетаются между собой, образуя на сколке кружевной узор. Вот теперь давай меряй, сколько метров я выплела?

- А мне непонятно, почему вокруг кутуза?

- Потому что мерное кружево плетется непрерывно. Рисунок на стыке сколка должен совпадать. Кутуз имеет форму цилиндра или кряжика, то есть короткого обрубка толстого бревна. Поворачиваем его вокруг своей оси и плетем дальше. Обычно плетутся десятки, то есть длина полоски должна быть ровно десять метров.

Бабушка подает мне деревянную палку, которую она называет метром. Мы сначала распустили из моточка узкую кружевную полоску. Взяли кончик, приложили к метру, начали наматывать полоску кружева на метр:

- Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять…

От десятого витка полоска кружева тянулась к кутузу.

- Вот видишь, меньше метра осталось доплести.

- А давай ты меня научишь плести, и я буду вам с тетей Капой помогать, – говорю я.

- Нет, учиться надо идти к Клавдии, моей сестре. Видишь – я сейчас плету только мерное кружево. Вот такие длинные полоски. Клавдия же плетет все.

- Что значит «все»? – не унимаюсь я.

- Она плетет сцепное кружево: салфетки, косынки, галстуки, скатерти, жилеты, шарфы. Отмечу, что мерное кружево измеряется в метрах, а сцепное в штуках. Сцепное кружево всегда плетется с помощью вязального крючка, для мерного кружева крючок не нужен. В детстве и я пробовала, вроде как, неплохо получалось. Помню, приехал однажды из артели приемщик. Я сдавала свое сцепное кружево. Он уж и так его крутил, и этак. Потом смотрит на меня круглыми глазами и говорит:
- Вот тебе за твое усердие и отличное качество пыжиковая шапка. Ох, и дорого они тогда стоили эти шапки-то. А у меня особый интерес появился к кружевоплетению. Я даже из-за этого в школу перестала ходить. Когда вышла за Оликсия замуж, тогда один за другим семеро ребятишек в избе появилось, некогда стало рукоделием заниматься. Теперь снохе немного помогаю и то ладно.

- Ты поговоришь обо мне с сестрой?

- Нет, давай сначала у мамы разрешение спросим, а потом и к Клавдии схожу.

В тот день домой меня нес счастливый ветер. От нас до бабушки полтора километра идти лесом. Я шагала по деревянным мосткам, быстро переставляя свои крошечные ножки.

Но разговор с мамой не получился. У мамы был свой взгляд на жизнь. Не дослушав меня, она возразила:

- Зачем тебе нужно это кружевоплетение? Ты, что, как и я, всю жизнь будешь сидеть дома и ковыряться в грязи? Нет уж. Сейчас хорошо учись, а когда вырастешь, то поезжай в город жить. Там будешь ходить по театрам, по выставочным залам, по музеям. Выйдешь замуж и будешь жить, как человек. Не то, что я, – всю жизнь со скотиной да в навозе вожусь. Стираю, убираю, готовлю, мою посуду, вяжу, вышиваю, некогда газеты и книги читать не то, что в город в театр съездить.

Не могу вспомнить, сколько мне тогда было лет? Но не больше семи точно. Я еще тогда в школу не ходила. В нашей семье было установлено негласное правило – перечить маме нельзя. Со стеклянными от слез глазами я выбежала на улицу. Где я бродила до самого вечера, не помню. Но, помню, как больно было где-то глубоко в груди. Там будто тлел огонек надежды, а чья-то варварская нога с хрустом растоптала этот уголечек.

За всю жизнь, пока была жива мама, я больше ни разу не поднимала этот вопрос. Но недавно на меня холодной волной нахлынула ностальгия – по телевизору показывали наши вологодские кружева. И опять, как в детстве, шелохнулся уголечек в груди. Мамы теперь нет. Запретить никто не сможет. Но! Где взять кутуз, сколки, коклюшки, иголки? Раньше я могла попросить у бабушки, а теперь?

По воле судьбы я с тридцати семи лет сижу в инвалидном кресле. Даже представить не могу, каким образом можно плести кружева, сидя в коляске? Но уголечек внутри уже полыхал огромным пожарищем.

Попросила подругу, с которой дружим с детства, и которая до сих пор ездит на нашу малую родину, чтобы она поспрашивала у кого-нибудь оборудование для кружевоплетения. Удача улыбнулась не сразу. Наша общая знакомая, тетя Катя Углова, узнав, что я хочу научиться плести кружева, сказала:

- А что? Для Нинушки мне не жалко все отдать. Пусть с Богом плетет.

И она передала через мою подругу все свое оборудование. Вера несколько раз приходила ко мне, принося по частям все, что передала для меня тетя Катя.
Когда все оборудование было у меня, подруга спросила:

- Хорошо, у тебя сейчас есть все, чтобы плести кружева. Но кто тебя научит кружевоплетению?

- Не знаю, – в замешательстве ответила я. Мне говорили, что в доме Народного творчества курсы есть, туда из службы занятости женщин направляют. Но курсы для меня недоступны. Я живу на пятом этаже. Муж и сыновья просто физически не смогут столько раз сносить меня и поднимать обратно, чтобы я посещала занятия.

Но пути судьбы, как в лабиринте, заманчивы и непредсказуемы. И каждые день мне приносят что-то новое. Муж в то время работал в социальной сфере. И однажды вечером он приходит с работы довольный и говорит:

- У нас сегодня был социальный день. Мы ездили в село Архангельское. Не поверишь, – я нашел, кто тебя научит плести кружева.

- Кто? – не поверила я.

- Завтра увидишь.

На следующий день приехала Ангелина Ивановна Проничева. Она научила меня плести кружева.

Обычно кружевницы подставку с кутузом держат ногами и переворачивают ее в зависимости от изгиба узора. У меня ноги не действуют, поэтому кутуз приходится брать в руки и поворачивать, из-за чего быстро устает спина. Приходится часто отдыхать. Плету я кружева очень медленно, но какое наслаждение получаю от хрустального звона коклюшек?! Неописуемая гордость распирает меня от одной только мысли, что моя детская мечта все-таки осуществилась – я умею плести наши Вологодские кружева!


Гаммер Ефим Аронович,
г. Иерусалим, Израиль

ПЕРЕЗАГРУЗКА, 74

Стихи, стихи по всей России.
Из дали в даль. Из края в край.
Стихи, стихи. И часовые.
И затяжной собачий лай.

Емелька из легенд отозван.
Прогнали Стеньку сквозь экран.
И боль-тоска… Но поздно, поздно
Рвет на груди меха баян.

Уходят малые-большие,
Уходят люди невзначай,
И незаметно, как и жили,
Как ели хлеб и пили чай.

Забытье – жданная услада.
Но вот проснулся, и опять
На выбор – ад иль то, что рядом,
С названьем – рай. Куда шагать?

Податься в рай? Пустое дело.
Баклуши бить? Гулять в саду?
А закобененное тело
Работы просит хоть в аду.

Вдруг сверх зарплаты рубль положат?
Путевкой в рай вдруг наградят?
Что размышлять? Все в длани Божьей.
И спорить что? Привычней ад.

В аду жарынь! В аду погода,
Что вгонит в гроб и мертвеца.
И возмущение народа
Командой райского дворца.

И донесли. И по начальству
Пришлось наладить обходной,
Чтоб разъяснили в одночасье:
«Ты что? Придурок аль больной?»

И закатали на проверку.
«Дышите в трубку! Так и так!»
И, вынув душу, сняли мерку,
Чтоб вдуть ее в земной барак.

Вновь жизнь, в каком уже начале,
Не счесть, как и былых грехов,
Стонала, плакала, кричала,
Взывала к совести стихов.

Где поводырь? Дожди косые.
Земная хлябь, неверный свет.
Стихи, стихи по всей России,
И нет Мессии, нет и нет.

Когда меня вбивали в землю
И – глубже, глубже каблуком,
Я превращался незаметно
В зерно, и в хлебе жил тайком.

Когда меня в сто рук сгибали,
Чтобы тело надвое рассечь,
Я знал, что превращусь в скрижали,
Но прежде в меч, и только в меч.

Когда вздымали в небо-светло,
В кумиры с песней волокли,
Я понимал: теперь не вредно
Уйти, частицей стать земли.

Я был землей, мечом и хлебом.
Я сознавал: такой удел.
И пусть мне тайный смысл не ведом,
Но я ведь жил! Видать, умел…


Гладышева Галина Пантелеевна,
д. Похвистнево, Самарская обл.,
Российская Федерация

СОКОЛ И КРАСНЫХ КЛЮЧЕЙ

Было это в девяностых годах прошлого столетия. Шла подготовка к празднованию 50-летия Великой Победы. Редакция Похвистневской районной газеты «Ленинская правда» (ныне «Похвистневский вестник») начинает публикацию материалов, отводя для этого страницу Книги Памяти. Отдел писем обратился к участникам Великой Отечественной войны с просьбой написать о себе, прошедших огневыми дорогами в борьбе с фашизмом.
Такое письмо получил и Иван Петрович Фадеев, житель села Красные Ключи. На основании его воспоминаний и подготовлен в печать очерк.
Человек взял школьную тетрадь в клеточку (другой под рукой не оказалось) и написал несколько фраз: «Немного о себе. Я – участник Отечественной войны, Фадеев Иван Петрович, 1925 года рождения. Участвовал в освобождении Варшавы, во взятии Берлина…».
Заскорузлые от многолетнего крестьянского труда руки неслушно вывели бесхитростные строки и опустились на столешницу. Старый солдат задумался. Долго так он сидел, ссутулившись, устремив куда-то свой взор. События прошлых лет, словно кинокадры документального фильма, встали перед ним.
Восемнадцатилетний бравый воздушный стрелок 175-го штурмового гвардейского Слуцкого Краснознаменного ордена Суворова полка летал на ИЛ–2 в паре с летчиком, лейтенантом Василием Новичихиным. 55 боевых вылетов, и каждый – на грани между жизнью и смертью.
…День еще только начинался. Утренний ветерок разогнал те немногие облака, что с  вечера заволокли горизонт. Небо становилось голубым, и не верилось, что где-то, за этим лесочком, льется людская кровь…
Командир вызвал экипажи, дал задание:
- Разведку провести, определить сосредоточение немцев. А там действуйте по обстановке.
Вылетели. Вскоре увидели: к фронту двигается армада танков, за ними – артиллерия.
Фадеев в наушниках услышал голос Новичихина:
- Давай, Иван, бей их. Захожу…
И бомбы посыпались на неприятеля…
Где нужно – отбомбились. И домой…
Подлетают к переднему краю немецкой обороны. Мать ты моя родная! А пушек-то, пушек, их расчетов! Невидимо. Руки аж зачесались у стрелка, да бомбовые отсеки пусты. Зато в пулемете патроны еще есть. Машина снизилась. Новичихин прямо на бреющем, чуть не задевая стволы орудий, прошелся над немцами. Те в ужасе врассыпную. Вторая машина делает то же самое. Не зря штурмовиков называли «черной смертью»…
Необычно тяжелыми были дни, когда кто-то из товарищей не возвращался на базу. Мужчины, и те утирали слезы. Долго будет помнить ветеран старшего лейтенанта Баранова. Он повторил подвиг экипажа Гастелло. Подбитую машину тянул домой, но, поняв, что горящий самолет вот – вот взорвется, направил его в гущу фашистских танков и цистерн с горючим. Посмертно его наградили орденом Ленина и навечно зачислили в список полка…
Бывало и такое. Виноградов не прилетел с задания. Ждали день, два, месяц. Значит, погиб товарищ. Но однажды вечером в землянку вошел человек с бородой, вскинул руку к козырьку фуражки и…
- Виноградов!!! – прямо-таки завопил кто-то из пилотов, отдыхавших после полета.
Летчик рассказал, что самолет был сбит над территорией врага. Но в плен не сдался, сумел уйти, прикрываясь местностью. Линию фронта перейти не смог, попал к партизанам. Три месяца воевал вместе с ними, а душа рвалась в небо. Командование поняло летчика. Его отправили на Большую землю.
- А как свою часть-то нашел? Вон куда продвинулись, – задали ему вопрос.
- Фронтовая тайна, – ответил он, задорно подмигнув однополчанам.
Вскоре Виноградов поднял в небо новую боевую машину и не расставался с нею до самой победы.
…Разведка доложила, что немцы подтягивают свежие силы из тыла к переднему краю. Идет колонна автомашин (не меньше 25-30 штук), орудия, другая техника.
Две шестерки штурмовиков, в том числе и экипаж Ивана Фадеева, были подняты в воздух. Удар, нанесенный ими по голове колонны, был точным. Движение немцев остановилось, стали разбегаться. Тогда одна группа штурмовиков принялась бомбить технику, а вторая из пулеметов косила живую силу противника. Фадеев нажимал на гашетки и видел: гитлеровцы валятся на землю, как снопы…
Хорошо поработали соколы, хорошо! Колонна оккупантов была уничтожена почти полностью…
А война катилась все дальше на Запад.
Ощетинился портовый Штеттин. Здесь находился военный флот противника. Для его уничтожения командование направило 50 самолетов из двух полков. Полет к порту проходил на высоте трех километров. Машин за облаками с земли не видать. Часть кораблей была потоплена, часть повреждена.
Маневрировать пришлось ювелирно, так как защищался порт отчаянно. Зенитные орудия немцев не умолкали. Вот один самолет отвалил, загоревшись, вот второй…
Снаряд попал и в штурмовик Новичихина. Мотор отказал, но летчик дотянул до территории, занятой нашими наступающими войсками. Садились «на живот», так как колес не было. Метров 150 бороздили один из огородов немецкого поселка. Но экипаж остался жив. Правда, лишь на третьи сутки нашли свой аэродром. Их уже считали тоже погибшими, так как в часть в тот день не вернулось еще четыре экипажа…
Вздохнул старый солдат. Да разве опишешь все, что было, что чувствовал, что пережил? Каждый бой, каждый вылет – это всегда по-новому, это всегда тревожно. Вот хотя бы тот, один из последних…
В лесу была окружена большая немецкая группировка. Но сдаваться фашисты не хотели. Мало того, навязав нашим бой, вырвались из окружения и стали уходить через мост широкой реки. Штурмовики были подняты в воздух. Ведущий группы капитан Докучаев (впоследствии Герой Советского Союза, мастер бомбового удара) с первого захода разорвал переправу – мост взлетел в воздух. Остальные самолеты (в том числе и фадеевский) уничтожали обезумевших от страха немцев. В сводке же сообщалось коротко: «Задание выполнено. Экипажам объявлена благодарность…».
Иван Петрович взял в руки небольшую книжицу в темно-синем переплете – «За долголетнюю и безупречную службу гв. ст. с-ту Фадееву. Командир в/ч 213227 гв. подполковник Рябцев». А внутри запись: «За активное участие в деле разгрома немецко-фашистских захватчиков в период Великой Отечественной войны в составе части приказом Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса Советского Союза т. Сталина Вам объявлено девять благодарностей».
Вздохнулось. Бравым был солдатом, особенно когда уже прикрепил на гимнастерку ордена Красной Звезды, Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы». Тогда и сфотографирован при развернутом гвардейском знамени части…
Фадеев подошел к окну. Над Красными Ключами спускался летний вечер. Село встречало стадо. Промчались «Жигули» по асфальтовой дороге мимо новых коттеджей. Крупные мальвы яркими головками клонились за солнцем.
Ах, как прекрасна жизнь! Фадеев провел ладонью по глазам, словно снимая пелену воспоминаний, и снова взялся за перо. Просили, надо написать о том, что было, о том, что войны не должны повторяться. Пусть вместо воя бомб дети слышат песню жаворонка, вместо взрывов видят зарю. Этого так не хватало в те далекие годы».

P.S.
Руководитель рабочей группы областной Книги Памяти (том 27, стр. 7) Николай Попков напишет во вступительной статье «Их будет помнить мир спасенный»: «Как известно, в начале девяностых годов XX века по решению государственных исполнительных органов Российской Федерации была развернута трудоемкая и благородная работа по созданию Книг Памяти о погибших и ушедших от ран вооруженных защитников Родины в период Великой Отечественной войны.
Самарский мартиролог, сперва состоявший из 20 томов, отличается от ему подобных в других регионах России не только тем, что вышел в свет к установленному сроку – пятидесятилетию Победы над фашистской Германией, но и тем, что это действительно Книга, а не просто поименный список. Наряду с именами воинов в ней убедительно и правдиво, ёмко отражен их ратный и трудовой подвиг, о чем свидетельствуют документальные рассказы, очерки, корреспонденции, иллюстрации»…
Мною для этого тома готовились литературные материалы о Героях Советского Союза, полных кавалерах ордена Солдатской Славы, рядовых великой Победы. Благодарна главному редактору Книги Валентину Мясникову, самому прошедшему смертельными дорогами, за то, что он включил в том под рубрику «Героев наших имена» и очерк об Иване Фадееве.
Сегодня тот материал дополняется ксерокопиями удостоверений к медалям, фотографиями, сведениями из личного дела.
После демобилизации И.П. Фадеев несколько лет служил в Германии (1946-1955 годы). Он – ветеран труда, 30 лет проработал мастером участка в Похвистневском дорожном управлении.


Говорун Николай Сергеевич,
с.Просторное, Республика Крым,
Российская Федерация

«ЧАЙКИ» ИЛИ КАЗАКИ В МОРЕ

Остров Томаковка господствовал над окрестностями и был прекрасным природным укреплением. Размер его составлял примерно треть мили в диаметре. Он был, можно сказать, круглый и вздымался вроде полушария, практически сплошь покрытого лесом. С вершины открывался вид почти на весь Днепр от Хортицы до Тавани.
Весенние лучи играли на буро-зеленовато-жёлтых водах. Что улей, гудел берег. Несколько полуголых, непривычно бородатых казаков-донцов, освобождённых с галер в Ачи-Куле, мастерили невиданный струг. Кошевой атаман возился у почти готового днища чудной лодки. Байда хотел, чтобы чёлн вместо кормы имел второй нос, а рули стояли и спереди, и сзади. Не получался привычный переход днища в корму. Атаман ворчал, что, будь брус железным, он бы сам его отковал. Тронув Соловья за мокрую от пота спину, сказал: «Иди к бывшим галерникам! Спроси – может, есть среди них тесляры? Позови! Правда, тут золотых дел мастер нужен!»
Вскоре Федька привёл пожилого человека среднего роста. Это был один из немногих невольников-чужеземцев, не желавших возвращаться на родину. Он спросил по-татарски, что требуется. Байда на том же языке свободно объяснил, что нужно и указал место крепления. Проверив остроту топора пальцем, умелец выбрал сухой ствол и стал рубить. Чувствовалось, что дока истосковался по настоящей работе. Когда топор был отложен, уже сгущались сумерки. Брус был готов. Примерив его, казаки зацокали языками. Атаман обнял за плечи мастерового и сказал, что завтра нужно переделать нос. Тот опустил голову и ответил, что завтра его народу работать грех. Он не был похож ни на татарина, ни на грека.
- Завтра суббота. У мусульман святой день пятница – сегодня – Джума, у христиан – воскресенье, Базар.
- Иудей! – вслух рассудил атаман. – Откуда родом?
- Габай, караим из Гёзлева, каменотёс, резчик по камню.
- Так ты не морской плотник?!
- Нет.
- Как же ты смог одним топором на глаз смастерить такую деревянную хитромудрость?
- А камень легче резать, чем дерево?
- Как попал к туркам?
- Скверная история… Габай строил кенассу – караимский храм… То была музыка из камня. В Гёзлеве турецкий зодчий сооружал большую мечеть. У них погиб мастер, возводивший минареты, стройные и высоченные. А стройку нужно было закончить. На крепких и сложных растворах они должны стоять века, господствуя над Гёзлевом и всем Крымом!
- Конечно, кроме тебя, мастера не было?
- Мой народ превыше всего ценит ремесло, равное искусству. Габай – искусник. Но его кенассу заканчивал другой… И мечеть – тоже. Санджак-бей заставил строить минареты «Джума-Джами», а гахам тайком приказал изменить состав раствора, чтобы лет через тридцать они рухнули, а кенасса простояла три тысячи лет, славя нашу веру. Караимы – потомки хазар. Габай ослушался гахама и продолжал строить минареты по рецепту Хаджи-Синана. Тогда тот пустил слух, что я строю на плохом растворе и не хочу, чтобы они стояли дольше, чем моя кенасса. Зодчего тогда вызвали в Стамбул, а Хасан-паша приказал янычарам избить меня, а потом повесить за ребро на базаре. После он передумал и продал на галеру. Летом приковали меня к веслу, а осенью вы отбили…
- Не тужи, брат Габай! Доберёмся и до твоего гахама, и до Санджак- бея Хасана! Турок в Гёзлеве много? Пушек сколько?
- Пушек десятка два, а турок с янычарами – три тысячи.
- Многовато, но, с Божьей помощью, побьём! Покажешь нам Гёзлев?
- Нет, атаман, не думай, что все иудеи – предатели! Их хватает везде!
- Слушай, Габай, так переходи в нашу православную веру! Будешь казак!
- А ты сам, атаман, перешёл бы в другую веру?
- Нет, негоже менять веру отцов!
- Вот ты за меня и ответил…
Два дня: и субботу, и воскресенье у нового струга было пустынно. А потом дружно завизжали пилы и застучали топоры. Лодка рождалась небывало большой, с одинаковым носом и кормой. Двадцать шагов в длину, четыре – в ширину и столько же в высоту. Дно и борта делались из досок внахлёст: каждый последующий ряд немного захватывал предыдущий. Чёлн строили человек шестьдесят: кто заготавливал вербы и липы, кто пилил и строгал, третьи вязали корпус, четвёртые курили смолу и конопатили борта, а пятые занимались парусами и припасами. Вдали от берега Байда с Соловьём ковали гвозди. Один джура кошевого раздувал меха горна, а второй побежал к кашевару за едой.
Казачок вернулся без провизии и ещё с порога крикнул:
- Батько, беда! Казаки «чёрную раду» созвали! Хотят Габая топить!
…Круг шумел. К шее караима привязывали камень. Увидев кошевого с Федькой, одни притихли, другие ещё больше загалдели.
- В чём дело, браты?
Казаки вытолкнули в круг кашевара Федота Гречку.
- Ну, говори! – нахмурился атаман, надвинув по бровь серую смушковую папаху.
- Два раза я видел, как этот, – Федот показал на иноверца, – соль брал тайком. Зачем, думаю, одному столько? Так вот: сегодня опять брал… Ну, я и решил глянуть, что ж он с ней делать будет? Сам видел, как он засолил в бочонке свежекованые гвозди. Это ж не огурцы! Чего их солить?
Байда вытащил из бочонка гвоздь – тот был покрыт ржавчиной. Потрогал языком – солёный! Кошевой молча подошёл к чёлну и поманил пальцем смутьяна:
- Ну-ка, сынку, оторви доску – её давненько приладили!
Богатырские ручищи вздулись буграми, но доска не поддавалась.
- Подсобите, – призвал атаман.
Рванули в две медвежьи силушки – доску сорвали, но все гвозди остались в рёбрах челна…
- Заколдовано… – опешил Федот.
- Да нет, – возразил Байда, – просто держит их ржавчина, а она – от соли! Эх ты, Гречка! Такого мастера за малым не утопил!
- Прости, батько! Я худа не хотел. Думал, псявера на погибель казакам делает…
- Ты, Федот, прощения не у меня проси, а у Габая. Поп Тараска говорит, что Бог на всех один – только молятся по-разному…
Опять зашумел берег…
Разделили струг перегородками да поперечными скамейками. К каждому борту крепилось по пятнадцать уключин для вёсел и по три мелкокалиберных пушки-фальконета. Последними ставили мачту и парус. Лыком вербы и черешни увязывали вдоль бортов снопы камыша. Это должно защитить лодку от опрокидывания в море при сильной волне. Чёлн рассчитан на семьдесят казаков: шестьдесят гребцов – по двое на весло; рулевые – по паре на каждый руль; шесть пушкарей – каждый у своей пушчонки; атаман или джура бил пальцами в бубен – это команда «поднять-опустить вёсла». Лодка лихо вертелась на месте, шла и по течению, и против. Седоусый казак, всю жизнь отдавший опасным днепровским порогам, байдакам да дубам, сказал:
- Ну и летит! Как чайка!
Байда добавил:
- Да ему Чёрное море – что карасю ставок! Нынче не будет Кара-Дениз туркам «домашним морем». Донесут нас такие «чайки» до южных берегов агарянских!
- Чайка, чайка – пусть так и зовётся славный казацкий чёлн!
Однажды, уже у третьей лодки, атаман сказал караиму:
- Слушай, Габай! Ты говоришь, что твой народ древний и искусен в ре-
мёслах… Может, слыхал, что то был за «греческий огонь»? Знаю я от нашего попа Тараски, что в давние времена была какая-то праща, бросающая огонь на большие расстояния. Мне бы такую – турецкие корабли жечь!
- Видеть не пришлось. Но слыхал от людей, что раньше вместо пушек были камнемёты – катапульты. Воротом закручивались толстые верёвки из конского волоса, а в середине каната вставлялась большая деревянная ложка. Туда клали камни или горшки с горящей смолой. Была ещё одна верёвка, которой удерживалась само орудие. Когда нужно – верёвку перерубали топором, и камни летели, поражая врага. А иного не знаю…
- Я тебе татарские арканы из конского волоса дам! Смастери! Хочу посмотреть, как люди в старину воевали!
Габаева «тихая пушка» бросала многопудовые камни на целые сорок шагов. Байда с Соловьём колдовали над горшками, где горели жир или смола.
- Не то – нужно порох и смолу бросать в бочке! Чтоб горело, когда упадёт! – сказал кошевой.
- Тут, на Сечи, при обороне такое можно использовать, если рядом – костёр. А в море? Если порохом подпаливать – можно и своих сжечь, – опечалился Федька.
Байда собрал казаков и рассказал, что мешает стоять «тихой пушке» на чайке. Заканчивая, добавил:
- Думайте, хлопцы, думайте! А то дал Бог головы только шапки носить? Кто придумает, как бочку на цель навести – выкачу бочку медовухи. Ну, а кто смастерит фитиль надёжный – тому бочка «оковитой»!
Казаки чесали затылки, что-то толкуя. Медовуху пили в погожий воскресный день, нахваливая бородатого донца Крыню. Ишь, носатый, придумал – колесо подставить вместо оси на дышле гибком. Тяни, крути на себя – дальше кинет; правей, левей – то же!
Прошёл год. Заканчивали шестую чайку. Тронулся лёд – стали грузить припасы. Провидцы донесли, что Крымская орда Мухаммед-Гирея с сыном Батыр-Султаном ещё с декабря воюет с враждебным Астраханским ханством.
Байда решил погромить приморские селения Крыма, и, если там всё обойдётся, то и к османам в Анатолию заглянуть. Перед началом путины сказал казакам: «Надо, браты, агарян приучить не чужое добро добывать, а сидеть дома и своё беречь!»
Выбрали каждой чайке наказного атамана. Донцы – горячего и смышлёного казака Крыню. Кто-то пошутил: «Чайка – второй курень!»
Шесть чаек и струг с донцами обошли Ислам-Кермен по суше на катках-брёвнах. Нужно было выйти из Днепрово-Бугского лимана. Пошли не северной стороной, к Очакову, а южной, к острову.
Тёмная ночь, сильный западный ветер с дождём. Около сотни казаков, связав лестницы, забираются в турецкую крепость. Грохнула пушка. Вторая. Третья… Разгорелся рукопашный бой. Застигнутые врасплох янычары яростно сопротивлялись. Погибла чуть ли не половина смельчаков. Дорогой ценой достался выход в море. При поддержке фальконетов оставшиеся в живых прыгали в ледяную воду, бросая впереди себя раненых побратимов.
Если судьба утонуть, то лучше смерть, чем истязания зверей-янычар. Струг, менее быстроходный, пошёл вперёд. Юркие лодки вертелись в проливе, вылавливая казаков из воды и беспрерывно обстреливая крепость. Отдавали спасшимся сухую одежду – за веслом не замёрзнешь! Раненых перевязывали, отпаивали перцовой горилкой. Из Очакова погнались два военных корабля, хлопая пушками наугад. Но против ветра на вёслах они не могли угнаться за чайками и быстро отстали. Один корабль понёс злую весть в Стамбул, второй – в Гёзлев: «Казаки в море!»
Струг отставал от чаек, был для быстроходных и лёгких челнов обузой. Байда радовался – есть чёлн для реки и для моря! Есть судно для дальних походов!
- Твоя чайка, – как-то сказал Габай атаману.
- Не только моя – наша. Моя мысль и мечта – максат, значит. А при постройке сколько переделывали? Первая – на семьдесят человек, а последняя – на пятьдесят! Вот ты рассказывал о гёзлевской мечети Джума-Джами и её минаретах, как о чуде света. Там всё – по задумке зодчего. Пройдут века – запомнится: казаки придумали и построили. А о Джума-Джами так не скажут. Забудут всех: рабов, тебя, мастера… Останется лишь Хаджи-Синан – турецкий зодчий. И мало кто вспомнит, что родился он греком…
…Поначалу, Габай, узнав что «батько» значит отец, прислушивался к этому слову. Он решил, что у кошевого где-то большой гарем (как у царя Соломона) с тысячью жён, что нарожали столько детей. Когда и чёрный, как жук, цыган обратился к кошевому «батько», он с удивлением справился, нет ли в гареме Байды караимок?
- Каком гареме? – не понял тот. – Есть у меня старуха на хуторе с дочками.
- Так эти казаки тебе зятья? – по-своему понял мастеровой.
- Да нет! Это – как у турок агабей – старший брат, уважительное обращение.
- И что, каждого могут называть батькой?
- Нет. Только уважаемого!
Выполняя обещанное, атаман подвёл свою чайку к крымскому берегу. А дальше Габай отправился пешком. Не хотел участвовать в нападении на родину. Прощаясь, протянул другу три чоба для бочек. Внутри они были пустотелые.
- Сюда кладётся горящий уголёк из глиняного горшка, потом – сухой трут. Один вставляет чоб, второй рубит канат. Твой фитиль хуже – он может
попасть в воду и погаснет. А бочку горилки, что обещал, за меня казаки пусть выпьют, когда на Сечь вернётесь…
Байда обнял Габая:
- Прощай, друже! Даст Бог – свидимся!


Голубицкая Валентина Васильевна,
г. Лисичанск, Украина

ЗЕМЛЯ ОБЩАЯ

Для всех сияет радуга,
Для всех восходит солнце,
Луна и звёзды радуют
Индейца и японца.
Для всех Земля-красавица,
Но мы на ней лишь гости.
Рождаемся и старимся,
А после – на погосты…

Всё, в общем, предначертано,
Отличие в деталях.
И мы с утра до вечера
Идём, бежим, летаем.
Кто к небу рвётся птицею,
Кому ползти ужами.
Где дальше находиться нам,
Уже не мы решаем.

Суды небесные быстры,
Вердикт всегда бесспорен :
Готовы “плевелам” костры,
Обители – для “зёрен”.


СОРИНКА В ГЛАЗ ПОПАЛА…

Взрослый сын ведёт себя негоже,
Словно легкомысленный юнец.
Мать живёт в надежде,
          что, быть может,
Он за ум возьмётся наконец.

Обнимая папу после гулек,
Дочка-кроха – нет её родней,
Сообщила: “Плакала бабуля -
В глаз соринка залетела ей…”


РАЗДУМЬЕ…
Гуляю по зимней аллее,
Ищу от былого следы…
Опали все листья с деревьев,
Очистив места молодым.
Не все… Вот дубок малолетний
В прозрачном наряде дрожит,
Листочки, вцепившись за ветви,
Надеются дольше прожить.
Засохшие… Их, без сомненья,
Заменит на зелень весна.
Грядущим и мы поколеньям
Должны подготовить места.
Однако… сожительство мирное,
Зелёных тонов акварель,
Века на Земле демонстрируя,
Ведёт к размышлению Ель.
На ней не мешают друг другу,
    Пространства хватает для всех,
    Жару побеждают и вьюгу!
    Пока не придёт ДРОВОСЕК…


МАРТОВСКИЙ КОТ

Бося* был котом домашним -
Чистый мех и мудрый взгляд!
Но сегодня со вчерашним
Босю сравнивать нельзя.

Он узнал, что за окошком
Существует чудный мир,
Там живут коты и кошки
Без контроля и квартир.

И теперь к хозяйке Боська
Прибегает лишь поесть.
Нет в нём шарма,
         нет в нём лоска,
В ранах уши, в блохах шерсть.

Привожу его в порядок,
Вымыв, подлечив. И вот
Он опять со мной не рядом,
Выбравший свободу кот.

Бося! Сколько можно? Хватит!
Но любимец не устал
Уличных подруг брюхатить.
Что поделаешь? Весна!!!

* Кот Босяк. Солидно – Бос. В обиходе – Бося…
Гончарова Яна Александровна,
г. Нальчик, Кабардино-Балкарская Республика,
Российская Федерация

ПРИЖИМАЯ ЛАДОНЬ К СТЕКЛУ…

Прижимая ладонь к стеклу,
Я гляжу в разлитую мглу:
Листопада мчит колесница
И сомкнута небес десница.
Я не знаю, когда и где
(Словно вилами по воде
Было писано – не вернётся,
Сизой птицей не встрепенётся),
Только осень меня нашла
И босая ко мне пришла,
Развернула свой стяг и полог,
Что, как саван валькирий, тонок,
Пригласила меня в шатёр,
Где парча – что степной костёр,
И вела предо мною речи,
Щуря очи нечеловечьи;
Говорила мне про курган,
Что полынной росою пьян,
Говорила про пряник, кнут,
Непокорный словесный зуд.
Я с улыбкой в ответ рекла:
Небеса не толще крыла,
И реке не познать гордыни,
Даже если она в пустыне,
И склоняется, как глагол,
Эта осень, дорога, дол.
Осень выгнула бровь по-лисьи,
Рассмеялась, да так, что в выси
Задрожала твердыня звёзд
И зашедших светил погост;
За порог меня провела,
Низку сирых дождей дала,
И кольцо мне в ладонь вложила,
Где по ободу – волчья жила.
Так свершилось. Ладонь немеет,
Я стою у окна. Темнеет.


КАК МНЕ ОТВЫКНУТЬ ОТ ЗИМЫ…



Как мне отвыкнуть от зимы
И сонно-блёклого безделья?
Истаяли её кормы
За гранью мира, в беспределье;
Как мне отвыкнуть от снегов,
Когда по улицам небрежно,
Вне белотканных берегов,
Весна струится безмятежно?
Что делать с грустью прошлых дней?
Куда запрятать безнадёгу
Пустых, безжизненных полей?
Какой чердак вместит тревогу?
В сундук со старым барахлом
Убрать все ночи без просвета?
И пусть – всё прежним чередом
И кое-как дожить до лета?
Наверно, каждому – своё,
Да только мне – слепые птицы,
И пыль, и грозы напролом,
И дом, куда не возвратиться…



НАДВИГАЮ ДЕНЬ НА ГЛАЗА, КАК ШЛЕМ…

Надвигаю день на глаза, как шлем,
Прорезаю двуострым мечом – дорогу
(Только бы по пути не свалила тоска
                                             или лень)
И подковы  синих небес – мне в подмогу.

Закатаю по банкам мостов размах,
Щедрой горстью – полувзгляды и кривотолки,
А пока суд да дело – козодои поют в горах
И безмолвствуют книжные полки.

Душе – раскосой кочевнице – не в первой
(Я ль не выдержу, словом-другим приутюжив?)
Осень нахлынет океанской волной –
Придется сниматься с якоря, не дослушав,

Не выстояв строгую службу ночных цикад
(Да простят они мне мою поспешность!)
Благослови, прошу, меня листопад
И напутствуй, встречных ветров небрежность.

Кому-то – в песке ли, в злате – мне милее в ночной золе
Откопать бутыли, в которых разлит лимонад из солнца,
И, может быть, не достанет немного длины в крыле,
Но это пустяк, и осень над ним смеётся.


ПЕРЕВОД

Шеймас Хини
Мрамор букв

Строки мира стали невесомы:
Мрамор букв и кирпичи опор,
Возведенные на склонах гор,
В небо поднимаются, влекомы,

Словно Девы хижина, в полет,
Что в Лорето принеслась, святая.
И, беспечный, я вдруг понимаю,
Что претерпевает перевод.


ОРИГИНАЛ

SeamusHeaney
Remembered Columns

The solid letters of the world grew airy.
The marble serifs, the clearly blocked uprights
Built upon rocks and set upon the heights
Rose like remembered columns in a story

About the Virgin’s house that rose and flew
And landed on the hilltop at Loreto.
I lift my eyes in a light-headed credo,
Discovering what survives translation true.



ПОДСТРОЧНИК

Вспомнившиеся колонны

Твердые буквы мира стали воздушными,
Мраморные засечки, сложенные из кирпича колонны,
Построенные на скалах, грозящие высотам,
Взмыли, как вспомнившиеся колонны из рассказа

О хижине Девы Марии, что поднялась и полетела
И приземлилась на вершину холма в Лорето.
Я поднимаю взгляд, имея легкомысленные представления/веру
И обнаруживаю, что претерпевает настоящий перевод


ОРИГИНАЛ

Heinrich Heine

In mein gar zu dunkles Leben
Strahlte einst ein süßes Bild;
Nun das süße Bild erblichen,
Bin ich gänzlich nachtumhüllt.

Wenn die Kinder sind im Dunkeln,
Wird beklommen ihr Gemüth,
Und um ihre Angst zu bannen,
Singen sie ein lautes Lied.

Ich, ein tolles Kind, ich singe
Jetzo in der Dunkelheit;
Ist das Lied auch nicht ergötzlich,
Hat’s mich doch von Angst befreit.


ПОДСТРОЧНИК
Генрих Гейне

В моей совершенно темной жизни
Сиял некогда милый образ,
Ныне этот милый образ потускнел,
Я совершенно окутан мраком.

Когда дети оказываются во тьме,
Их души угнетены,
Чтобы подчинить себе свой страх
Они поют звонкую песню.

Я, сумасшедший ребенок, я пою
Ныне в этой темноте.
Эта песня, впрочем, не приятная /забавная,
Но все-таки она меня избавила от страха.

ПЕРЕВОД

Генрих Гейне

В жизни темной отблеск света –
Милый образ был со мной,
Но погас. Отныне где-то
Я брожу, окутан тьмой.

Дети малые в испуге,
Темнотою смущены,
Запевают, песни звуки
Сломят ужас этой тьмы.

Так и я пою во мраке,
Как дитя, завидев ночь.
Песня – глупость, песня – враки,
Но прогнала страхи прочь.


ПЕРЕВОД

Льюис Кэрролл
(из книги «Алиса в Зазеркалье»)

Дитя, твой лоб не омрачат
Печали и невзгоды!
Пускай стремительно летят
Для нас с тобою годы,
Ты, верю, примешь сказку эту,
Как отзвук тёплого привета.

Я не услышу твоего
Серебряного смеха,
А ты не вспомнишь ничего…
Всё это не помеха –
Ведь нас с тобою в этот час
Соединит простой рассказ.

Как появился он? Руки
Не слушалось весло,
Сверкало золото реки
И лодочку несло…
Тот день нам больше не вернуть,
И годы говорят: «Забудь!».

Внимай, пока угрюмый глас
(Уж флейты отзвучали)
Не возвестил последний час,
Призвав к одру печали,
Хоть все мы, словно детвора,
Хотим резвиться до утра.

Ярится снежный ураган,
Капризничает вьюга,
Но здесь, при свете камелька
Мы защитим друг друга.
Нас сказка скроет от невзгод,
И буря стороной пройдёт.

Быть может, нота есть тоски
В истории моей?
Да, нам не воротить реки
И тех счастливых дней,
Но сказку, что их свет хранит,
Дыханье зла не осквернит.


ОРИГИНАЛ

LewisCarroll
(“Through the Looking-Glass and what Alice found there”)

Child of the pure unclouded brow
And dreaming eyes of wonder!
Though time be fleet, and I and thou
Are half a life asunder,
Thy loving smile will surely hail
The love-gift of a fairy-tale.

I have not seen thy sunny face,
Nor heard thy silver laughter:
No thought of me shall find a place
In thy young life’s hereafter –
Enough that now thou wilt not fail
To listen to my fairy-tale.

A tale begun in other days,
When summer suns were glowing –
A simple chime, that served to time
The rhythm of our rowing –
Whose echoes live in memory yet,
Though envious years would say ‘forget.’

Come, hearken then, ere voice of dread,
With bitter tidings laden,
Shall summon to unwelcome bed
A melancholy maiden!
We are but older children, dear,
Who fret to find our bedtime near.

Without, the frost, the blinding snow,
The storm-wind’s moody madness –
Within, the firelight’s ruddy glow,
And childhood’s nest of gladness.
The magic words shall hold thee fast:
Thou shalt not heed the raving blast.

And though the shadow of a sigh
May tremble through the story,
For ‘happy summer days’ gone by,
And vanish’d summer glory –
It shall not touch with, breath of bale,
The pleasance of our fairy-tale.


ПОДСТРОЧНИК
Льюис Кэрролл
(из книги «Алиса в Зазеркалье»)

Дитя с чистым безоблачным челом
И чудесными мечтательными глазами!
Хоть время и спешит, и нас с тобой
Разделяет половина жизни,
Твоя любящая улыбка, несомненно, откликнется [радостью]
На любимый подарок сказки.

Я не видел твоего веселого личика
И не слышал твоего серебряного смеха,
И мысль обо мне не найдет места
Потом в твоей юной жизни,
Но несмотря на это ты не откажешься
Послушать мою сказку.

Этот рассказ начался в иные дни,
Когда сияло летнее солнце,
Простая гармония, что совпадала время от времени
С ритмом нашей гребли,
Чье эхо до сих пор живет в памяти,
Хотя завистливые годы и говорят: «Забудь!»

Итак, слушай/внимай, пока голос ужаса,
Нагруженный потоками горечи,
Не призвал в нежеланную постель
Печальную деву!
Мы все лишь повзрослевшие дети, милая,
Которые боятся, что близится время идти спать.

Вдали от мороза, слепящего снега,
От мрачного безумия вьюги,
В радостном сиянии камина,
В детском гнездышке веселья
Волшебные слова захватят/отвлекут тебя,
Ты не услышишь рев ветра.

И хотя тень [печального] вздоха
Может пронестись сквозь рассказ,
Ведь «счастливые летние дни» кончились,
И сияние лета исчезло,
Она не коснется дыханием зла
Радости нашей сказки.


ДНЕВНИК

Она писала дневник по старинке, обглоданным карандашом, в тетради с упругим станом переплета. Вспоминала день и писала, как археолог, держа пред взором подсознания неясную память о фреске, пишет её заново, высвобождая из пыли забвения. Если день не явил собой смыслов – рисовала закорючки, линии-точки – пересекаются, вот завиток-улитка, уже не улитка, а тени спиральных китов, тощие недокормленные арбузы,      извергающие зубы-семечки бескровной пастью. Загогулины-точки-черточки. Но случалось и наоборот – она писала слова, которые прорастали корнями в бумагу, пускали побеги и чернильные листья, запятые – камешки, брошенные в омут легких – не дают дышать, троеточия – легкие блинчики на воде парижских каналов.
Он смотрел на неё с верхней кровати в детской, как она сидит на подоконнике, упираясь коленями в подбородок, глупышка, воображает, будто за занавеской она как за каменной стеной, укрылась от него плащом-невидимкой. Подойти незаметно, сдернуть плащ неожиданно, чтобы вздрогнула – страх     в глазах, протянуть руку медленно, чтоб не отводила взор,          и дёрнуть за волосы, тянуть-тянуть, не отпускать – теперь в глазах боль, кричит, царапины на щеках и шее, падает на пол, каракули вслед за ней.
Она написала на первой странице: «Не верь прилагательным». Вычитала в одной книжке. И не верит. Зубастым,  бокастым, блохастым, ласковым с виду – не верит. Глаголам,   по правде сказать, не верит тоже – всё чаще бьют и ни капли    не любят. Остались лишь существительные, вернее, их существо, суть мира, выжатая по капле в словесную склянку. Так     от жажды умирающий в пустыне ловит мутные капли надтреснутою посудиной. Существо вещей, мерно просвечивающее       в термитных ходах бытия. Но, по правде сказать, довольно зыбкая штука.
Он читает её дневник в сумерках, не зажигая лампы,     но рассаженный ею сад превращается в дебри, а ручные звери глядят колченогим волком – поди-ка, поди. Каждый раз его терпения хватает лишь на минуту, и он с воем отшвыривает дневник в дальний угол комнаты, чувствуя, как мурашки перепончатых слов ползут по коже, языком-жалом нащупывая тонкое место.
Она возвращается в комнату, прямо из парной ванны, держа в руках поднос с мюсли и тёплым медовым молоком.   Видит, что он сидит на полу, стекленея взглядом, а дневник   валяется в дальнем углу в неудобной, постыдной позе, раскинув страницы. Ничего не говорит. Смеётся.
Он говорит: «Мразь!», и повторяет без остановки, словно кидает в неё это слово горячими головешками. Она уже       не смеётся, только улыбается глазами. Он встаёт, делает шаг, другой.
Она наблюдает, как он подходит к ней, задыхаясь в дыме её собственных слов, а в её голове скачут мячики: близко, близко, холодно, пальцам холодно. Закрыла глаза, зажмурилась. Больно. Темно и глухо, как в бабушкином сундуке. Подвально.
Он смотрит, как она лежит в осколках стаканов, неподвижно, волосы в луже молока словно кляксы чернил на бумаге. Теперь и ему подвально. Грязно и липко. Тоскливо. Безосмысленно.
Она через несколько дней жжёт дневник. Не из-за него, просто чувствует, что чернила уже не пахнут чаем с корицей,     а значит, очередной лоскут прошлого выткан, пора отпустить его, чтобы он лег заплатой на свою прореху. Импровизированное капище – старый чайник, чье нутро, вмещавшее некогда водного, теперь поклоняется огненному духу. Позвоночник   переплета хрустит, тонкие косточки листьев съёживаются, горят леса, улитки, колченогие волки, полыхают блинчики на парижских каналах, путник в пустыне умирает от жажды с раскалённой склянкой в ладонях, сомкнутых спящей бабочкой. Огненный Рагнарёк, потому что огонь на самом деле холоден, словно камень на дне Ледовитого океана, пудовый камень на шее солнца-утопленника. И в этом огне тонут все девять её миров.
Он наблюдает за ней в щёлку двери, кусая холодные рыбьи губы и ногтями царапая кожу на ладони. Ему больней, чем тогда, когда он её ударил, потому что она опять ускользнула      в своё море русалкой, а он остался на берегу царевичем-скоморохом, машинально перебирает сеть и кличет глухие волны.
Она, обернувшись, видит его сквозь щелку. Но его уже нет, лишь пар от его дыхания налип на дверное стекло. И вокруг неё нет никого, на сотни и тысячи километров окрест, никого вокруг.


Гордеев Евгений Владимирович,
г. Смоленск, Российская Федерация

СОТВОРИ МНЕ ЯИЧНИЦУ С САЛОМ…

Сотвори мне яичницу с салом,
чтоб меж ярких, как солнце, желтков
и шипело оно, и шкворчало,
словно что-то шепча мне без слов…

Может, если прислушаться лучше,
разобрать я сумею слова,
от которых – елей мне на душу,
и кружится моя голова…

Отломив от буханки ржаного
золотистой краюхи кусок,
обмакну его в солнца златого
истекающий с выжарок сок…

На огне пышнотелое сало
переплавлено в жёлтый янтарь.
Вилки острым, безжалостным жалом
ты в осколочек солнца ударь!

Подхвати, истекающий соком,
ароматной краюхой у рта…
Не упала чтобы ненароком,
Вожделенная та красота…

Много  блюд довелось мне отведать
по различным скитаясь краям,
но, поверьте, что именно это
я вовек не отдам, не предам…
Сотвори мне яичницу с салом,
чтоб меж ярких, как солнце, желтков,
и шипело оно, и шкворчало,
однозначно,  шепча про любовь…

ГОРЯТ КОРАБЛИ МОИХ ГРЁЗ…

Горят корабли моих грёз
в кострах полыхающих листьев,
где жёлтые искры берёз,
где пламень кленовый неистов…
Где красными змейками хмель
орешник поджог и рябину,
и где заблудившийся шмель
подставил мохнатую спину
последнему солнца лучу…
И я одиноко лечу
в поблекшую осенью синь,
где отблеск осенних осин.


ПОЭЗИЯ

Ты искра божья или наказанье?
Елей на сердце или истязанье
души,мятущейся средь огненных стихий?!
Стихи! Вы – тайный плод воображенья,
иль мысли неприметные движенья,
способные создать из ничего
прекрасное подобие его?!
И – образы!И ранящие стрелы,
и слову покорённые пределы
иных миров, летящих среди звёзд,
и гаснущих в волнах её волос…
И – зеркала! И тающие свечи…
И над землёй шатром встающий вечер…
И шпагою разящее перо!
И образ, источающий миро…
И – озаренье!Молнии подобно,
оно осветит дальние черты,
и выхватит детально и подробно
всё то, над чем корпел всю ночку ты…
И, наконец,как бриллианта грани,
сверкнут в стихи отлитые слова…
Но… новый поиск взор ваш затуманит.
И вновь от счастья кругом голова…


Григоренко Евгений Анатольевич,
п. Коренёвка, Гомельская обл.,
Республика Беларусь

ПАРОДИЯ НА ТЕЛЕПЕРЕДАЧУ «ТАЙНЫ МИРА»

Я телевизор больше не включаю,
Мне тишина теперь, как Божий дар -
Боюсь услышать про индейцев Майя
Особенно про ихний календарь!
Индейцы ошибаются едва ли
Им было всё известно наперёд:
Все самые крутые аномалии
Приходятся как раз на этот год!
И ежели природные сюрпризы
Не всех людей отправят на тот свет -
Финансовый уже прикончит кризис,
А от него спасенья точно нет!
Я сна лишился, заболело сердце,
Индейцы не вылазят с головы!
Нельзя, конечно, верить иноземцам,
Да вот беда – а вдруг они правы!
Трясёт Америку, волнуется Европа,
Новозеландцы знают день и час,
Когда вода всемирного потопа
В который раз опять накроет нас!
Пусть гложет нас обида или злоба -
Всё это с нами в декабре умрёт…
С индейцами согласен даже Глоба,
А он на всю страну не часто врёт!
Я верю СМИ, а как же жить иначе,
Учёным людям веру без затей
Поэтому ночами горько плачу -
Мне жалко не родившихся детей!
Сосед мой Гришка сильно запил с горя
И мне доверил тайну:”Как не пить..
Вода ж сметёт все хаты и заборы
И совершенно негде будет жить!”
Спасибо куму, вытащил из мрака,
Он оптимист, ему на всё плевать!
Мол, не боись, всё это ложь и враки
Пусть только, мол, попробуют собаки!
И поминал всё время чью-то мать!
Мол, как уж есть – так быть не может хуже,
А к этим “клизьмам” нам не привыкать,
Мол, если, что – ремни затянем туже
И… спать!
А бригадир сообщил вчера на стане,
Что акромя – есть пострашней напасть!
Что где-то в небесах летает камень
И норовит на землю к нам упасть!
И я опять себе терзаю душу-
Булыжник с неба – во какая страсть!
Я лишний раз из дома выйти трушу:
Да он же может в голову попасть!
Пусть у меня теперь разбита рожа,
(Ведь на земле неровностей с лихвой!)
Но я всегда и днём и ночью тоже
Хожу теперь с задратой головой!
Все жить хотят! Уж мы такое племя!
Вон даже сторожил наш дед Левон
Пасёт коров в мотоциклетном шлеме-
Всё время вверх глядеть не может он!
Одна бабуля (старого замеса)
Видать решила всех перехитрить-
Гроб заказала с крышкой на завесах
И что б запоры были изнутри!!!
А зоотехник, видимо от скуки,
Кричит везде, мол, надо их унять,
Мол кризисы придумывают, суки,
Что бы у нас последнее отнять!
До наших дней от Старого завета
(да это ведь дилемма из дилемм)
Мол нас затем концом пугают света,
Что бы отвлечь от истинных проблем!
Да только зря он надрывает брюхо-
У нас всё больше грамотный народ!
Причину знает каждая старуха:
Скотины нет вот сам он и ревёт!!!
Как дальше жить? Кругом одни страшилки,
А в голове один сплошной туман.
Сосед был прав – ну как тут без бутылки
Не чокнуться и не сойти с ума!
То солнце обязательно погаснет,
То проглотит озонная дыра,
А если, мол, светило и не ляснет
Так всех погубит страшная жара!
Я холода боюсь мне б лучше – жарко,
Но льды растают и… потоп опять!
Мне нужен он, как мёртвому припарка!
Ну как тут не помянешь чью-то мать!
Выходит: как ни бейся, ни старайся,
Выходит, что хотим мы, не хотим
Осталось нам одно – ложись и кайся
Конец,как ни крути, неотвратим!!!

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЗАПИСИ В ТРУДОВОЙ КНИЖКЕ

Я пенсионер. Я честно отработал сорок три года на разных предприятиях родного города, и теперь, совершенно ничего не делая, получаю энную сумму денег, которых мне, почти хватает. Вы, наверное, спросите: почему не на одном предприятии, как все нормальные люди?..   На этот вопрос можно ответить по-разному и всё будет правильно, но я думаю, что самая частая причина увольнения с работы – неудовлетворённость. Это когда работник уверен, что способен на большее, а ему или не дают такой возможности, или это никому не нужно. А иначе – какой смысл? Однако есть ещё и неординарные случаи  вплоть до курьёзных.Что-то такое было и у меня…
После окончания института я по распределению попал в небольшую строительную фирму и был назначен на должность мастера подсобного производства с численностью рабочих ровно три человека, неопределёнными должностными обязанностями и соответствующей оплатой. Это, по сути, была бригада на побегушках при подготовке строительных объектов основного производства, и каждый начальник строящегося объекта норовил дать задание.
Такая примерно или похожая участь постигала большинство молодых специалистов ,направляемых на работу в обязательном порядке после окончания учебных заведений. Это большинство естественно было недовольно своим назначением, считало себя незаслуженно  обделёнными  и если за три года в их производственной биографии ничего не менялось они увольнялись, находили должности более достойные их (так, по крайней мере, им казалось) но вскоре и здесь разочаровывались и меняли работу в третий раз. После третьего раза многие останавливались, ибо стали, наконец, прозревать и с ужасом обнаруживали в неподкупной и самой справедливой в мире стране Советов непоколебимую систему чудовищного кумовства, сватовства, и коррупции при распределении хоть мало-мальски властных должностей и значит – материальных благ. (Они уже убедились что власть и материальные блага понятия неразделимые). Часть этих остановившихся бросалась во все тяжкие чтобы найти блат; другая же половина смирялась, ходила на работу как на каторгу, потом привыкала, потом превращалась,  по сути, в зомби, получала «хрущёвку», рожала детей, с трудом доставала «стенку» и «кухню», обрастала такими же полунищими зомбированными друзьями, по выходным и праздникам напивалась до чёртиков за последние деньги и считала жизнь удавшейся. Их ценили за постоянство и скромность; им давали грамоты, вешали на доску почёта и хвалили на собраниях. Ближе к старости у них могла появиться машина и даже дача, хотя дача считалась буржуазным пережитком. Конечно, буржуазным пережитком дачу считали не сами желающие её иметь, а те, кто был наделён правом давать или не давать людям несколько саженей неудобицы. И плевать на то, что, благодаря исключительному трудолюбию нашего народа, через короткое время  свалки превращалась в райские уголки. По закону если хочешь иметь кусочек натуральной зелёной планеты земля – вступай в колхоз и живи в деревне. (Это конечно не касалось властных структур, им было положено). Иные находились в поисках всю сознательную жизнь и не нам их судить.
Я тоже искал. Искал и находил, но часто снова искал, Скорее уже из привычки, нежели из меркантильных соображений. Так в моей трудовой книжке к концу стажа накопилось не меньше двух десятков записей.
Теперь с высоты моего возраста и опыта я не считаю несправедливым, когда выпускников ВУЗов заставляли начинать с самых низших ступеней производственной иерархии. Я уже сам, будучи «большим начальником» практиковал подобное с молодыми. Уж очень мало практических знаний давали наши ВУЗы, а теоритические были часто на 100% не востребованы. Марксистско-Ленинская философия и Научный коммунизм никак не хотели вписываться в реальную повседневную жизнь коллектива работников завода железобетонных конструкций и, чтобы стать настоящим мастером своего дела, пройти все ступени было просто необходимо.
Но это пришло потом, а тогда я, как и всё обиженное «большинство» с нетерпением ждал истечения трёх лет обязательной отработки, чтобы пуститься в свободное плавание «на поиск счастья и чинов». Хотя, если честно признаться, мне-то ещё грех было обижаться, ибо уже в конце второго года я был переведён, пусть и рядовым, но всё же инженером, в технический отдел. Помимо того у меня уже была репутация грамотного  и  исполнительного работника и я даже был принят кандидатом в члены КПСС. Это был немалый прогресс в карьерном деле. Однако ни повышение зарплаты в связи с переходом, ни повышение статуса не отбили у меня желания искать «лучшей доли». Дело в том, что работа на новом месте была скучной, неинтересной, бумажной. Отдел, состоящий из трёх человек вместе с начальником, занимался исключительно учётом пробега автомобильных покрышек автопарка предприятия. За перепробег положенной нормы платили деньги, на этой почве возникали злоупотребления и контроль был нужен. Но, как я вскоре выяснил, мой начальник отдела в тендеме с механиками и кладовщицей сам учувствовал в махинациях с «резиной». А главное, что и здесь мои институтские знания не потребовались и вообще были не нужны; я увидел, что весь наш отдел из трёх человек легко бы могла заменить одна девчонка с неполным средним образованием, умеющая считать до ста и знающая таблицу умножения. И у неё бы ещё хватило времени наводить на лице марафет по часу после каждых полчаса работы!
Теперь сидя в конторе среди сплетниц и сплетников (сделавшись таковыми исключительно от безделья) я узнал много других интересных вещей. Например, то, что мой непосредственный начальник является дальним родственником жены директора; жена же директора и жена управляющего трестом – родные сёстры, а их племянничек – чуть ли не второе лицо в ЦК Комсомола Респуьлики. Невестка директора работала у нас главным экономистом.
При таком раскладе перспектива карьерного роста в этой фирме была для меня весьма сомнительной. Я же в перспективе видел себя не иначе как директором большого предприятия, которое станет, благодаря моему «гению», самым передовым, без «блатных»  и воров и  т. д. и  т. п.
Что поделаешь, эта детская наивность, была присуща многим молодым специалистам таким как я, из глубинки, без всяких блатов пробившихся в ВУЗы, воспитанным на моральном кодексе строителей коммунизма и в, абсолютно пуританской, среде.
В общем, когда мне оставалось до конца «отсидки» с полгода, я уже начал прощупывать почву на других предприятиях города на предмет более достойного себя места. Свободных мест оказалось достаточно и все манили настоящей (так мне казалось) перспективой, а не то что… Я даже стал вести себя более независимо и смело с начальством, однако, в силу воспитания, никогда не выходил за «рамки». И всё же моя обязательная отработка закончилась  раньше положенного срока…
Всё началось с очередного партийного собрания.
На этом собрании,  как и на всех партийных собраниях, вначале положен был доклад.  Примерно минут на двадцать – тридцать (меньшее время считалось плохим тоном) Первая часть доклада была обязательной и неизменной и начиналась так: «Выполняя решения партии и правительства наш коллектив, как и весь советский народ за истекший период достиг определённых успехов. Это стало возможным благодаря умелым действиям  руководства предприятия и лично директора т. N…» Дальше перечислялись виды деятельности и цифры выполнения плана в процентах, которые неизменно варьировались в промежутке между 100,01 и 100,3. (Меньшая цифра была недопустима, ибо грозила увольнением директору; большая же неотвратимо вызывала карательные санкции со стороны выше стоящей структуры в виде повышения плана, увеличения норм выработки, уменьшения расценок и т. д. и т. п.) Далее по шаблону следовала самая обязательная фраза: «Однако наряду с успехами есть у нас, товарищи, отдельные недостатки!..» В этот раз из уст докладчика – подвыпившего прораба, с трудом разбиравшего корявый почерк секретаря – перечень недостатков прозвучал угрожающе, но кажется никто этого не заметил:   «На территории базы валяется мусор, а в ремонтной мастерской уже третий месяц висит оголённый электрический  провод под напряжением!(?) О чём это говорит, товарищи? Это говорит о том, что среди нас есть отдельные товарищи, (имена не назывались) которые не понимают всю важность задач, поставленных перед нами партией и правительством»…
И прочее и прочее. Я не буду дословно приводить всю галиматью подобных докладов ибо подозреваю, что читатель всё ровно этот абзац пропустит. Скажу только, что словосочетание «партия и правительство» приходилось на десять других слов русского языка в докладе Доклад же этот переписывался из месяца в месяц секретарём партийной организации ( менялись лишь даты и что-нибудь в разделе про недостатки), и назначалось лицо, которое должно было этот доклад делать. Иногда с боем и угрозами, но все по очереди делали – так было положено по уставу. Секретарём, как правило, был отставной офицер советской армии, занимавший на предприятии какой-нибудь незначительный пост чисто формально. В крупных фирмах  эта должность  была освобождённой от основной работы.
После доклада были выступающие в прениях, которые заранее назначались.
Все роли были заранее, распределены и расписаны. равно как и решение собрания.
Темы выступлений и объекты критики были заранее оговорены, любая импровизация запрещалась. Критика (по инструкции) должна была обязательно иметь место на каждом собрании. Нельзя было критиковать директора, да и кто бы решился.
Поскольку решение уже заранее было отпечатано на машинке, обычно все дружно голосовали и расходились. Однако на этот раз  концовка пошла немного не по сценарию: Когда уже последний выступающий сел на место и все зевая раз-пороз поглядывали на часы, незапланированно слово взял главный бухгалтер – женщина преклонного возраста – и обрушилась с критикой на… директора! Только она одна могла такое позволить, так, как  много знала и потому ничего не боялась.
      Мы конторские, знали, в чём дело: дня за два до собрания у директора с главбухом произошла крупная ссора. Что явилось яблоком раздора  для всех осталось тайной, но часа два из кабинета директора в тот день  слышались истошные вопли и женский визг. Нам потом объяснили, что они решали производственные вопросы, по которым имели разные мнения. Это было не в первый раз, и мы знали, что они вскоре примирятся. Но не тут-то было. Она разносила его по- серьёзному, припомнив и родню, и пьянки в рабочее время, и много других интересных вещей нам до селе неведомых. Директор, однако, был невозмутим, видимо уверенный в своей неуязвимости, а зал перестал смотреть на часы и с интересом наблюдал за происходящим. Секретарь – мужчина лет шестидесяти, лысый, старший лейтенант в отставке, участник войны и имевший несколько медалей (правда, юбилейных), ужасный подхалим и доносчик, что-то записывал в блокнот.
Когда женщина закончила свою яростную  речь и села, сразу же поднялся секретарь.
- Товарищи! Я имею в виду не только уважаемого главбуха, но очень многие думают, что быть директором это сплошное удовольствие.  Они ошибаются. Быть директором тяжкий труд, товарищи, так, как директор это командир производства и находится на боевом посту 24 часа в сутки!  К примеру мы все работаем восемь часов, а в остальное время про работу забываем, мы отдыхаем, а у директора, что б вы знали, нет отдыха и нет выходных дней потому что эта должность не отпускает человека ни на минуту. Он думает за нас за всех, и он за всех за нас отвечает! Его в любое время могут вызвать в райком или в трест и наказать даже за то, что ,к примеру пьяный Сидоров допустил брак в работе…
Он говорил долго, часто ссылался на армию и повторялся, поскольку в его словарном запасе уже не было новых эпитетов способных обрисовать горькую долю директоров и командиров! Закончи же он свою речь совсем мрачно:
- В общем, товарищи, это не просто тяжёлое бремя, это каторжный труд Далеко не каждый добровольно согласился бы влезть в это, ярмо!
Пока секретарь изощрялся в своих высказываниях, мне на ум пришла идея. Во всё время речи секретаря я колебался сделать этот, по сути, глупый  поступок или лучше не надо… Однако после его последних слов меня как будто толкнули в спину и я поднял руку.
Я, как кандидат, хоть пока и не имел права голоса, но говорить и критиковать был обязан (правда, в плановом порядке).
Слово мне дали.
- Товарищи! – начал я. – Меня тронули до глубины души слова нашего секретаря. Раз такое дело я согласен добровольно взвалить на себя  это страшное  бремя, залезть в это страшное ярмо и стать у вас директором… При этих словах зал зашевелился и послышался смех, секретарь выпучил глаза, а я упорно продолжал:
-  А что…Образование у меня соответствует я на хорошем счету у начальства, молодой и здоровый… Зачем мучится  пожилому  человеку… Не подхожу я – давайте рекомендовать вот например главного диспетчера (все знали его стремление любыми судьбами сделать карьеру)…
…Собрание закончилось в шутливом тоне. Уже выходя, кто-то назвал меня наглецом, а кто-то ему ответил, что скромность украшает человека, но не продвигает вперёд!
Неделя после собрания прошла в относительном спокойствии. Никто меня не трогал. Лишь главный диспетчер литовец Битус при встречах неизменно повторял:
- Ну, молодец! Ну, надо же додуматься !
Однако через неделю, сразу по возвращении с обеда, меня вызвали к директору, и я нутром почувствовал недоброе. Когда я зашёл и сел за стол напротив, он выдержал некоторую паузу и многозначительно изрёк:
- Так, Евгений Анатольевич, (обычно он называл меня только по имени) я попрошу тебя написать письменное объяснение на моё имя по поводу опоздания на работу…
Я ничего не понял и сделал удивлённое лицо. Такой грех за мной не водился. Он уточнил:
- По поводу сегодняшнего опоздания на работу после обеденного перерыва.
До меня, наконец, дошло, но теперь ещё больше удивила циничность претензий директора. Дело в том, что мы обедали в столовой соседнего крупного предприятия расположенного в трёх км. от нашей фирмы. Ежедневно туда и обратно нас – конторских возил служебный автобус. Столовая с трудом успевала обслуживать своих и чужих за один час обеда и нередко мы возвращались на свою базу с опозданием на пять-десять минут.     Это при том, что последним нашим из очереди, чтоб не задерживать автобус, приходилось  просто глотать пищу не жуя! Были случаи, когда с нами обедал, таким образом, даже сам директор, если «Волгу» на весь день забирала жена или случались другие оказии. Думаю, сии опоздания ни коим образам не снижали производительности труда конторских работников.  Всё ровно  после обеда контора ещё с полчаса по углам и туалетам курила и отдыхала, без всякого ущерба для производства.
В тот день автобус прибыл  на базу с опозданием на десять минут.
Я уже понял, что защищаться бесполезно, но по инерции промямлил:
- Извините, но я ехал в автобусе вместе со всеми и не моя…
Он перебил:
- Если надо я спрошу и с других – это моё исключительное право. Ты отвечай сейчас за себя.
- Ну, что ж делать… Отвечу раз такое дело, но поверьте просто остричь себя, как барана, не дам…
- А мне собственно твои объяснения и на фик не нужны. Я не для этого тебя позвал и ни резать, ни стричь тебя не собираюсь. Я показал, как легко найти нарушение у подчинённого, если ты начальник да ещё злой! Однако на тебя у меня нет зла, ты для меня пока просто мошка, но можешь стать  назойливой. Ты мне не нужен хотя и не плохой работник… Мне не нужны умные  работники… Мне нужен фон из придурков. Ты думаю всё это понимаешь, или скоро поймёшь. У тебя есть хватка и рано или поздно ты станешь директором, но мне в тылу такие не нужны. Так, что пиши заявление по собственному желанию и дерзай. Тем более, я знаю, ты уже ищешь работу. Да, да мне всё докладывают.
- Спасибо, но у меня ещё три месяца отработки и…
- Знаю. Я дам тебе перевод и все вопросы снимутся. При переводе договариваются директора предприятий.  Видишь, не такой уж я плохой человек, как вы про меня говорите в курилках…
…Через несколько дней я с лёгкой душой и с большими надеждами уволился.
Не знаю было ли моё выступление на партсобрании единственной причиной такого поворота дел, но моё место, уже на следующий день, как я его освободил, заняла племянница начальника отдела, которая только что закончила техникум.
Прошло тридцать пять лет. Мне снова оставалось три месяца, уже до пенсии;  я собирал документы и возникла необходимость в какой-то бумажке с моего первого места работы. Мне стоило не малого труда разыскать моё былое пристанище. Лихие девяностые перевернули и перемешали всё и вся. Теперь у фирмы был совсем другой адрес, совсем другие виды деятельности, а в аббревиатуре названия появилась буква «Ч» – частное! В бухгалтерии мне без проволочек выдали  требуемую справку: со словами:
- Подпишите у директора, потом поставим печать.
Каково же было моё удивление, когда в строке директор  я увидел знакомую фамилию. Неужели тот самый. Да не может быть. Тогда мне было 25 а ему за сорок. Сколько ж ему теперь?
Однако в кабинете директора я увидел сравнительно молодого мужчину до сорока лет в хорошем костюме и совершенно седого. ( Говорят седина без причины не появляется). Это был, как я потом узнал, младший сын того самого… Старший управлял трестом.
Они своего не упустили!
Видно уж очень сладкое оно это «ярмо»  власти.
Возвращаясь домой на своём мерседесе, я почему-то постоянно нарушал правила дорожного движения. Мысли мои были далеки и от дороги и от моей первой работы. Мне вспоминалась какая-то белиберда… Мне почему-то вспомнилась телепередача Малахова, в которой  учувствовал Кашпировский. Передача была посвящена вреду спиртных напитков. Кто-то из зала задал   Кашпировскому вопрос:
- А вы, что совсем, никогда не употребляете спиртное даже в небольших дозах, даже в праздники? Мне понравился его короткий ответ – двумя строчками из стихотворения известного поэта  позапрошлого века:
Что опьяняет сильнее вина?
Лошади, женщины, власть и война!
И ещё вспомнилось одно выражение Ленина: власть никто и никогда добровольно не отдаст её можно только отнять с оружием в руках.
А я в 25 лет… Без оружия… Кроме слова «чудак» тут больше ничего не подходит.
По приезде домой я включил телевизор и вдруг, будто специально для меня, в продолжение моих мыслей, какой-то учёный, рассуждая о политике, произнёс фразу: «Нет в мире страшнее жажды, чем жажда власти! Нет ей равной по количеству смертей и людских страданий»…
Теперь я абсолютно убеждён: какой же я счастливый человек, что живу на свою пенсию, никому не должен и совершенно не седой…


Гринь Алексей Иванович,
г. Гомель, Республика Беларусь

ОН КРИЧАЛ: «ВОЛКИ!»

– Ты стал стервозным и невыносимым! – она пробежала от двери к окну, сложила руки на груди и продолжила. – Сколько ты ещё будешь врать мне о том, что любишь меня?..
Я сидел на диване и смотрел в пол. Сказать было уже нечего.
Мария суетилась. Ходила из угла в угол, всё время держала что-то в руках: то пишущую ручку, взятую со стала, то нашу фотографию в рамке, то дорогую статуэтку, подаренную нам на десятилетие совместной жизни. А в промежутках неугомонные руки теребили пояс её халата.
– Ты даже ответить мне не можешь! – развернулась она и продолжила обвинять меня в чёрствости, невнимательности и безразличии…

***
Мы ехали в поезде вот уже четыре часа. Оставалось ещё четырнадцать. Очень хотелось домой. Книгу, взятую с собой, я дочитал. Марк, фотограф, который со мной работал над очередной статьёй, слушал музыку в наушниках и настукивал карандашами ритм. Он был моложе меня. Года двадцать три. Забавный, чертовски непоседливый. На открытии музыкального фестиваля, который мы освещали ещё вчера, мне постоянно приходилось его одёргивать от девушек и пива. Но снимки он делал замечательные.
В купе было лишь нас двое. Я лёг. Опять тянуло закурить, но я старался не делать этого слишком часто. К тому же, было лень выходить в тамбур. Перевернулся набок так, чтобы смотреть в тонкую перегородку между купе, показалось, чем скучнее будет картина, тем быстрее я усну. Показалось.
Ещё какое-то время я ворочался с боку на бок. Марк перестал стучать. Теперь он занялся кроссвордами.
В голове царила пустота. Поезда мастерски выдворяют из моей головы мысли, останавливают время и просто дают отдохнуть голове. Но после них всегда приходится отсыпаться, ведь если не страдает голова – страдает тело. Таков закон.
Я встал, в кармане куртки нашарил сигареты и, открыв двери купе, вышел. Марк проводил меня взглядом.
Никогда не понимал людей, говорящих о чудесных видах за окнами поездов. Деревья, поля, горы вдалеке и вновь деревья.

***
Мария опять подошла к дорогой статуэтке, но на этот раз, оказавшись в её руках, подарок не вернулся на своё место. Врезавшись в стену за моей спиной, он разлетелся на осколки, не оставив на стене ни следа. Я сидел всё так же с опущенной головой.
– Вся наша совместная жизнь – ошибка! – крикнула женщина. – Ты сволочь, а я – дура, раз поверила тебе!
Она зашла в спальню. Я услышал, как с лёгким скрипом открылась дверь шкафа.

***
Вторая сигарета была выкурена наполовину. Осеннее солнце быстро опускалось за горизонт. Этот стремительный закат не вызывал чувств, он лишь в очередной раз напомнил о том, как же всё зыбко и мимолётно.
Я помнил то чувство любви, которое испытывал к Марии. Помнил, что хотел сделать её счастливой. То юное, непосредственное создание с зелёными глазами и ярко рыжими волосами было прекрасной ведьмой. Моей прекрасной ведьмой. Но в какой-то момент всё исчезло. После чего я не был честен. Я запил и обзавелся любовницей. Правда, это не сделало меня более счастливым, но смогло пробудить хоть какие-то обмёршие чувства.
Окурок полетел в щебень у железнодорожных путей, где и остался. А нас несло куда-то вперёд.
Оказавшись в коридоре вагона, я увидел двух молодых девушек, заходящих в наше купе. По-видимому, это были подружки Марка с музыкального фестиваля.
– Всем привет, – поздоровался я, когда зашёл.
– Привет, – улыбнулась мне сидящая на моей полке девушка. Мы с ней уже были знакомы, но в коридоре я не узнал её. Может потому, что лицо не было разукрашено а–ля группа «Kiss», а голову не украшал чёрный парик, как это было на фестивале.
– Катя, – представилась симпатичная русая девушка, сидящая с Марком.
– Андрей, – я сел рядом со своей знакомой. – А тебя зовут…
– Маша, – она протянула мне руку.
Зелёные глаза полные жизни и огненно рыжие волосы, такие же были у моей жены.
Гостьи пришли не с пустыми руками. Две бутылки водки и вновь появившийся на прилавках магазинов «Буратино», уже стояли на столе.

***
– И ты думаешь, я поверю в то, что таксист украл твой багаж и деньги?! – Мария совсем разошлась.
Она собирала свои вещи, а я не вставал с дивана. Очень хотелось спать.
– А кольцо ты случайно дома забыл?! Ты за дуру меня держишь?! Однажды я простила тебе измену, но не сейчас!

***
Ехать оставалось примерно десять часов. Одна бутылка уже стояла под столом пустая, вторая же была только открыта.
Наши гостьи уже вовсю веселились. Марк обхаживал русую Катю, а мне опять не давала покоя моя вредная привычка.
– Ты куда? – спросила Маша, когда я встал, чтобы выйти покурить.
– Курить.
Она кивнула и тоже поднялась.
– Ты не женат? – уже в тамбуре поинтересовалась она.
– Нет, почему же?
– Ну… – протянула Маша. – Ты без кольца.
– Постоянно его забываю, – я затянулся и продолжил. – И вообще, я их не люблю – неудобно.
– И давно женат?
– Почти одиннадцать лет.
– Тяжело?
– Когда как.
– А изменял?
– Да.
– Она знает?
– Она простила.
– Наверное, хорошая.
– Даже я сам не представляю настолько.
– Если не секрет, – она взяла у меня сигарету, тоже затянулась и вернула её мне. – Как её зовут?
Я заглянул в глаза собеседнице. Что-то пробудилось во мне, словно вулкан, словно давно забытый бог, чьё имя случайно произнесли.
– Маша.
– Что? – усмехнулась она.
– Её зовут Маша.
Я докурил, и мы двинулись обратно.

***
Мария вынесла чемоданы в коридор и стала одеваться. Я подошёл к ней и обнял. Крепко, как она любит. Женщина в моих объятиях вырвалась и съездила мне по лицу хорошей пощёчиной. Потом ещё раз. И ещё.

***
Когда мы вернулись, в купе уже никого не было. Та же только открытая бутылка водки, улыбающийся Буратино с этикетки и четыре полки для сна были в нашем полном распоряжении.
– Скорее всего, Марк с Катей уже в нашем купе, – произнесла Маша.
– Я так и подумал.
– Значит, нас никто не побеспокоит, – продолжила она, закрывая дверь на замок.

***
В квартире остался лишь я. Только сейчас стало понятно, как здесь может быть пусто без неё.
В голове проносилась моя жизнь. Я был идиотом. Как тот паренёк, что кричал «волки» и ему не поверили, ведь однажды он уже соврал, так и я был сожран собственным обманом.

***
Поезд вёз нас домой. Я смотрел на Машу, которая была очень похожа на мою Марию. Их отличало только одно – к ней я ещё не привык.
– Нет, Маша, – устало сказал я. – Я люблю свою жену.


Гришин Виктор Алексеевич,
г. Пафос, Кипр

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Так его  звали. «Летучий голландец». И все. Никто не знал его имени,  фамилии. Конечно, они у него были, но где-то в учетной карточке управления кадров тралового флота и судовых ролях траулеров, на которых он ходил в море матросом. Откуда он, тоже никто не знал. Лишь немногие помнили, что он как – то сказал, что « Я приехал зарабатывать гроши». Если – гроши  то, скорее всего, он приехал  с Украины или Белоруссии. На судне он  ни с кем ни разговаривал, кроме служебных отношений ни с кем ни общался. Игнорировал нехитрые развлечения  в редкие минуты отдыха, которые выпадают рыбакам.
         -Я приехал зарабатывать гроши – хрипло отвечал он свозь тонкие, плотно сжатые губы. И опять замолкал. Его быстро оставляли в покое. Невысокого роста, худощавый, он, казалось, был сплетен из прочных манильских тросов. Выносливостью обладал недюжинной. Мог сутками не уходить с палубы. Только после аврала подходил ко второму помощнику капитана и напоминал ему о работе сверхурочно. Ходил он в одной и той же спецовке, не снимал стоптанных кирзовых сапог и не расставался с сплюснутой кепкой. Других вещей у него не было. Но чемодан  был. Потертый, как и его обладатель.
         Он стал легендарной личностью не только в траловом флоте, где работал. О нем знал рыбный Мурман. В Мурманске ходит много различных баек, но об этом человеке ходили легенды, хотя,  что за личность – матрос рыболовецкого траулера.
Все дело в том, что он не сходил на берег пять  лет. Да, именно так, его нога не ступала на берег, кроме как для перехода с одного борта на другой. Утверждают, что иногда он переходил с одного траулера на другой в море. И так пять лет. Прозвище было вполне заслуженным.
         Я слышал историю о «Летучем голланде» в самом различном исполнении. Варьировалась она по разному, но суть была единой. Такой человек существовал в управлении тралового флота  в пятидесятых годах, теперь уже прошлого века. В то, послевоенное время, в рыбный Мурманск слетались охотники за «длинным рублем»  в надежде получить хорошие деньги. Но «длинный рубль», он джентельмен капризный, везло не каждому. Это зависело от многих факторов, начиная от типа судна, мастерства капитана, снаряжения, да и от удачи, наконец. Так что сменяемость экипажей, особенно палубной команды, на промысловых судах  была высокой.  Но и желающих ухватить жар – птицу за хвост тоже было немало.
У дверей здания управления тралового флота, что стоит на улице Траловой, недалеко от рыбного порта, всегда толпилось много народа, который по мере разрешения своих проблем, перекочевывал в столовую, более известную, как бич – холл. Он располагался в  междурейсовом доме отдыха рыбака и служил местом общения флотской братии. Да и не только. Туда стягивались любители выпить кружку-  другую свежего пива под названием «Кольское» с бутербродом из свежекопченой скумбрии  или под истекающую жиром  мойву.
С этим заведением я познакомился в 1970 году. Достаточно поздно, так как романтика рыбацких будней потихоньку сходила на нет и ярких типажей становилось все меньше и меньше. Да оно и понятно: в городе были две мореходки: высшая и средняя. Они готовили командные кадры для рыбопромыслового флота. Рядовой состав поставляли «Шмоньки» – школы моряков, готовящих по рабочим специальностям плавсостав. Так что команды стали менее «текучими». Да и суда пошли другие, оснащенные совершенным промысловым вооружением, уходящие на полгода. На них случайные люди не попадали. Но Бич-холл существовал и хранил былую славу.  Он был вроде визитной карточки тралового флота. Там «бывалые» наставляли на путь истинный новичков, только что оформившихся в управлении кадров. Старые рыбаки охотно «травили» байки за любезно преподнесенную кружку пива.
Я занимал столик у окна, выходящего на улицу Шмидта. Из него открывалась панорама рыбного Мурмана, сохранившего колорит довоенного клондайка. Это стихийно создавшийся еще до войны жилой район Петушинка, ощетинившийся мачтами рыбный порт с его причалами, дальше залив, сдавленный каменистыми лбами гранитных берегов. И сопки, сопки… Словно стиральная доска шли они на северо – запад, чтобы  превратиться там в скалистые  фьорды,  застывшие в прыжке перед морем.
         Народа в этот час было еще немного и я, закусывая бутербродом  из провесной скумбрии, подумывал о том, как мне полнее провести день.
         - Почему голландец? Да я и не знаю, племяш, все так его называли. «Голландец» и «Голландец» – раздалось слева. Видимости у меня не было никакой, и кто разговаривал,  я не видел. Сделав вид, что меня раздражает качающийся стол, я встал, поелозил ножками по полу и снова сел, как мне было нужно.
         - Неужто пять лет на берегу не был, а, дя Коль? – допытывался один из сидящих. Передо мной маячил стриженный затылок «дя Коли», его крепкая спина, обтянутая модным в те времена плащом «Болония». Другого собеседника я видел вполовину: белесые, начинающие отрастать волосы, вылинявшая спортивная куртка «Олимпийка» и брюки от солдатской «парадки». Они говорили о том, что собеседник «дя Коли»  недавно расстался с Советской армией.
- Не знаю, племяш, врать не буду, но люди говорят, что так – уверенно произнесла спина в плаще.
- Ужас какой! Все время в море! – восхищенно – испуганно произнес «племяш». Я разглядел половину веснушчатого лица и широко распахнутый круглый голубой глаз. Недоеденный бутерброд застыл на половине пути. Он подался вперед и весь превратился в слух, стараясь ничего не пропустить, что изрекал «дя Коля». Это была типичная ситуация, когда «бывалый» учил жить салажонка.
В который раз я слышал новую вариацию  о «Летучем голландце», мужике, который приехал то ли с Белоруссии, то ли из Украины и, не сходя на берег, отбарабанил пять лет на промысловых судах. Судя по всему «дя Коля» был тертый калач и смог зацепиться в Мурманске. В отпуске, где – нибудь в деревне средней полосы России, он предстал перед восхищенными родственниками эдаким Симбадом – мореходом, заработавшем «чемодан деньжищ», как по секрету сказала его тетушка своей товарке. И, наверняка, сестрица попросила за сынулю, вернувшегося из армии. Ему захотелось быть великодушным, вот он и решил помочь «племяшу» заработать «длинный рубль».
- А ты как думал! Рыбак дважды моряк – с внутренней гордостью за все рыбачье сообщество произнес «дя Коля». Здесь он был прав, неизвестный мне оратор. Труд рыбака можно сравнить с каторжным, настолько он тяжел. А если добавить далекие от совершенства бытовые условия траулеров тех лет, то… снимите шляпы, господа, перед  тружениками моря.
Возникла пауза. Бывалый задумался, углубившись в кружку пива, а «племяш» не решался беспокоить дядю. Наконец он не выдержал.
- Дя Коль, а правда, что в Мурманске все большие деньги получают? Маманька сказывала, что деньжищи здесь лопатой гребут  – выпалил сокровенное родственник. Старшой глухо хохотнул в кружку. Он поставил пиво на стол, закинул руки за голову и с хрустом потянулся.
- Дурак ты, Антоха, хоть и в армии отслужил. Где ж ты видел, чтобы деньги даром давались. Что у вас в колхозе, что здесь на Севере, за них пахать нужно. Ты что думаешь, зря,  что ли этот голландец или как его там, пять лет в море проходил. Он полярки вырабатывал, дура.
Круглая, как лукошко,  физиономия представителя средней полосы напряглась. Он был ошеломлен  обилием  информации. «Дя Коля», глядя на мучительный мыслящий процесс «племяша», снисходительно бросил:
- Ну,  я же вам обьяснял в деревне из чего зарплата в Мурманске складывается. Забыл что ли, тютя!
- Да я ничего не понял – виновато прошептал «тютя».
- Счас схожу отолью и обьясню – бросил старший родственник. Он был нынче в хорошем настроении. Скорее всего, он удачно посетил управление кадров, побеседовал со своим инспектором. Тот обещал направить его на фартовый борт, где кэп «свой парень». Да и мальчишку вроде как пристроил. Чего ему в колхозе за гроши горбатиться.
«Дя Коля» неспешно пошел в сторону общеизвестных комнат. Я смотрел ему вслед. Крепкий, среднего роста, он излучал уверенность в себе. Он ходил в море и «послизывал росу с канатов».  Проходя мимо группы молодых людей, горячо говорящих о «суке инспекторе», и еще о какой-то «падле»,  он снисходительно усмехнулся. У него все в прошлом. «Умейте ждать, ребята, оно все придет»- хотелось сказать ему этим торопыгам.
Оставшийся один Антоха возрился в панораму, открывающуюся из окна. Ранее не бывавший нигде, кроме своего райцентра, и  служивший где-нибудь в Тьмутаракани, он растерялся. Его занимало все: и это яркое солнце,  по причине полярного дня не заходящее за горизонт, и этот загадочный город со странным ударением на конце. «Под ногой доска, в магазине треска, в душе тоска» – васпомнил он вчерашнюю шутку дяди, когда они шли к кому – то в гости мимо двухэтажных деревянных домов и вдоль по улице стелились деревянные тратуары. На встречу ему попадались веселые, ярко одетые девушки, так не похожие на его деревенских похихешниц. В колхозе, да и в армии, он только слышал о загадочных штанах «джинсах», которые стоят несколько зарплат. В общежитии, где они разместились, он видел как молодые парни, чуть старше его, запросто носили их. А кожаные куртки небрежно бросали на траву и садились на такую роскошь. В голове Антохи крутились мысли, что вдруг и он сможет поймать эту жар-птицу если не за хвост, то хотя бы ухватить перо,  и ему удастся заработать этот сказочный  «длинный рубль».
- Да оне, эти северяне, зарплату чемоданами получают… ей-ей. Своими глазами видел… право слово – бубнил перебравший лишку по случаю приезда соседа его дальний родственник. Ты, Антоха, тово, не теряйся там, на Севере. Греби деньгу под себя… я их знаю, севе… – засыпал за столом сосед.
- Ну чего, сморился? -  бодро произнес вернувшися  «дя Коля».  -Счас еще по одной махнем и пойдем делами заниматься. К моему удовольствию он сел против меня,  и я мог наблюдать его,  не выкручивая шею.
- Так ты про полярки спрашивал? – произнес он, окуная скобку усов, подстриженных по тогдшней моде «А ля Мулявин», руководителя ВИА «Песняры». – Это, брат, целая наука. Ее знать нужно, уж коли на Север заработывать приехал.
Ох уж эти районный коэффициент и полярки! О них складывались легенды и они были основой баек, что в Заполярье деньги гребут лопатой. Причем этот миф не давал покоя не только обывателям средней полосы России. Даже «Великий кремлевский мечтатель» Н.С.Хрущев, приехав в Мурманск в 1962 году,  назвал мурманчан «Дважды дорогими мурманчанами» и обрезал полярки на треть. Не знаю, как просвящал дядюшка своего наивного родича, но я хорошо видел, как стекленели от мыслительного напряжения его голубые пуговицы и рот как приоткрылся, так и остался наподобии варежки.
- …Вот я тебе и говорю, нужно пожить здесь, походить в море, после чего денежки и потекут. А по началу не надейся.Ничего не будет.- Дядюшка закончил вещать и хлебнул пива.
- Деньги почувствуешь, когда проживешь здесь пять лет. Когда выработаешь все восемьдесят процентов полярок, да попадешь на хороший траулер. Сейчас, брат, корабли пошли не те, с которых я начинал…-  здесь вновь последовал емкий глоток пива и многозначительная пауза. Дескать,  походи с мое…
Антоху речуга «дя Коли» доканала. Он смотрел на дядю влюбленными глазами и видел в небо в алмазах.
- дя Коль, а голландец? Как он?-  не выдержал племяш.
- А что голландец? –  снова опустил усы в пивную пену дядя. – Пришло время, и его контракт истек. Продливать его никто не стал, так как он выработал полярки и стал слишком «дорогим» для флота. Да, он, похоже, и не возражал. Упахался все-таки за пять лет.
- И куда он делся? –  Не отставал Антоха, увлеченный историей.
- Да никуда. Пришел в Мурманск вместе со всеми. Ну, народ, конечно, начищенный побритый на берег рвался. При деньгах как-никак.
- В те времена управление тралового флота, заботясь о экипажах, возвращающихся с промысла, высылало катер с кассиром навстречу траулеру и выдавало зарплату на борту. Так что на берег рыбаки сходили  при полном расчете. А он закрылся в каюте и затих. Да, честно говоря, никто о нем и не вспомнил. –  буднично ответил дя Коля. Его история мало затронула или он привык к ней. Но для «племяша решил дорассказать.
- Вечером, когда вся суета утихла и на борту осталась только вахта, на причал сошел «Летучий голландец». Все в той же примелькавшейся спецовке и неизменных кирзовых сапогах. В руках он держал, ставший его символом, фибровый чемодан. Он прошел через проходную, сдал пропуск и вышел из порта. На площади, обычно шумной, никого не было. Заполошное заполярное солнце светило как в полдень. «Голландец» повернулся к порту, встал, поставил чемодан, снял кепку. Ветер с залива заиграл слежавшимися волосами. Но он не замечал ничего. Стоял и смотрел. Смотрел на покачивающиеся мачты, на чаек с рвущими душу криками. Видел проржавевшие, исхлестанные морскими волнами,  борта рыбацких траулеров, на которых он вычеркнул из жизни пять лет. Что пролетело у него в голове,  пока он смотрел на такой привычный, но уже такой чужой пейзаж, никто не знает. Только старик-вахтер рассказывал, что он постоял, глубоко натянул  кепку, взял чемодан и быстро пошел по дороге, ведущей на железнодорожный вокзал. Он торопился к отходу пассажирского поезда «Мурманск – Москва».
- Вот такая история, племяш  – глубоко выдохнув, закончил рассказчик. Он явно устал и собирался допить пиво, как оцепеневший Антоха, вышедший из транса под впечатлением такого детектива,  вдруг спросил:
- Дя Коль, а чего он с чемоданом таскался, если даже не переодевался. Родственник ошалело  - недоуменно посмотрел на племянника. Весь его вид кричал: – Во, тупость!
- Ты чего, Антоха, совсем с головой не дружишь? Да в нем он денньги возил, дура.
В этом случае «дя Коля» был прав. Действительно, рыбаки после расчета за промысел получали много, а так как события с «летучим голландцем» связываются с концом сороковых – началом пятидесятых годов, то деньги реформы 1947 года были большими по формату и занимали много места. Их даже в кармане было неудобно хранить. И рыбаки клали полученные деньги в небольшие фибровые чемоданчики под названием «баретка». Вот  отсюда легенда о том, что они «деньги чемоданами получают». А помня, что «Летучий голландец» проработал на промысле пять лет, то нетрудно представить, сколько у него накопилось денежной массы. Это вполне могло быть, так как в то время сберегательные кассы особенно сокращением наличных денег в обращении не заморачивались, а положить деньги на вклад «Голландец» просто не мог, так как не сходил на берег, или, скорее всего, не захотел. «Все свое ношу с собой». Отсюда и чемодан.
 Родственники допили пиво, встали и пошли к выходу, а их места быстро заняла группа молодых людей. Они  пришли из управления кадров и были возбужденно – веселыми. Быстро рассевшись, они, перебивая друг друга, что-то еще договаривали. Ясно, что их приняли на работу и отправили на учебу в учебный комбинат, потомок знаменитых «Шмонек». Их ждали рыбацкие суда, негнущиеся комбинезоны – роконы и просоленые зюйдвески. И, как знать, может среди них сидел  новый летучий голландец, который приехал «зарабатывать гроши».

Гушан Алексей Николаевич,
п. Малаховка, Люберецкий район, Московская область,
Российская Федерация

НА ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ

Давай неспешно, чтобы не вспугнуть
Зарю, что притаилась за забором,
Изменим наш обыкновенный путь
До храма у речного косогора.
Пройдёмся по посёлку в тишине.
Таких мгновений в нашей жизни мало,
Поэтому они милее мне…
Уж бледный месяц в звёздной пелене
Уходит прочь печально и устало.
Дышать легко. Дорога не пылит.
Начало дня – не время ностальгии.
Весь Божий мир давно уже не спит
И солнца ждёт, как первой литургии.
Едва угомонились соловьи.
Исчезли звуки ночи соловьиной.
И мы идём, не чувствуя земли.
И день, что был, казалось бы, вдали,
Раскрыл свои объятья над равниной.
Помолодевший на рассвете луг
Откроет мне секрет преображенья.
Весна, как птаха, выпорхнет из рук…
И у неё сегодня Вознесенье.


***
В Присвирье предзимье сурово.
Безвьюжный кончается срок.
Стихает осеннее слово,
Слетает последний листок.
Людское тепло выдувая
Из полузабытых домов,
Ветра над деревней летают
И стонут меж чёрных стволов.
И, кажется, всё опустело,
И жизни здесь, кажется, нет.
Но утренним светом несмелым
Умоет просторы, и белый
Вдруг чей-то мелькнёт силуэт.
Живой человек?! Неужели?
В такой бесконечной глуши,
Где сосны, берёзы и ели,
Есть место для этой души?!
Знать, дело какое-то держит
Её в молчаливом краю.
И жизнь одинокая брезжит,
И тянется к новому дню.
Ветра и студёные вьюги,
Молю, отложите свой срок.
Пусть в этой пустынной округе
Горит хоть один огонёк.
Моей захолустной отчизны,
Прошу, не сметайте следы.
Мне эти осевшие избы,
Мне эти дороги нужны!
И эти родные могилы,
И эти простые кресты…
Деревня, дай Бог тебе силы
Дожить до далёкой весны!


ЮРЬЕВ ДЕНЬ

Снег валит. Раздолье детворе.
Снежный бой на каждом перекрёстке.
Белое в новинку в декабре.
Отскрипела старая повозка.
Ей теперь заслуженный покой
До весенних беспокойных трелей.
Мир сейчас доверчивый такой,
Как новорождённый в колыбели.
Молодежь, как стайка воробьёв,
Пролетит, других не замечая.
Принесу домой охапку дров
Из заиндевелого сарая.
Всё вокруг сверкает и спешит.
Лишь сосед с изогнутой клюкою
У колодца молча постоит
И пойдёт, качая головою.
- Что не весел, дедушка Фома?
Оглянись-ка, красота какая!
- Нонче будет лютая зима!
Слышишь, как в колодце завывает!