ТВОРЧЕСТВО КОНКУРСАНТОВ “СЛАВЯНСКОЙ ЛИРЫ-2015" часть 5

Волков Леонид Николаевич,
г. Полоцк, Республика Беларусь

                                                         Моей жене Валентине
                           посвящается

Опять поэт с утра мусолит строки.
За прошлое отпущены грехи,
Учел поэт минувшие пороки,
Что взять с него – он элемент сохи.

За рифмой рифму смело забивает,
На клей сажая вздыбленный паркет.
За все слова, поступки отвечает,
А на столе стоит жены портрет.

Он отроду немного предрассуден,
Хотя ни в чем, ни в чем не виноват.
Вердикт выносят: “Вовсе неподсуден”,
Народ в ответ кричит ему: “Виват”.

А судьи ныне, как и прежде, строги:
Щекочут рифму, пробуют на зуб.
И на волне дискуссии в итоге
Ему погладят “против шерсти” чуб.


***

            Композитору и поэтессе
           Наталье Анатольевне Четвериковой
           посвящается                      

Ты пишешь музыку цветами,
Сплетая их в один венок,
Со мною говоришь стихами,
А голос – ласковый звонок.

Твоя зеленая поляна
В горячем сердце расцвела,
Слова – мелодия органа,
Что грусть в долину увела.

Душа – костер в седых потемках,
Зарница в голубой ночи.
Звезда всех будущих потомков,
Кричи от радости, кричи.

Так пой, любимая, об этом –
О жизни, радости земной,
Пиши шедевры, будь поэтом,
Шали девчонкой озорной.


СЛАВЯНСКАЯ ЛИРА

Вновь стартует «Славянская Лира»,
Древний Полоцк встречает гостей.
Миротворцев огромного мира
Для того, чтобы он стал добрей.

На турнирах сойдутся поэты,
Прихватив в «бой» стихи о любви.
Гренадёры, певцы и корнеты,
О себе могут все заявить.

Припев:
Фестиваль, фестиваль, фестиваль
Мы назвали «Славянская Лира»,
Фестиваль, фестиваль, фестиваль -
Праздник счастья, любви, символ мира.

Драматурги, прозаики – встречи,
Вместе все мы – величие муз.
Зажигаются творчества свечи,
Образуя духовный союз.

На часах без пяти бесконечность,
Блажен, кто вместе с нами идёт
И несёт слово Божие в вечность,
Тот Любовь несомненно найдёт.


Фанат

Николай Петрович имел странную фамилию, которая соответствовала его неуравновешенному характеру и походке, напоминающей спортивную ходьбу на длинную дистанцию. Забегайло – так произносилась эта фамилия устами начальника цеха, в котором уже на протяжении тридцати лет Петрович работал высококвалифицированным токарем-универсалом. И он подтверждал это звание, любезно присвоенное товарищами по работе, делом, а не словами. Его собственноручно изготовленные детали не нуждались в проверке. В последние несколько лет работы мастер цеха загружал Николая Петровича чертежами для изготовления экспериментальных и высокоточных комплектующих частей к новому мощному прессу, который разработали специалисты конструкторского бюро завода. Токарь-универсал с порученной работой справлялся успешно, за что ежемесячно получал кое-какую премию, которая по ведомости как будто и есть, а на деле ее и не видно. Но Петрович как бы и не обращал на это внимание, поскольку заработки были приличные, а тем, кто пытался выяснить сумму вознаграждения за отработанный месяц, назидательно отвечал: “Не в деньгах счастье, а в их количестве”. Заканчивая рабочую смену, Забегайло любовно оглядывал свой станок, похваливая его за безупречную работу, старательно выметал из всех щелей стальную стружку. Закончив с уборкой, направлялся в раздевалку, принимал душ и бодрым шагом шел к проходной.
В тот жаркий июльский день товарищи по работе уже заканчивали процедуру омовения, когда Петрович только переступил порог душевой.
– Петрович, ты чего так долго станок убирал? Забыл, наверное, что сегодня играет твой любимый “Чемпион”? – заметил язвительным голосом сосед по станку Василий. – Ведь ты же этой команде пятнадцать лет отдал. За что ты ребят презираешь, которые с тобой на матч собрались?
Молчание Петровича заставило Василия вновь заговорить.
– Ладно-ладно, не обижайся, шучу я.
– Да я и не обижаюсь. Просто у меня нет сегодня желания идти на стадион. Чувствую, мои продуют. Но что делать, последуем традиции, пойдем поболеем. А ты не переживай – не опоздаем, я на машине.
Петрович быстренько помылся и переоделся. На данный день его выходной “прикид” состоял из синих с белыми лампасами шорт и футболки с большой черной цифрой “9″ на спине. Выше “девятки” четко выделялась надпись на всю спину, которая гласила о том, что ее владелец принадлежит команде “Чемпион”. В самом деле эту футболку Петровичу в торжественной обстановке вручил тренер, когда Николай по истечении четвертого десятка жизни с горечью покидал команду.

Старенький “Жигуленок” первой модели жалобно скрипнул дверцами и со вздохом опустился на несколько сантиметров вниз, когда в приличном еще салоне разместились пять здоровых мужиков.
– Петрович, не стыдно тебе на этой старушке в люди выезжать? – опять задел вопросом Василий.
– Нет, не стыдно. Вот отгуляем с ней серебряную свадьбу, тогда, может быть, и куплю подходящую модель.
– А эту куда? В музей?
– Есть у меня и на этот счет мыслишка. В детский дом отдам. Им пригодится. Пусть распоряжаются, как хотят, – весело ответил Петрович и тут же добавил: – Не смотри, что старая, зато движок – зверь. За десять минут доедем.
Петрович как в воду смотрел. Когда они вышли из машины, припарковав ее на стоянке возле стадиона, прошло действительно десять минут.
Стадион уже волновался, хотя матч между “Чемпионом” и командой областного города, которая именовалась “Ласточкой”, еще не начинался. Друзья в сопровождении Забегайло прошли до центра стадиона и, найдя свободные места, плотно уселись на первом ряду. Через некоторое время под аплодисменты зрителей на поле трусцой выбежали одна за одной команды и, встав напротив, игроки пожали друг другу руки.
После свистка арбитра игра началась стремительно, и мяч не находил себе места ни среди одних, ни рядом с другими. Он пулей летал с одного угла поля к центру, а потом опять в противоположный угол. Игроки “Чемпиона” хотя и были хозяевами поля, никак не могли завладеть ходом поединка. Гости умело отбирали мяч, но дальше 11-метровой черты их не пропускали защитники.
Петрович ерзал на скамейке, расталкивая по сторонам своих товарищей. В запале страстей двинул локтем в бок Василия. Тот только ойкнул, но, посмотрев на Петровича, ничего не сказал. Забегайло, в свою очередь, уже кричал во всю глотку. Наверное, Николай не отдавал себе отчета и уж тем более не мог отвечать за свои слова, которые запросто могли окрасить в багровый цвет многие женские ушки, которых, к счастью, рядом не было. А когда на тридцатой минуте первого тайма гости забили красивый гол почти с центра поля, Петрович выругался чисто по-мужски и, махнув рукой в сторону ворот “Чемпиона”, встал со скамьи, собираясь уходить с матча. Друзья удержали его, пристыдив тем, что истинные патриоты своей команды не покидают ее в трудный момент. Николай адресовал своей любимой команде обидные фразы, обзывал игроков мазилами и сосунками.
– С вашими движениями только ламбаду танцевать, а не мяч гонять! – выкрикивал он в сторону “Чемпиона”.
Пока Петрович обхаживал ласковыми словами “чемпионовцев”, первый тайм подошел к концу. Команды ушли на перерыв. Забегайло с досадой закурил, на что Василий заметил:
– Ты что, дымовую завесу ставишь, чтобы гости в ворота не попали мячом? – но встретившись взглядом с Петровичем, понял, как тот расстроен.
Вдруг глаза Василия восторженно округлились:
– Петрович, а ведь ты же одет по форме! Вот и замени девятый номер. По-моему, он вообще спит на ходу.
Николай усмехнулся:
– Да ты что! Тренер не согласится. Тем более, я столько лет не участвовал в ответственной игре – опозорюсь.
– А ты попробуй. Тебя помнят как отличного нападающего. И фамилия у тебя соответствующая.
– Нет, Вася, никто на это не согласится. Да и я уже пять лет курю, дыхалка стала не та. Уж лучше будем “болеть”, может быть, еще не все потеряно.
Второй тайм начался в полной тишине, которая воцарилась на стадионе. “Чемпионовцы” бегали веселей, но фортуна была не на их стороне. Поскольку мяч все чаще находился у гостей, Петрович уже не кричал. Он сжал в кулаки свои мозолистые ладони и как только мяч попадал под ноги родной команды, Николай вполголоса выдавливал из себя:
– Ну… давай же…
Так прошло целых пятнадцать минут. Счет оставался прежним. Петрович, наблюдая за ходом игры, опять стал нервничать. Когда в очередной раз у нападающего “Чемпиона” соперники отобрали мяч, Забегайло свечкой взвился с места и выбежал на поле. Он с ходу завладел мячом, искусно маневрируя, обошел соперников и, выйдя на финишную прямую к воротам противника, ударил по мячу, вложив в этот удар все свои эмоции. Мяч красиво влетел в правый угол ворот “Ласточки”.
Трибуны разразились овацией. Вновь над болельщиками появились плакаты и вывески, на которых было написано “Чемпион” – победитель”. Свист зрителей распугал сидящих на беговой дорожке голубей и те стайкой кружили над стадионом, как будто тоже радуясь забитому мячу.
Спортивный комментатор объявил о том, что счет сравнялся, и теперь только крепкая воля может вывести ту или другую команду к победе. Но тут на поле возникла суматоха. Судья не мог не заметить того, что в команде “Чемпиона” под номером “9″ появился второй игрок. Через пару минут комментатор принес публике свои извинения, заявив о том, что гол в ворота гостей забил бывший игрок “Чемпиона”, у которого не выдержали нервы за игру своей команды. И поэтому мяч не засчитывается, а Николай Забегайло удаляется с поля. А поскольку он публично извинился, мы простим ему этот необычный поступок.
Петрович, вспотевший и гордый, под аплодисменты сел на свое место. Друзья восхищенно смотрели на Николая.
– Да, есть еще порох в пороховницах! Молодчина, показал пример. Посмотри, как твои орлы забегали. Гляди, гляди, сейчас врежут! Точно. Гол!!! – вскричал Василий.
– Ты смотри, действительно сравняли счет, пока я усаживался на свое место, – ответил Петрович.
А друзья наперебой хвалили Николая.
– Молоток! Как ты заколотил мяч, залюбуешься! Любой позавидует. Слушай, Петрович, надо тебя тренером поставить, ты любого научишь играть.
Николай отмахивался от комплиментов друзей, твердя одно: мол, сдуру получилось, но все же весело улыбался.
Тем временем стадион опять взорвался громом оваций, поскольку в ворота “Ласточки” влетел очередной мяч.
Василий крепко двинул Николая в бок, выкрикнув при этом:
– Ура! Гол!! А это тебе сдача.
Матч закончился вскоре под неустанные похвальные возгласы в адрес команды родного города.
Друзья уселись в жалобно скрипнувший дверцами и грустно осевший на несколько сантиметров автомобиль. Петрович завел мотор.
– Ну что, с победой по домам? – спросил он.
– А разве мы это дело обмыть не собираемся? – парировал Василий.
– Почему же, можно и обмыть. У меня дома есть отличный чай. Да и насчет тренерской работы вопрос обсудим. Идет?
В салоне наступила зловещая тишина. За всех ответил опять же Василий.
– Ну что с тобой поделаешь – чай так чай, только не скучай. А насчет тренерской работы даже и не сомневайся – тебя же давно приглашали. Вот и заправляй ребят спортивным духом. Ведь ты же фанат, Петрович, а они могут многое.


Весенняя сказка

музыкальная мини-пьеса в стихах для детей и взрослых

Краткое содержание:
В царство Природы приходит долгожданная Весна. С её приходом просыпается всё живое вокруг. Между Весной и лесом, а также всех его обитателей происходит диалог,
в котором Весна учит быть добрыми, сильными, смелыми. Испытания приходят как всегда неожиданно. Смелость и решительность обитателей леса приводят «врагов» в бегство, тем самым даруя победу царству Природы.


Действующие лица:
Весна. Березка. Молодой дуб. Старая ель. Рябина. Елочки.
Медведь. Ветер. Заяц. Ежик. Дятел. Скворцы.
(Музыкальное сопровождение выбирается на вкус сценариста.)

На сцену выходит Весна и поет:

Я – Весна, предшественница лета
Дочь прекрасной матушки-Зимы.
Повернулась к солнышку планета –
Просыпайтесь, жители Земли.

Сон стряхните, белые березы,
Расцветайте, красные рябины.
Не роняйте, липки, капли-слезы,
Будет лето – вырастут и розы.

Всем деревьям я сошью наряды
И посею разные цветы.
Будут все зверюшки очень рады.
Радуйся, березонька, и ты.

         Вокруг Весны собираются в кружок все деревья и начинают задавать вопросы. Молодой Д у б  поет:

Здравствуй, милая Весна, свет-красавица.
Твои добрые дела нам так нравятся.
Солнце красное уже разбудило нас.
Очень рады мы, Весна, что дождались вас.

         Дуб кланяется Весне, она отвечает:

Дам тебе, дружок, от секрета ключ,
Скоро ты, мой друг, вырастешь до туч.
Обогреет ствол солнца теплый луч.
Будешь ты высок и в плечах могуч.

Е л о ч к и (поют весело):
Мы – маленькие елочки,
У нас острые иголочки.
Посмотри, у наших ножек
Спит несмышленый ежик.

В е с н а :
А вы его разбудите,
Иначе проспит все лето.
На ручки ежа поднимите,
Его разбудит это.                 (Елочки поднимают Ежа на руки).

Е ж и к :
Ах, как ярко солнце светит,
Разве к нам пришла Весна
И проснулось все на свете?
Что ж, тогда мне не до сна.

         Из берлоги, сладко потягиваясь, выходит Медведь, оглядывается вокруг.

Это что за беспредел,
Вроде, лес мой поредел.
Кто осмелился рубить,
Лес красивый мой редить?
Почему листочков мало
На моих березках стало?
Почему у этой елки
Осыпаются иголки.  (Осматривает себя.)
Как я сильно похудел!
Кто над ухом тут гудел?
Вы меня лишили сна –
Что, уже пришла Весна?

Е л к а (отвечает ласково):
С добрым утром, Михаил!
Как ты всех нас удивил,
Нам задав такой вопрос.
Лес немножечко подрос.
Для того, чтобы расти
И еловый лес спасти,
Нездоровые иголки
Осыпаются у елки.
Лес наш вовсе не рубили.
Все порубки запретили.
Люди стали к нам добрей.
Ну иди же к нам скорей!       (Ель берет Медведя за лапу и подводит ко всем)..

В е с н а :
Вижу, все у вас в порядке,
Но хочу предупредить:
Утром всем вам на зарядку
Нужно дружно выходить.

Чтобы быть здоровым, сильным,
Умным, честным и мобильным,
Чтобы на других не злиться,
Ключевой водой облиться.

И еще: с дремучих пор
Есть у вас свои враги.
Научитесь дать отпор,
Чтоб вредить вам не могли.

Есть у вас сейчас листочки,
Есть и сочная кора.
Подрастают дружно дочки –
Молодая детвора.
Чтобы всех их уберечь,
Кто-то должен лес стеречь.

Д я т е л :
Клюв мой, вроде, износился,
Но его я наточу.
На работу сын просился –
Ремеслу я научу.
Будем с ним вдвоем на пару
От личинок избавлять.
Поддадим  зелёным жару,
Сможем ими управлять.

С к в о р ц ы :
Пусть вредители узнают,
Мы им спуску не дадим.
Если слов не понимают –
Лишний раз предупредим.
Будем мы всегда на страже
У лесных наших ворот.
Пусть попробуют – покажем
От ворот им поворот!

В е т е р (завывает):
В час, назначенный судьбою
Я на встречу к вам приду.
Не поможет – вихрь с собою
Я на помощь приведу.
Мы вредителей попросим
Эти жирных пустомель.
Не поймут – мы их забросим
В даль, за тридевять земель.
Унесем силком за море,
Где жара и нет воды.
Будет им большое горе,
Если захотят беды.

В е т е р : — А сейчас я хочу проверить вас на прочность.
(Дует на деревца. Те гнутся во все стороны.)
Ветер был сейчас в три балла –
Выдержали, молодцы!
И березка устояла,
Только спрятались скворцы.
Ну, конечно, нашим птицам –
Воробьям, скворцам, синицам
Ветер в небе не помеха,
Он для радости и смеха.

Прилетает С о р о к а.

Ой, спасайтесь все, кто может,
Разбегайтесь, кто куда.
Даже Ветер не поможет –
К вам сюда идет беда.
Туча гусениц противных,
Батальон иль целый полк.
Да подтянутых, спортивных…
Не дадим мы с ними толк.

Подходят с песней В р е д и т е л и.
Мы – коварные Вредители,
Любим вкусно пожевать.
Завещали нам родители
На природу наплевать.
Любим свежие листочки,
Корни можем повредить.
За обеды наши дочки
Вам не смогут заплатить.

М е д в ед ь :
Ваш обед для вас сегодня
Будет очень дорогой.
Лучше с песенкой походной
Отправляйтесь вы домой.
Свистну я друзьям пернатым –
Вам тогда несдобровать.
Истребителям крылатым
Будет что сейчас клевать.

В р е д и те л и (отступают).
Что вы, что вы, дядя Миша,
Мы хотели пошутить.
Будем мы смирнее мыши –
Расхотелось нам вредить.

З а я ц (выскакивает с косой):
Заяц я – зовут Косой.
Кто мои нарушил планы?
Покошу сейчас косой –
Где же эти хулиганы?
Как у вас на сердце скука,
Так с деревьев соки пить!
Будет вам вперед наука –
Научитесь лес любить.
На другой корм перейдите,
Есть еще деликатес,
А природе не вредите,
Не губите зелен лес.
Выходит Е ж и к ,  говорит старшей гусенице:
Что, в лесу запасов мало?
Есть грибы и ягоды.
Всех подруг своих собрала
И бегите-ябеды.
Да не вздумай возвращаться,
К нам дорогу позабудь.
Вдруг придется с кем прощаться,
Проводив в последний путь.

Р я б и н а :
Он для многих будет мрачен.
Кстати, он для вас оплачен (и дает пинка гусенице).

Г у с е н и ц а :
Ах, ты так! Еще пинаться!?
Я запомню, отомщу.
И не буду я стесняться –
Через год да отыщу.
2-я  г у с е н и ц а :
Мы тебе, сестра, поможем,
У рябин кору погложем.
И рябинки будут знать,
Как мою сестру пинать. (Бросается на рябинку, кусает. Скворцы налетают на Гусениц.)
С к в о р ц ы :
Ах, зеленые, противные,
Мысли ваши негативные.
Скажем вам один секрет:
Нам пойдете на обед.
Ах, противные и жирные,
Вы сорвали планы мирные.
Получите – заслужили. (Гусеницы пускаются наутек.).

С к в о р ц ы  (кричат хором):
Мы сегодня победили!
(К примеру, “День Победы” – припев.)

С о р о к а :
Слышу я: опять беда –
Лесоруб идет сюда
С топором, пилою острой,
В сапогах, в рубахе пестрой.

Л е с о р у б :
Подскажи ты мне, зеленая трава,
Где поблизости еловые дрова?
И березку где на веник обрубить –
Мне сегодня нужно баньку истопить.
Е л ь :
Я жила почти сто лет,
Повидала много бед.
Взять палач пришел оброк –
Помирать, видать, мой срок.

Прощайте, мои дорогие собратья!

* * *
Деревья молча умирают,
Когда их рубят на дрова.
Лишь слезы-капельки роняют,
И принимает их трава.

Безмолвно скорбный крик печали
Вдаль улетает не спеша,
А эхо крик вдали качает,
Ведь у деревьев есть душа.

М е д в е д ь :
Покажи того мне Ваньку –
Мы ему устроим баньку.
И погреем, и напарим,
Из него мы кашу сварим. (Вразвалку идет к Лесорубу.)

Л е с о р у б (убегая):
Ой, спасайте, мои ноги!
Мишка вышел из берлоги,
А за ним бежит Косой
С острой тонкою косой.
Даже в страшном гневе Еж –
Он сейчас на Льва похож.
Ой накликал я беду,
Больше в лес я не пойду.

(Музыкальная заставка. К примеру, “Добры молодцы”)
         Деревья и звери радуются победе.

В е с н а :
Молодцы, стояли дружно.
Вместе вы – одна семья.
Для победы вашей нужно
Бдительными быть, друзья,
Чтоб «вредители»  боялись,
Обходили стороной.
Вы сегодня отстояли
Лес зеленый, дом родной.

         Все становятся в круг и водят хоровод.


Володин Виктор Иванович,
г. Самара, Российская Федерация


СПРОСИЛ НАЕДИНЕ

Окончилась война –
И я родился,
И мама с папой в радости своей –
Конечно же, скорей закономерно –
Любя назвали Виктором меня.
Салютом разгоралось наше небо
И люди, словно братья, обнявшись
И днём и ночью пели в счастье песни
И плакали от счастья своего.
Я рос,
Освобождался от пелёнок,
Катался с горок,
Носом бороздил,
И часто убегал из-под опеки –
И в детский сад я нехотя ходил
Про холод
И тем более про голод
Не помню совершенно ничего.
И косточки урюка от компота
Что мама приносила из детсада,
Я радостно на камне разбивал.
Вот помню – было много инвалидов
Кто без руки,
И кто и без ноги.
И было много нищих гармонистов,
Но их – живых – не связывал с войной.
Сражался сам:
Кричал: – Убитый! Падай! –
Вооружён был с ног до головы
И сабель поломал незнамо сколько.
Но страх войны ко мне не подступал.
И вот однажды
Я узнал от мамы,
Что папа мой нигде не воевал.
Да как же так!?
А папины медали?
Как будто обманули вдруг меня.
Совсем война бежала от меня.
Совсем не знал я, что такое тыл,
Не знал эвакуации завода,
И я спросил отца наедине:
- А почему ты не был на войне?
И он меня к себе прижав покрепче
Мне объяснил по-взрослому уже:
- Гасил пожары в городе, в заводе
Он фронт своим оружием снабжал.
Ведь я, сынок, пожарник у тебя
А сколько их пожаров этих было…
Так много я друзей похоронил…
Да лучше и не знать тебе об этом
Покуда сам умеешь воевать…

***
Можно удобно проплыть по течению жизни:
Видеть спокойно и слушать, чего не скажи.
И не себе, ни к кому никакой укоризны –
Только однажды очутишься в рубище лжи.
Видимо надобно только в России родиться,
Чтобы, как будто родник из глубины земной,
К исповедальности неудержимо стремиться –
Чистого слова омыться водой ключевой.
Иначе все, что ни есть, обессмыслится сразу –
Все, что бы ни было, что не представится глазу.

***
Моя беда в сравнении с бедою
Моей страны до мизера мала.
Но что ни день — она передо мною,
И что ни ночь — то нету ей числа.

И нету ей ни дна и ни покрышки,
Ни прошлого, ни будущего нет,
И нету этой бяке передышки —
Хоть на мгновенье хлынул чтобы свет.

Не знаю, как с бедою справлюсь скоро
И помогу по кровушке родне,
И, может, добавляю только сора,
Метя свою избу, моей стране.

Порой оцепенения не скину:
Спиртное всюду —
Просто страшный сон.
Как будто кто толкает силой в спину
Страну на алкогольный полигон.

И что ни деревушка ни лесная,
И что ни лес, ни след на вираже —
Бутылки и бутылки — мать честная!
Уж звери не спиваются ль уже…

Очнись, народ! И молод, и немолод —
Твоя страна! Твой дом! Твоё зверьё!
Вон из угла таращит зенки голод,
А из другого — жирное ворьё!


000142

Так и напишу: СТИХОТВОРЕНИЯ –
На киоске, чтоб издалека
Различили все без напряжения —
От младенца и до старика.

Выставлю стихи и об одежде,
Позабуду отдых, сон и лень.
Будет ко мне очередь в надежде
Прибывать час от часу весь день.

Я в стихи любви волью желанье —
Сумерки, скамейка и луна.
А напротив каждого названья
Рядом, соответственно, цена.

Будут люди, глядючи на цены,
Радоваться, а не унывать.
Чтоб хватило всем — одновременно,
Буду сочинять и торговать.

Будут и говядина, и куры,
Буду всем со скидкой продавать.
Я с народа, как иной, три шкуры,
Хоть убей меня, не буду драть.

***
Комар играл на скрипочке своей,
Летал с ней на весу неутомимо
И, как я ни старался половчей
Схватить его за музыку, — всё мимо.

Уж я-то с ним нимало не играл
И слон бы здесь давно сумел озлиться.
Но, видимо, скрипач настолько мал,
Что страху было негде уместиться.

От скрипочки его с одной струной
Свихнулся я уже к рассветной сини.
Лишь мысль одна витала надо мной:
—      Нет, далеко ему до Паганини.


***
Цыганок было трудно избежать,
Они, меня заметив, шли навстречу:
—         Дай руку мне, красавец, погадать,
Скажу тебе всю правду.

Не переча,
Я руку говорившей протянул,
Совравши, что расплачиваться нечем.
И сразу в пестроте их утонул,
Цыганское разволновалось вече:

Зачем? Не надо денег нам твоих!
Ты в руку положи одну монету,
И сдался я настойчивости их
И заинтересованности этой:

—         Я вижу на глазах твоих печаль.
—         И вправду, уж какое там веселье…
—         С другим твоя любимая!
—         Как жаль. Всё это правда,
Словно подсмотрели.

Цыганок удалялся карнавал.
Сумели отгадать они, что было…
А что же будет? Я переживал:
На будущее денег не хватило.


Ворожцов Михаил Владимирович,
г. Могилёв, Республика Беларусь

МАРТ. СНЕГ.
Диптих

Зачем метели на расстреле
Моей распахнутой души
Кружатся в небе каруселью
И чувствовать ты не спешишь,
Как, словно Атлантида, тонет
Мой город в мартовских снегах,
И умирают, молча, в доме
Сны, поцелуи, нежность, страх?..
Все исчезает под сугробом
Безумья ревности зимы.
И мы не понимаем оба,
Где мы находимся, и мы
Вновь пьем за неумелость встречи,
За неумение спасти
Весенний тон. И скоро вечер,
И вот уже нам не найти
Ни остановки-перекура,
Ни полустанка в полпути,
И только тронь – мускулатура
Клавиатурой зазвучит.

2

В тот последний
неожиданный снег,
что залег в мою душу и никак не растает,
каждый раз
возвращаюсь во сне,
белой птицей туда каждый раз улетаю.
В ту последнюю встречу
мы так глубоко
провалились в снега
настигавшей разлуки,
что оттуда уже никого,
ничего
не увидеть.
Мы держим друг друга за руки
в наступившей весне.
Обессиленный снег
до последней снежинки цепляясь за «выжить!»,
держит нас, словно вне
пространства и не
пускает туда,
где земля оголится бесстыже.
Город
тонет в снегах,
город прячет дома,
словно хочет спастись
от нашествия лета,
и парит над домами
безысходный роман
недописанно-недопетый,
где не вылюбить так,
чтоб потом не любить
эти долгие зимы,
полжизни крадущие,
где уже все равно,
расставание – как,
важно что – горизонт грядущего.
В нашей странной весне
путешествия вдоль
лабиринта снегов.
И к ладони ладонь
не липнет.
Липнет снег.
К снегу лепится боль.
Снег растает,
а боль
не стихнет.
Этих долгих стихов
запоздалый мой зов –
прошлогоднее таянье снега.
След уже не найти –
мириады миров
пронеслись мимо нас неба бегом.


ЗИМА

А у нас здесь, как прежде, зима
Зажимает последние гайки.
Словно баба-чиновник, сама
Проверяет все перепайки.

Но уже все равно, сколь мороз не крепи,
Скоро рухнет февраль на усталое снегосмятенье.
Из берлоги своей зареву о любви,
Заменив сновидение сердцебиеньем.

Зачернеет зрачок возвращеньем грачей,
Зазудит где-то между лопаток.
Я закрою в альбом фотоснимки теней
И открою окно с прошлогоднею ватой.

Пятерней, где судьба свой оставила след,
Я в сугроб отпечатаю слепок.
Говорим мы о возрасте: «Сколько вам лет?»
Говорю о судьбе: «Скольких зим переждали вы небо?»


НУ, ПОГОДИ!

            Ах, как это сложно – уйти.
Полушаг, полувздох, полуслог, полушёпот… Не нарушив структуру вселенной, просто не-
                                      воз-
                                               вра-
         титься.

Мы в детстве играли в прятки. Азарт через щербатые рты:
–  Догоняй!
А тут дядя Сёма:
–  Азхн вей! Ша, детвора, – мультики.
         Бежим, стремглав, забыв, кто водит:
–   «Ну, погоди!»
А тут у папанек футбол! (По другому каналу.) И для них это также важно! И даже бабушки не в силах спасти!
И мы, каждый закусив вишневые детские губки, дуемся, едва сдерживая наводнения  чувств.
Друг дядя Сёма спасает:
–  Сара, я на первый этаж. А ты – «Ну, погоди!» И, слышишь, дай им печенья.
(Телевизоров в нашем доме тогда было два: для мультиков и для футбола.          Беззаботная коммуналка!..)
В черно-белый «Tauras» уставившись (ресницы длинные, такие – настоящие – только у детей!), хохочем.
Потом во дворе разыгрываем Сюжет.
А сыграй мне кто-нибудь Румянову! Прохрипи, как  Папанов!
Не нарушив детские сны, тихонечко, на цыпочках, ушли.
Настоящие Люди.
Истинные Актёры.
Взаправдашние Мультяшки.
Голоса нашего детства.

Когда умерли Сара и Сёма, нашей семье достался чёрно-белый
«Tauras». Он был не нужен – новое поколение техники стремительно вошло в нашу жизнь (как и, увы, новые люди). Но все пятнадцать выпусков знаменитого мультфильма для меня настоящие только с этого экрана.

Бобруйск, ХХ век.


Воронин Дмитрий Павлович,
п. Тишино, Калининградская обл.,
Российская Федерация

ЛОСЬ

К деду Андрею Ивановичу на юбилей собралась вся родня: сыновья с жёнами, дочки с мужьями и внуков целый детский сад. Кто к празднику пешочком до дедовой избы дотопал, а кто и поездом добирался несколько суток. Пашка, к примеру, старший сынок, аж из самой Москвы приехал, шутка ли?  А ещё на поздравление родня ближняя и дальняя стеклась. Сёстры, братья Андрея Ивановича, родные да двоюродные, за ними сёстры да братья бабки Лены, жены именинника, а там дружки закадычные, да и просто соседи по улице. А коль улица на деревню Смирновку всего одна выстроилась, так можно прямо и сказать, что собрался у деда Андрея почитай весь народ, что в Смирновке проживал, человек за сто, а может и под все двести, если с детишками высчитывать.
Ну и ничего удивительного, ведь дед Андрей в большом почёте среди деревенских числился. В прежние времена агрономом в колхозе работал, а помимо профессии ещё и рыбак, каких поискать, да грибник заядлый. Ко всему прочему пасеку содержал единственную на всю деревню. Так что если за медком для профилактики от всяких там хворостей, ну, это, известное дело, к Иванычу, к кому же ещё? И не драл дед Андрей за лакомство в три шкуры, как в городе, кому и задарма мёду нальёт, если человек хороший или в бедности.  А уж рыбак какой, тут и разговору нет, ас да и только, корифей, хоть сейчас в академики. И о наживке всё до скрупулёзности выложит, и о снастях поделится, где какую рыбёху ловить да в какую погоду обскажет, так что мужики к нему завсегда за советом, поскольку кто же в Смирновке не рыбак? Но Андрей Иванович всё же главный. А грибник каковский! Пойдут компанией в лес и лишь в опушку вступятся, его и нет уже. Все в корзинах только дно успеют прикрыть, а дед Андрей с полной навстречу идёт и в усы ухмыляется. И на спор не раз мужики руки били, кто быстрее грибов нарежет, да всяк Андрею Иванычу проигрывали.
Ну, во всём как будто Андрей Иванович мастак, но оказалось, что не во всём – охотник никакой. Тут и не его вина даже, просто в самой Смирновке вообще никто не охотился, как-то не заложилась эта пристрастность в местных жителях. Рыбаки, ягодники, грибники – это да, а вот к охоте – с полным безразличием, и разговор о сём ни разу не заводился. А если б кто и завёл, поглядели бы на него, как на умалишенного, да и весь сказ.
Но как бы то ни было, а Андрей Иванович частенько сны снил, как с двустволкой по лесу на медведя крадется, и чем ближе к зверю подбирается, тем всё больше и больше душа обмирает, а сердце колоколом в груди бьётся. А уж когда медведь вот он, рядом, стрельни только да тащи добычу домой, сон резко обрывался, и Андрей Иванович, весь потный, непременно вскрикивал и просыпался.  Не давал, видимо, деду Андрею покоя тайный зов предков. Тайну эту про охоту жена Лена знала. Ну, а где жена знает, там и дети ведают.
Вот на юбилее Пашка и достал нежданный подарок – ружьё-двустволку, купленное по случаю у спившегося горе-охотника. Все так и ахнули, а Андрей Иванович даже слезу пустил, так расчувствовался. Целый час ружьё главным объектом внимания было, каждому мужику подержать хоть с полминуты оружие требовалось, к плечу прижать, мушку навести. Ну, и разговоры под это дело охотничьи завязались, хоть на охоту отродясь никто в самой деревне не хаживал. Однако тут вдруг открылось, что и Николай, сосед, где-то на Дальнем Востоке медведя обкладывал, и Петро, брательник двоюродный, на волков на северах ходил, и даже Минька, деревенский пропитуха, зайцев десятками стрелевал, когда на Урале срочную служил.
̶  Всё! – вскричал распалённый разговорами и спиртным Андрей Иванович. – Завтра  спозаранку иду на охоту, на лося, вот! Кто со мной, полпятого сбор у ворот.
̶  А чего ж на лося-то, Иваныч? Мобуть, на медведя зараз? – расхрабрились мужики. – Медведок-то, слыхивали, шастат по округе. Вона, в Красных Баках у Игнатовых улии разорил,  а в Карпунихе у Михеевых бычка задрал. Так, можа, и подстрелим его? Себе мясцо, соседям – подмога.
– Нет, сказал! – стукнул кулаком по столу  Андрей Иванович. – Говорено на лося, значит, на лося. Ён – зверь справной, на всех хватит. К тому ж не стреливал его никто, как я вас послухал. Вот, Колян медведя брал? Брал. Так что ж, я опосля его вторым буду? Ни в жисть! Петька на волка ходил? Ходил. На фиг мне с ним повторяться. Минька зайцев травил? Травил. Не хватало, чтоб я ещё с Минькой вровень ставился!
– А чем я ниже тебя? – поперхнулся самогоном  Минька.
– Сиди уж, пока не прогнали, – зашикали на него дружки-выпивохи.
– Кто лису гонял, кто тетерю выслеживал, кто белку в глаз подбивал, кому кабан на пути попадался, – продолжал Андрей Иванович загибать пальцы, – а вот на лося хаживать ещё никому не приходилось. Вот я первый на деревне его и порешу.
– А почему ты? – вновь вскинулся охмелевший Минька. – А можа, он мне достанется!
– Ага, на живца. Бутылку с брагой к палке привяжешь и тут же поймаешь. Они ж, лоси, только что на твою брагу и поклевывают, особо  спозаранку, когда похмелье на них, как и на тебя, западает, – засмеялись кругом.
Поутру человек двадцать вышли к лесу. У каждого за плечами мешок с припасами и нож за голенищем. А Минька, тот даже корзину прихватил и вилы впридачу.
– По грибы, что ли, Митяй? – встретили его смешком охотники.
– Ничё и не по грибы, – нахмурился Минька. – Под мясо взял, мешок вот прохудился.
– А вилы пошто? Лося в глаз бить?
– Да не-е. Он зайцев вилами натыкает. Он же у нас мастак по ушастым. Вчерась сам бахвалился, как в солдатах с ними воевал, весь Урал по сию пору без зайчатины живет.
– Брешите, брешите, – беззлобно отбивался Минька от подтрунивавших мужиков. – А вот коль какой кабан вдруг на вас или волчара выскочит, вы что, его ножиком тыкать будете?
– И то правда, мужики, – вступился за Миньку дед Андрей. – Хоть по рогатине какой прихватите, все ж какая-никакая подмога.
Через минут десять каждый подобрал себе по дубцу, и все дружно двинулись вслед за Андреем Ивановичем.
– Куда идем-то, Иваныч?
– В Горелый лес. Я там о прошлом годе два раз лосей видал, когда по бруснику хаживал.
– Так, мобуть, куда поближе? Это ажно чуть не десять километров топать, ежели не больше, даль така, – захныкал Минька.
– А ты не ходи, кто неволит, – отмахнулись от него охотники. – Зайцы, поди, и тут-то шлындают. Наловишь на уху.
– Вот ащё, – насупился Минька и поплелся вслед за всеми.
Пройдя лесом больше половины пути, дед Андрей объявил привал, и все охотники с радостью попадали в траву. Лес в июльскую пору был хорош: светел, тёпл и приветлив, шелест листвы и щебетанье птиц – всё это  очаровывало и наполняло лёгкостью и мечтательностью.
– Эх, хорошо-то как! – растянулся на траве во весь свой богатырский рост Пашка. – Благодать да и только!
– Это да-а, – согласно кивнул дядька Петро. –  Лучше  нашего леса в мире и нет ничего.
– Ну, ты сказанёшь, – засмеялся Пашка. – Мир – вон какой огромный, и Африка, и Америка. Мест-то сколько всяких, не счесть. Есть, небось, и покраше.
– Места-то, может, и всякие, а такого, как у нас в Смирновке, зуб даю, нету, и не говори зазря, – зажмурил от удовольствия глаза Петро. – Где ащё стокмо ягод да грибов растёт, а? А где, чтоб березнячок, а в ём берёзки как на подбор, по девичьи в струнку вытянулись, а? А чтоб сосняк корабельный до самого неба, или ёлки распушены, будто павы? То-то! Вона и речка наша, Шиманиха, каких нет нигде. Чистотелая, величавая, рыбами да раками богатющая, что там Волга!
– Ты на Волге-то бывал хотя б?
– А чего на ей бывать, интерес какой? Рыбы нет, грязна от берега до берега, река разве? Токмо время тратить.
– Насчёт времени, это ты, Петро, точнёхонько угадал, – поднялся на ноги дед Андрей. – Хорош загорать, идтить пора, а то так-то и зверя не увидим.
И только он это произнёс, как где-то вдали раздался громкий дикий рёв.
– Что это? – аж подпрыгнул от неожиданности Минька. – Слыхали?
– Не глухие.
– Мобуть, гром, – предположил кто-то, когда рёв повторился.
– Какой гром, – сдвинул брови Николай, – медведь энто. Токмо он так ревёт, а боле некому.
– Можа, не он, – побледнел  Минька, крепко схватившись за вилы. – Можа, кто другой?
– Кто другой?
– Ну, лось али кабан.
– Ты чё, Минька, сбрякнулся, чего ли? – Скривился Николай. –  Ты ещё скажи, что энто заяц. Говорено же, медведь, токмо он так орёт, за версту слышно.
– И чаво таперь? – заволновались вокруг.
– Чаво-чаво! Дак, ничего. Вона у Андрея Иваныча ружо, будем из его косолапого стреливать. Так ведь, Андрей Иваныч?
– Так, конечно, оно так, – почесал затылок дед Андрей. – Токмо я на лося собирался, патроны на него с вечера заготовил. Подойдут ли на медведя?
– Ну, так чего паниковать-то зазря, – вытащил из пачки папиросу Николай. – Доставай, давай скорей, Иваныч, из сваво мешка патроны да заряжай, покуда медведь ещё далече.
– Давай, давай, Иваныч, – воспрянули духом мужики.
– Чичас, чичас, робята, – засуетился дед Андрей, развязывая мешок.
Несколько раз переворошив содержимое котомки, дед Андрей ошарашено уставился на мужиков.
– Нету, – испуганно прошептал он. – В другой мешок вчерась, видать, положил.
– А-а-а, – заскулил Минька и обессилено опустился на землю.
– Чаго деять-то будем? – виновато обвёл всех взглядом Андрей Иванович.
– Бежать надоть, – предложил кто-то.
– Не-а, – хмуро покачал головой Николай. – От косолапого не убежишь – догонит и порешит поодиночке.
– На дерева надоть лезти, – захныкал Минька, – можа, он мимо пробежит.
– Каки дерева, дурак али как? Медведь по деревам, что белка.
– Так и что?
– А вот что, – обвёл всех суровым взглядом Николай и затушил папиросу. – Встанем кругом, дубцы в руки, у кого ножи тоже. Могёт, косолапый спужается и в сторону уйдёт, а нет, так хоть спробуем его завалить чем есть. Даст бог, получится.
На том и порешили, встали в круг и стали ждать. Минут через пять со стороны густого ельника послышался хруст веток и дикий рёв. А ещё через полминуты еловый лапник раздвинулся и…
– Ах, кудрить её раз так, – выдохнул кто-то из охотников, – это ж корова!
На мужиков из-за ёлок вылупилась рогатая, с белыми пятнами голова заблудившейся бурёнки.
– Ничего себе! Я чуть в портки не наложил со страху, а тут такое! – возмутился пришедший в себя Минька.
– А чё, надо было медведю заместо коровы, чтоб, значится, наложил? – рассмеялись вокруг.
– И чё теперь делать будем?
– Ничё, назад до дому вертаться надоть.
– А как жа лось? – совсем расстроился Минька. – Я ж мясца собрался подловить, даж корзину взял.
– А вона лось, – хохотнул Петро, указывая на бурёнку. – Вот сведём домой, а там и оприходуем, ежели бесхозная.
Так незадачливые охотники и вернулись в Смирновку несолоно хлебавши. Мало того, ещё и трофейная корова оказалась пропажей бабки Полины. После такого случая дед Андрей подарок свой велел сыну назад в город свезти, чтоб ничего о его конфузе не напоминало.
Но всё ж, один раз в пару-тройку недель, как только стадо коров возвращалось в деревню с выпаса, на боку у бурёнки Андрея Ивановича краской было кем-то жирно выписано: «Лось».


ИЛЬИЧ

На городской свалке Ильич появился поздней осенью. Высокий, сутулый старик в темно-коричневом драповом пальто, шапке-ушанке и в ботинках на толстой подошве медленно брел среди зловонных завалов, шурудя перед собой сучковатой надтреснутой палкой.
– Чего ищешь, дед? – обнажил в приветливой улыбке полубеззубый рот низкорослый мужичок в истрепанной грязной фуфайке. – Скажи, может, чего присоветую.
– Так это… Вот, – засмущался, остановившись, старик, – бутылки пустые ищу.
– Бутылки? – нахмурился мужичок, подозрительно оглядывая новоявленного конкурента. – А чего это тебя на свалку занесло, в городе, что ли, бутылок уже не осталось?
– Не могу я в городе, – нервно сжал свой посох старик.
– Стесняешься… – понимающе усмехнулся бомж. – Звать-то тебя как?
– Степан Ильич.
– Ильич, значит… Ну, а меня Витьком когда-то нарекли, а тут все Солнышком кличут, – протянул грязную ладонь Ильичу мужичок.
Старик с опаской подал навстречу дрожащую руку.
– Ты вот что, дед… Ты это, держись возле меня, тогда и при таре будешь, и не тронет никто, – снисходительно ощерился Солнышко. – Тут у нас конкуренция еще та, чужих особо не жалуют и побить могут запросто.
– Побить? За что?
– А то, – захихикал Солнышко, радуясь удивлению Ильича, – за дело. Я ж говорю, у нас новеньких не любят, лишний рот – лишние заботы. Вот ты, к примеру, явился сюда и думаешь, будто тут эти бутылки на каждом шагу разбросаны. А сколько в твоей сумке их, ответь?
– Одну пока нашел только.
– Правильно, одну. Ну, может, еще одну найдешь или две, и всё.
– Как – всё?
– А то. Ты, верно, думал, что здесь бутылки только для тебя одного и валяются, так ведь?
– Ну, не знаю…
– Ага, так, – довольно вскинул голову Солнышко. – А тут нет ничего, ищи не ищи.
– Что, вообще?
– Ну, если ты экскаватор, то найдешь.
– Так их чего, не привозят сюда? – вконец расстроился Ильич.
– Привозят.
– Чего ж ты мне тогда голову морочишь?
– Так когда их привозят, таким, как ты, возле них места нет.
– Это почему? – покраснел от обиды Ильич.
– Я ж говорил, у нас чужих не любят, побьют.
– Мне чего, назад уходить, ты на это намекаешь?
– Да нет, дед, ты мне понравился, – ободряюще хлопнул Ильича по плечу Солнышко. – А со мной тебя не тронут. Пошли.
– Куда?
– Познакомлю тебя со своей бригадой.
Умело лавируя между кучами гниющего мусора, Солнышко вывел старика на небольшую ровную площадку посреди свалки. Площадка была наполнена фанерными ящиками, картонными коробками, какими-то уродливыми строениями, напоминающими то ли огромные собачьи будки, то ли дровяники, то ли складские сарайчики. Возле этих построек, местами обтянутых полуистлевшим брезентом, копошились люди, одетые в грязное рванье.
– Кого еще притащил? – выкатилось навстречу Солнышку бесформенное толстое существо непонятного пола в рваном солдатском бушлате. – Чего ему тут надо?
– Не заводись, Софочка, не заводись, красавица, – раскинул руки Солнышко, загораживая собой Ильича от неласковой бабы. – Хорошего вот мужика встретил, подумал, тебе жених знатный, ну и привел познакомиться. А ты сразу кидаться, как пантера какая. Что о тебе интеллигентный человек подумает, а? Подумает, кавой-то мне Солнышко подсунуть хочет, обещал красу ненаглядную, а на самом-то деле – гарпия натуральная.
– Балабол дурной, чтоб тебя!.. – под общий смех растянула в улыбке гнилой рот Софочка. – Тоже мне, нашел жениха, пенька старого, – и, махнув рукой, миролюбиво обратилась к Ильичу: – Что, дед, из дома выгнали?
– Выгнали, выгнали, – опередил старика Солнышко. – По себе знаешь, какие нынче детки пошли, не тебя одну на улицу выкинули, вот и Ильича тоже.
– Из-за квартиры?
– Из-за нее, из-за чего ж еще, – продолжал отвечать за деда Солнышко.
– И идти больше не к кому?
– А то б он сюда пришел!..
– Слушай, Солнышко, – нахмурилась Софочка, – чего ты за деда распинаешься, пусть сам говорит, или он немой?
– А ты себя вспомни, когда из квартиры вышвырнули, много ль слов у тебя было?
– И то верно, – вытащила из кармана бушлата «Приму» Софочка, – я тогда с месяц как пришибленная была, всё молчала. Никак до меня не доходило, кто что балакает, про чего спрашивают. Хорошо, сюда добрые люди привели, так тут только и отошла. Счас уж и не вернулась бы назад, что б ни сулили.
– Да… – философски протянул Солнышко. – Жизнь – она, конечно, не подарок. Вот так живешь-живешь, вроде чего-то добился, вроде и хорошо тебе, как вдруг бах! – и в один момент всё кувырком, всё с ног на голову, будто снег среди жаркого лета.
– Сложно оно всё, это ясно. Видать, на роду у людей так написано, – подтвердила значительную мысль Софочка и повернулась к Ильичу. – А ты, дед, в Бога веришь?
Ильич вздрогнул от неожиданного вопроса, хотел было уже ответить, но Солнышко вновь оказался проворнее.
– Верит, Софочка, верит.
– Это хорошо, – довольно закивала Софочка, – без веры счас нельзя, а то так и свихнуться можно.
– Что это ты тут про меня такого наплел, – недовольно спросил Ильич, – и бездомный я, и верующий?
– А чё, надо было похвастать, что у тебя особняк в трех уровнях и ты помощник Жириновского, а бутылки сюда так пришел собирать, для коллекции? – с издевкой прищурился Солнышко.
– Вообще-то дома у меня и впрямь нет, – сник старик, присев на грязный продавленный диван возле покосившейся постройки.
– Ясно дело, – согласно кивнул Солнышко, восприняв заявление Ильича как само собой разумеющийся факт.
– Вот только сын меня из него не выгонял, – продолжил начатое откровение Ильич, – сын меня попросту забыл. Как вышел лет двадцать в большие начальники, так и забыл, и меня, и мать – жену мою. Жена-то померла два года назад, так он и на похороны не явился, хоть и сообщали. У нас трехкомнатная квартира была. Пока с женой пенсию получали, хватало за квартиру платить, а как жены не стало,  задолжал я. Вот и решил трехкомнатную продать, а себе однокомнатную купить. Черт меня дернул по объявлению, через посредника делать, хотел побольше денег получить, а в итоге оказался на улице без гроша, и не докажешь ничего.
Солнышко открыл было рот, но Ильич предупредил его.
– И не спрашивай, что и как, даже вспоминать не хочу. Жив остался – и то слава богу. Лето мыкался по знакомым да так, где придется.
– А к сыну? – встрял всё-таки Солнышко.
– Нет его. Для меня он мертв, раз даже мать свою схоронить не сподобился, – ударил, как обрубил, по разбитому дивану Ильич. – И всё, хватит об этом.
– Ну, а в милицию, собес?
– Где только не был, документы мои вместе с квартирой накрылись, а без них я кто? Никто! Тля я без бумажек этих…
– Это точно, – понимающе подтвердил Солнышко, – по себе знаю. У наших, что тут живут, почти у всех так. И что ты дальше думаешь?
– Не знаю, сдохну, наверное, в эту зиму.
– Ты вот что, оставайся у нас. Тут и с голоду не умрешь, и выпить всегда найдется, да и крыша над головой какая-никакая.
Так Ильич и прижился на свалке. С утра на промысел – то бутылки собирать, мыть, сдавать, то продукты выброшенные сортировать, продавать то металл, то запчасти. Да мало ли чего на свалку выкинут. Зиму Ильич с Солнышком худо-бедно прокантовались, а по весне, когда уже теплом пахнуло, простудился Ильич на сквозняке, в горячке промучился недели две и помер однажды под утро.
– Отстрадался, сердечный, – вздохнула Софочка и повернулась к Солнышку. – Что делать со стариком-то будем? Сообщить в милицию от греха подальше, пожалуй, надо бы. Может, родственники какие объявятся. У него документы-то есть? Посмотрел бы по карманам…
– Да нет у него ничего, слямзили документы. И родственников нет, сын только. Так он даже мать не схоронил, а Ильича и подавно не будет.
– А ты всё ж проверь, может, какая бумага и завалялась.
Солнышко нехотя стал шарить в карманах стариковской одежды. Проверил пальто, принялся за пиджак и вдруг за подкладкой, напротив сердца, нащупал какой-то сверточек. Он суетливо надорвал подклад, отцепил от булавок мешочек, прикрепленный к пиджаку, и, вспоров его, вывалил содержимое на фанерный ящик.
– Ни черта себе! – так и ахнула Софочка.
На ящике поблескивала кучка орденов и медалей. Солнышко, волнуясь, принялся сортировать награды.
– Орден Славы, два ордена Красной Звезды, орден Ленина, Отечественной двух степеней, медаль «За отвагу»… Зови мужиков!
Через несколько минут все обитатели «жилой площадки» собрались возле Солнышкиного сарайчика.
– А Ильич-то геройский мужик был, – уважительно перешептывались они. – Это ж надо столько наград заслужить!
– Да-а… Кем же он на фронте был?
– Кем бы ни был, но то, что герой из героев, это точно.
– Что делать-то будем? Надо бы властям сообщить, такого человека с почестями хоронить полагается.
– А может, продать ордена? Они ведь бабок больших стоят!
– Я вам продам, я вам сообщу! – возмущенно задохнулся Солнышко. – Если такой человек при жизни властям не нужен был, то после смерти и подавно. Сунут в общую могилу, а ордена запарят и продадут. Мы его сами похороним.
– Где, на свалке, что ли? – хихикнул кто-то.
– За свалкой, в роще. Пусть у нас будет своя могила героя, свой неизвестный солдат.
– Правильно, Солнышко, – заплакала вдруг Софочка. – Ильич душевный старик был, да еще и герой, уж я-то за его могилой каждый день присматривать стану.
– А награды куда денем?
– А награды вместе с ним схороним, – строго ответил Солнышко. – И кто на ордена, не дай бог, позарится, тому не жить. Понятно?
– С этим-то понятно, вопрос в другом. Могилу-то не скроешь, обнаружат ее – надругаться могут.
– Я это уже продумал. Мы не станем делать настоящую могилу – холмик там, крест, оградка. Мы Ильича под липой похороним. Помните, в роще, на полянке?
– Ну.
– Похороним и кострище на том месте разведем, чтоб знать, где точно лежит. Чужим невдомек, а мы приходить будем, поминать. Костер разведем – и Ильичу тепло, и нам благостно.
Весь день население «жилой площадки» с энтузиазмом готовилось к погребению Ильича. Сколотили гроб из досок от ящиков, обтянули его черным материалом, завалявшимся у одного из обитателей свалки. Софочка Ильича обмыла, переодела в чистое белье из своих запасов, Солнышко укрепил на его груди награды, и вечером, когда стемнело, траурная процессия двинулась к выкопанной могиле. Гроб опустили в яму, быстренько засыпали землей, тщательно притоптали и тут же на скорбном месте развели костер.
– За Ильича, – поднял кружку с суррогатом Солнышко. – Пусть земля ему будет пухом, – и выпил содержимое до дна.
– За героя! – застучали друг о дружку остальные кружки…









________________________________________
[1] Мой отец в 1940 году участвовал в Финской кампании, с 1941 по 1942 год – в Великой Отечественной войне при обороне Ленинграда. Красноармеец 13-й роты минометного батальона 657-го стрелкового полка. Был дважды ранен.

Гаврикова Нина Павловна,
г. Сокол, Архангельская обл.,
Российская Федерация

СТАРЫЙ ДОМ
Заброшенный домик в глухом захолустье.
Углами трещит от мороза изба,
Да холодом дышит печи русской устье.
Снаружи вдоль окон крошится резьба.
В заснеженной дали для ветра раздолье -
Поземкою легкой скользит поутру.
Две мышки, забравшись тихонько в подполье,
Прогрызли в засеке большую дыру.
Ажурною сетью опутаны вишни.
Фонарь не горит, смотрит сверху луна.
А в мире большом старый дом стал вдруг лишним.
Деревня теперь никому не нужна.
Дремотное царство нарушил однажды,
Прибывший из города днем паренек,
В сугробах глубоких протопал отважно
К колодцу тропинку. Зачем? Невдомек.
Столичные гости примчались под вечер.
Мангал, шашлыки, звон бокалов в тиши.
Ожил старый дом – голоса человечьи…
Хозяин наследство отдал за гроши.
С рассветом пахнуло опять запустеньем.
Молчанье пространства звенит, как струна.
Спонтанным мгновеньем было вторженье,
И снова со стен поползла старина.
- Я скоро приеду! – как флейты звучанье. -
Весною ремонтом займусь, а потом
Невесте на осень назначу венчанье.
“Как встарь” аромат новой жизни вдохнем…
В заброшенном доме в глухом захолустье
На печке крестьянской сидит детвора,
Шумит самовар, мать достала из устья
Поддон пирогов, знать, обедать пора!


АПРЕЛЬСКИЕ ТОНКОСТИ
Весны нехитрые наброски
Апрель шлифует. На холсте
Пейзаж спокойный и неброский -
Природы прелесть в простоте.
Листва, как осени обноски,
Вокруг осин сплошным ковром.
Дороги тонкие полоски,
Не ходят нынче босиком.
Небесным дамам без расчески,
Без фена быстро уложил
Кудряшки в пышные прически.
Сердитым тучам услужил.
Как будто лета отголоски,
Ударит гром, и значит: жди,
Что не заботясь по-отцовски,
Прольет холодные дожди.
Весны нехитрые наброски
Апрель шлифует. На холсте
Пейзаж спокойный и неброский -
Природы прелесть в наготе.


СТАЛИНГРАД. ДОМ ПАВЛОВА

Небо опустилось на колени…
Громкий гул моторов, страшный вой.
А в подвале дома бродят тени:
Этот дом – рубеж передовой.
Только что родившийся ребёнок –
Новой жизни хрупкий стебелёк.
Из портянок, словно из пелёнок,
Еле слышен детский голосок.
Двести суток битвы Сталинграда.
В летний зной, в мороз кипит земля.
Перед Волгой – грозная преграда,
Сжалась окружения петля.
Плавится металл, разрушен город,
Отбивать атаки тяжело,
Каждый час для обороны дорог.
Девочке – ребёнку – повезло.
Жизнь её, как чёрный перец в ступке,
Растолочь пыталась долго Смерть,
И судьбу крутила в мясорубке.
Но в подвале дома – веры твердь.
Символ мужества и стойкость духа.
Не сломал защиту дома враг.
А война, как дряхлая старуха,
Лишь на слабых нагоняет страх.
Восстановлен «Дом солдатской славы» -
Монумент, как память о войне.
Легендарный подвиг всей державы
В День Победы памятен вдвойне!


УДАЧНАЯ ОХОТА

Когда Таня принесла маленький пушистый комочек в дом, его долго и тщательно разглядывали. Восторгам не было предела! В коробке находилась очаровательная леди. С огромными выразительными глазами, цвет которых понять было невозможно: то ли голубые, то ли голубо – серые. Окрас у кошечки чёрный, на мордашке выше носа светилось белое пятнышко. Белоснежная манишка на груди. На передних лапках будто обуты светлые тапочки, а на задних – сапожки. Кончик хвоста тоже оставался белым.

Супруги, недолго думая, приняли решение назвать пушистую кошечку Баска. От старого русского слова «баско», что в старину обозначало — красиво и красивый.

Трепетно охраняя владения от посягательств посторонних пришельцев, прекрасная особа с первых месяцев жизни в доме стала полноправной хозяйкой. В один прохладный летний вечер она потихонечку прокралась на середину кухни и на мгновение замерла. Села на задние лапы, а передние подобрала под живот. Спина выгнулась дугой. Подняв голову, она стала внимательно смотреть в одну точку. Между печкой и перегородкой лежали, принесенные с улицы поленья, и в них явно кто-то шевелился. Кошечка передвинулась немного в сторону и уселась на задние лапки у скамьи с вёдрами.

Хозяева собирались ужинать, но, увидев начинающуюся охоту, решили помочь. Николай встал, подошел к Баске, бесшумно переставил вёдра, а потом скамью. Татьяна осторожно, чтобы не спугнуть незваного гостя, начала убирать по одному полешку. Переложив несколько рядов, женщина с изумлением заметила, что в самой середине торчит маленькая серая головка с крошечными прижатыми ушками, длинными усами и огромными испуганными глазами. Мышонок!

Несколько секунд Татьяна и мышонок неподвижно смотрели друг на друга. Потом хозяйка, держа в одной руке полено, беззвучно повернулась и пальцем свободной руки показала Баске, что неприятель находится здесь. Мышонок располагался выше уровня глаз кошки. Ей было не видно, как трусишка притих, спрятавшись, будто в глубоком ущелье, в выемке, образовавшейся между неплотно сложенными поленьями. Немая пауза затягивалась.

Вдруг на улице что-то громко треснуло. От оглушительного звука мышонок быстро выскочил из своего укрытия, Баска, как опытная рысь, прыгнула и стремительно понеслась за ним. Она пыталась поймать мышонка, который носился по дому. Он, то молниеносно забирался под кровать, то опрометью мчался обратно на кухню, то, оббежав вокруг ножки кухонного стола, стремительно проносился мимо дивана и снова летел под кровать. Сколько было совершено таких кругов, – не сосчитать. Баска гонялась за неприятелем до тех пор, пока тот не юркнул в щёлку между стеной и полом. Тогда обессиленная и раздосадованная неудачей охотница наклонилась у щёлки и стала терпеливо ждать.

Таня спустилась… со стола, на который, себя не помня, забралась, когда началась охота, и только теперь заметила на полу упавшие со стола тарелки, две из которых разбились. Коля стоял в комнате на диване, он впопыхах заскочил на него прямо в тапочках.

Муж, вернувшись на кухню, помог прибраться, а когда порядок был восстановлен, спросил:

- Что будем делать, если Баска не поймает мышонка?

- Будем вместе дружно жить, – воскликнула Татьяна и легонько похлопала мужа по плечу. – Мне пора на работу.

Таня стала складывать в сумку сверток с сухариками, пачку с пакетиками чая, шоколадку, приговаривая:

- Сухарики буду грызть, чтобы не хотелось спать, с шоколадом чаю попью. До утра время, видимо, дремлет и движется очень медленно.

Когда жена ушла на работу, Николай, дождавшись вечера, стал смотреть телевизор, пока не заснул на диване.

На следующее утро, когда Татьяна вернулась домой, обнаружила озадаченного Николая. Видимо, ночью кошечка продолжила охоту. Но получилось так, что белый мышонок заскочил в клетку, где недавно жил хомяк. Каким образом закрылась дверца в клетку, – непонятно, но незваный гость чувствовал себя в ней вполне комфортно. Баска сидела рядом и громко мурлыкала, будто говорила:

- Посмотрите! Это моя первая удачная охота!

В дверь негромко постучались. Таня торопливо открыла. Зашла соседка:

- Простите, к вам случайно мышонок не забегал?

- Белый? – уточнил Коля.

- Белый! Вчера внук решил выпустить мышонка во дворе на травку. Не успел отвернуться, как тот исчез. Весь вечер искали, да так и не нашли беглеца.

- А мне в потемках мышонок показался серым, – рассмеялась Татьяна.

- Так вы его видели?

- Думала, что вчера хорошо разглядела. Оказывается, ошиблась.

- Где сейчас наш любимец? – нетерпеливо спросила соседка.

- Клетку хомяка обживает под охраной Баски, – уточнил Николай.

- Как под охраной? Почему в клетке? Что случилось с мышонком?

Николай прошел в комнату и вернулся с клеткой.

- Большое спасибо вам! От меня и от внука! – зачастила обрадованная соседка.

- Не нам благодарность – Баске.


ВОПЛОЩЁННАЯ МЕЧТА.

Сколько лет прошло, а память вновь возвращает меня в тот памятный день. Раннее летнее утро. Солнышко украдкой пробирается сквозь тюлевую занавеску, дотрагивается теплыми пальчиками до моего левого уха. Я сладко потянулась на кровати, спать не хочется. Из соседней комнаты доносится хрустальный звон коклюшек. Я без тапок на цыпочках пробираюсь к дверям и замираю, подглядывая между занавесками, как бабушка плетет кружева.

- И что так стоишь? – обернувшись ко мне, говорит бабушка. – Думаешь, не видно твоих босых ног из-под занавески? Марш одеваться! Сейчас соберу на стол.

Бабушка осторожно отодвигает рукоделие и, тихонечко шаркая ногами, бредет к печи. Открывает заслонку. Берет кочергу. Острым углом зацепляется за край противня и вытаскивает его из устья. Творожная запеканка зарумянилась. Ставит противень на стол и выходит в сени, чтобы из кладовки принести сметану.

Я в это время возвращаюсь к кровати, быстро влезаю в ситцевое платьице, натягиваю короткие носочки, засовываю ноги в тапочки и бегу к умывальнику. Открываю кран, из него ручейком бежит вода. Набираю полные пригоршни, разжимаю ладошки, и вода с шумом летит в раковину. Потом влажными ладонями провожу по лбу и щекам. Все – умылась! Беру полотенце, вытираю лицо и руки. Беру расческу, несколькими ловкими движениями расчесываю свои короткие, как у мальчишки, волосы. Потом иду на кухню, занимаю свое место за столом.

Бабушка отворяет дверь в избу и, тяжело вздыхая, идет к столу. Ставит банку со сметаной, отрезает ножом кусок запеканки, кладет его на тарелку, которую приготовила заранее. Сверху размазывает толстый слой сметаны. Сметана у бабушки собственного приготовления и настолько густая, что в нее можно поставить ложку. Запеканку бабушка подает мне.

Пузатый самовар на столе еще шумит. Они с дедушкой недавно позавтракали. Бабушка берет чашку с блюдцем, наливает мне чай, говорит:

- Все на столе. Ты ешь, а мне недосуг. Капитолине завтра нужно сдавать в «Снежинку» готовое кружево.

- Бабушка, почему тете Капе надо сдавать, а плетешь ты? – недоумеваю я.

- Да ведь друг другу помогать надо. Ей одной никак не успеть норму выплести.

- А норма – это сколько?

- Чем больше, тем лучше. Но не менее двух десятков. Вот смотри, на подставке, которую зовем пяльца, лежит подушка, именуемая кутузом. Она набита головицей, то есть головками льна. Вокруг кутуза при помощи булавок закреплен сколок – это картон с будущим узором. У моей мамы раньше сколки были прорисованы на бересте. Помню, как папа ранней весной ходил в лес. Снимал большие листы коры с берез. Приносил домой. Кору выпрямлял под гнетом. Мама прорисовывала нужный рисунок. Брала старый сколок, прокалывала иголкой дырочки, которые при помощи карандаша соединяла в рисунок. Видишь, нити, навитые на палочки – коклюшки переплетаются между собой, образуя на сколке кружевной узор. Вот теперь давай меряй, сколько метров я выплела?

- А мне непонятно, почему вокруг кутуза?

- Потому что мерное кружево плетется непрерывно. Рисунок на стыке сколка должен совпадать. Кутуз имеет форму цилиндра или кряжика, то есть короткого обрубка толстого бревна. Поворачиваем его вокруг своей оси и плетем дальше. Обычно плетутся десятки, то есть длина полоски должна быть ровно десять метров.

Бабушка подает мне деревянную палку, которую она называет метром. Мы сначала распустили из моточка узкую кружевную полоску. Взяли кончик, приложили к метру, начали наматывать полоску кружева на метр:

- Один. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь. Девять…

От десятого витка полоска кружева тянулась к кутузу.

- Вот видишь, меньше метра осталось доплести.

- А давай ты меня научишь плести, и я буду вам с тетей Капой помогать, – говорю я.

- Нет, учиться надо идти к Клавдии, моей сестре. Видишь – я сейчас плету только мерное кружево. Вот такие длинные полоски. Клавдия же плетет все.

- Что значит «все»? – не унимаюсь я.

- Она плетет сцепное кружево: салфетки, косынки, галстуки, скатерти, жилеты, шарфы. Отмечу, что мерное кружево измеряется в метрах, а сцепное в штуках. Сцепное кружево всегда плетется с помощью вязального крючка, для мерного кружева крючок не нужен. В детстве и я пробовала, вроде как, неплохо получалось. Помню, приехал однажды из артели приемщик. Я сдавала свое сцепное кружево. Он уж и так его крутил, и этак. Потом смотрит на меня круглыми глазами и говорит:
- Вот тебе за твое усердие и отличное качество пыжиковая шапка. Ох, и дорого они тогда стоили эти шапки-то. А у меня особый интерес появился к кружевоплетению. Я даже из-за этого в школу перестала ходить. Когда вышла за Оликсия замуж, тогда один за другим семеро ребятишек в избе появилось, некогда стало рукоделием заниматься. Теперь снохе немного помогаю и то ладно.

- Ты поговоришь обо мне с сестрой?

- Нет, давай сначала у мамы разрешение спросим, а потом и к Клавдии схожу.

В тот день домой меня нес счастливый ветер. От нас до бабушки полтора километра идти лесом. Я шагала по деревянным мосткам, быстро переставляя свои крошечные ножки.

Но разговор с мамой не получился. У мамы был свой взгляд на жизнь. Не дослушав меня, она возразила:

- Зачем тебе нужно это кружевоплетение? Ты, что, как и я, всю жизнь будешь сидеть дома и ковыряться в грязи? Нет уж. Сейчас хорошо учись, а когда вырастешь, то поезжай в город жить. Там будешь ходить по театрам, по выставочным залам, по музеям. Выйдешь замуж и будешь жить, как человек. Не то, что я, – всю жизнь со скотиной да в навозе вожусь. Стираю, убираю, готовлю, мою посуду, вяжу, вышиваю, некогда газеты и книги читать не то, что в город в театр съездить.

Не могу вспомнить, сколько мне тогда было лет? Но не больше семи точно. Я еще тогда в школу не ходила. В нашей семье было установлено негласное правило – перечить маме нельзя. Со стеклянными от слез глазами я выбежала на улицу. Где я бродила до самого вечера, не помню. Но, помню, как больно было где-то глубоко в груди. Там будто тлел огонек надежды, а чья-то варварская нога с хрустом растоптала этот уголечек.

За всю жизнь, пока была жива мама, я больше ни разу не поднимала этот вопрос. Но недавно на меня холодной волной нахлынула ностальгия – по телевизору показывали наши вологодские кружева. И опять, как в детстве, шелохнулся уголечек в груди. Мамы теперь нет. Запретить никто не сможет. Но! Где взять кутуз, сколки, коклюшки, иголки? Раньше я могла попросить у бабушки, а теперь?

По воле судьбы я с тридцати семи лет сижу в инвалидном кресле. Даже представить не могу, каким образом можно плести кружева, сидя в коляске? Но уголечек внутри уже полыхал огромным пожарищем.

Попросила подругу, с которой дружим с детства, и которая до сих пор ездит на нашу малую родину, чтобы она поспрашивала у кого-нибудь оборудование для кружевоплетения. Удача улыбнулась не сразу. Наша общая знакомая, тетя Катя Углова, узнав, что я хочу научиться плести кружева, сказала:

- А что? Для Нинушки мне не жалко все отдать. Пусть с Богом плетет.

И она передала через мою подругу все свое оборудование. Вера несколько раз приходила ко мне, принося по частям все, что передала для меня тетя Катя.
Когда все оборудование было у меня, подруга спросила:

- Хорошо, у тебя сейчас есть все, чтобы плести кружева. Но кто тебя научит кружевоплетению?

- Не знаю, – в замешательстве ответила я. Мне говорили, что в доме Народного творчества курсы есть, туда из службы занятости женщин направляют. Но курсы для меня недоступны. Я живу на пятом этаже. Муж и сыновья просто физически не смогут столько раз сносить меня и поднимать обратно, чтобы я посещала занятия.

Но пути судьбы, как в лабиринте, заманчивы и непредсказуемы. И каждые день мне приносят что-то новое. Муж в то время работал в социальной сфере. И однажды вечером он приходит с работы довольный и говорит:

- У нас сегодня был социальный день. Мы ездили в село Архангельское. Не поверишь, – я нашел, кто тебя научит плести кружева.

- Кто? – не поверила я.

- Завтра увидишь.

На следующий день приехала Ангелина Ивановна Проничева. Она научила меня плести кружева.

Обычно кружевницы подставку с кутузом держат ногами и переворачивают ее в зависимости от изгиба узора. У меня ноги не действуют, поэтому кутуз приходится брать в руки и поворачивать, из-за чего быстро устает спина. Приходится часто отдыхать. Плету я кружева очень медленно, но какое наслаждение получаю от хрустального звона коклюшек?! Неописуемая гордость распирает меня от одной только мысли, что моя детская мечта все-таки осуществилась – я умею плести наши Вологодские кружева!


Гаммер Ефим Аронович,
г. Иерусалим, Израиль

ПЕРЕЗАГРУЗКА, 74

Стихи, стихи по всей России.
Из дали в даль. Из края в край.
Стихи, стихи. И часовые.
И затяжной собачий лай.

Емелька из легенд отозван.
Прогнали Стеньку сквозь экран.
И боль-тоска… Но поздно, поздно
Рвет на груди меха баян.

Уходят малые-большие,
Уходят люди невзначай,
И незаметно, как и жили,
Как ели хлеб и пили чай.

Забытье – жданная услада.
Но вот проснулся, и опять
На выбор – ад иль то, что рядом,
С названьем – рай. Куда шагать?

Податься в рай? Пустое дело.
Баклуши бить? Гулять в саду?
А закобененное тело
Работы просит хоть в аду.

Вдруг сверх зарплаты рубль положат?
Путевкой в рай вдруг наградят?
Что размышлять? Все в длани Божьей.
И спорить что? Привычней ад.

В аду жарынь! В аду погода,
Что вгонит в гроб и мертвеца.
И возмущение народа
Командой райского дворца.

И донесли. И по начальству
Пришлось наладить обходной,
Чтоб разъяснили в одночасье:
«Ты что? Придурок аль больной?»

И закатали на проверку.
«Дышите в трубку! Так и так!»
И, вынув душу, сняли мерку,
Чтоб вдуть ее в земной барак.

Вновь жизнь, в каком уже начале,
Не счесть, как и былых грехов,
Стонала, плакала, кричала,
Взывала к совести стихов.

Где поводырь? Дожди косые.
Земная хлябь, неверный свет.
Стихи, стихи по всей России,
И нет Мессии, нет и нет.

Когда меня вбивали в землю
И – глубже, глубже каблуком,
Я превращался незаметно
В зерно, и в хлебе жил тайком.

Когда меня в сто рук сгибали,
Чтобы тело надвое рассечь,
Я знал, что превращусь в скрижали,
Но прежде в меч, и только в меч.

Когда вздымали в небо-светло,
В кумиры с песней волокли,
Я понимал: теперь не вредно
Уйти, частицей стать земли.

Я был землей, мечом и хлебом.
Я сознавал: такой удел.
И пусть мне тайный смысл не ведом,
Но я ведь жил! Видать, умел…


Гладышева Галина Пантелеевна,
д. Похвистнево, Самарская обл.,
Российская Федерация

СОКОЛ И КРАСНЫХ КЛЮЧЕЙ

Было это в девяностых годах прошлого столетия. Шла подготовка к празднованию 50-летия Великой Победы. Редакция Похвистневской районной газеты «Ленинская правда» (ныне «Похвистневский вестник») начинает публикацию материалов, отводя для этого страницу Книги Памяти. Отдел писем обратился к участникам Великой Отечественной войны с просьбой написать о себе, прошедших огневыми дорогами в борьбе с фашизмом.
Такое письмо получил и Иван Петрович Фадеев, житель села Красные Ключи. На основании его воспоминаний и подготовлен в печать очерк.
Человек взял школьную тетрадь в клеточку (другой под рукой не оказалось) и написал несколько фраз: «Немного о себе. Я – участник Отечественной войны, Фадеев Иван Петрович, 1925 года рождения. Участвовал в освобождении Варшавы, во взятии Берлина…».
Заскорузлые от многолетнего крестьянского труда руки неслушно вывели бесхитростные строки и опустились на столешницу. Старый солдат задумался. Долго так он сидел, ссутулившись, устремив куда-то свой взор. События прошлых лет, словно кинокадры документального фильма, встали перед ним.
Восемнадцатилетний бравый воздушный стрелок 175-го штурмового гвардейского Слуцкого Краснознаменного ордена Суворова полка летал на ИЛ–2 в паре с летчиком, лейтенантом Василием Новичихиным. 55 боевых вылетов, и каждый – на грани между жизнью и смертью.
…День еще только начинался. Утренний ветерок разогнал те немногие облака, что с  вечера заволокли горизонт. Небо становилось голубым, и не верилось, что где-то, за этим лесочком, льется людская кровь…
Командир вызвал экипажи, дал задание:
- Разведку провести, определить сосредоточение немцев. А там действуйте по обстановке.
Вылетели. Вскоре увидели: к фронту двигается армада танков, за ними – артиллерия.
Фадеев в наушниках услышал голос Новичихина:
- Давай, Иван, бей их. Захожу…
И бомбы посыпались на неприятеля…
Где нужно – отбомбились. И домой…
Подлетают к переднему краю немецкой обороны. Мать ты моя родная! А пушек-то, пушек, их расчетов! Невидимо. Руки аж зачесались у стрелка, да бомбовые отсеки пусты. Зато в пулемете патроны еще есть. Машина снизилась. Новичихин прямо на бреющем, чуть не задевая стволы орудий, прошелся над немцами. Те в ужасе врассыпную. Вторая машина делает то же самое. Не зря штурмовиков называли «черной смертью»…
Необычно тяжелыми были дни, когда кто-то из товарищей не возвращался на базу. Мужчины, и те утирали слезы. Долго будет помнить ветеран старшего лейтенанта Баранова. Он повторил подвиг экипажа Гастелло. Подбитую машину тянул домой, но, поняв, что горящий самолет вот – вот взорвется, направил его в гущу фашистских танков и цистерн с горючим. Посмертно его наградили орденом Ленина и навечно зачислили в список полка…
Бывало и такое. Виноградов не прилетел с задания. Ждали день, два, месяц. Значит, погиб товарищ. Но однажды вечером в землянку вошел человек с бородой, вскинул руку к козырьку фуражки и…
- Виноградов!!! – прямо-таки завопил кто-то из пилотов, отдыхавших после полета.
Летчик рассказал, что самолет был сбит над территорией врага. Но в плен не сдался, сумел уйти, прикрываясь местностью. Линию фронта перейти не смог, попал к партизанам. Три месяца воевал вместе с ними, а душа рвалась в небо. Командование поняло летчика. Его отправили на Большую землю.
- А как свою часть-то нашел? Вон куда продвинулись, – задали ему вопрос.
- Фронтовая тайна, – ответил он, задорно подмигнув однополчанам.
Вскоре Виноградов поднял в небо новую боевую машину и не расставался с нею до самой победы.
…Разведка доложила, что немцы подтягивают свежие силы из тыла к переднему краю. Идет колонна автомашин (не меньше 25-30 штук), орудия, другая техника.
Две шестерки штурмовиков, в том числе и экипаж Ивана Фадеева, были подняты в воздух. Удар, нанесенный ими по голове колонны, был точным. Движение немцев остановилось, стали разбегаться. Тогда одна группа штурмовиков принялась бомбить технику, а вторая из пулеметов косила живую силу противника. Фадеев нажимал на гашетки и видел: гитлеровцы валятся на землю, как снопы…
Хорошо поработали соколы, хорошо! Колонна оккупантов была уничтожена почти полностью…
А война катилась все дальше на Запад.
Ощетинился портовый Штеттин. Здесь находился военный флот противника. Для его уничтожения командование направило 50 самолетов из двух полков. Полет к порту проходил на высоте трех километров. Машин за облаками с земли не видать. Часть кораблей была потоплена, часть повреждена.
Маневрировать пришлось ювелирно, так как защищался порт отчаянно. Зенитные орудия немцев не умолкали. Вот один самолет отвалил, загоревшись, вот второй…
Снаряд попал и в штурмовик Новичихина. Мотор отказал, но летчик дотянул до территории, занятой нашими наступающими войсками. Садились «на живот», так как колес не было. Метров 150 бороздили один из огородов немецкого поселка. Но экипаж остался жив. Правда, лишь на третьи сутки нашли свой аэродром. Их уже считали тоже погибшими, так как в часть в тот день не вернулось еще четыре экипажа…
Вздохнул старый солдат. Да разве опишешь все, что было, что чувствовал, что пережил? Каждый бой, каждый вылет – это всегда по-новому, это всегда тревожно. Вот хотя бы тот, один из последних…
В лесу была окружена большая немецкая группировка. Но сдаваться фашисты не хотели. Мало того, навязав нашим бой, вырвались из окружения и стали уходить через мост широкой реки. Штурмовики были подняты в воздух. Ведущий группы капитан Докучаев (впоследствии Герой Советского Союза, мастер бомбового удара) с первого захода разорвал переправу – мост взлетел в воздух. Остальные самолеты (в том числе и фадеевский) уничтожали обезумевших от страха немцев. В сводке же сообщалось коротко: «Задание выполнено. Экипажам объявлена благодарность…».
Иван Петрович взял в руки небольшую книжицу в темно-синем переплете – «За долголетнюю и безупречную службу гв. ст. с-ту Фадееву. Командир в/ч 213227 гв. подполковник Рябцев». А внутри запись: «За активное участие в деле разгрома немецко-фашистских захватчиков в период Великой Отечественной войны в составе части приказом Верховного Главнокомандующего Генералиссимуса Советского Союза т. Сталина Вам объявлено девять благодарностей».
Вздохнулось. Бравым был солдатом, особенно когда уже прикрепил на гимнастерку ордена Красной Звезды, Отечественной войны, медали «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы». Тогда и сфотографирован при развернутом гвардейском знамени части…
Фадеев подошел к окну. Над Красными Ключами спускался летний вечер. Село встречало стадо. Промчались «Жигули» по асфальтовой дороге мимо новых коттеджей. Крупные мальвы яркими головками клонились за солнцем.
Ах, как прекрасна жизнь! Фадеев провел ладонью по глазам, словно снимая пелену воспоминаний, и снова взялся за перо. Просили, надо написать о том, что было, о том, что войны не должны повторяться. Пусть вместо воя бомб дети слышат песню жаворонка, вместо взрывов видят зарю. Этого так не хватало в те далекие годы».

P.S.
Руководитель рабочей группы областной Книги Памяти (том 27, стр. 7) Николай Попков напишет во вступительной статье «Их будет помнить мир спасенный»: «Как известно, в начале девяностых годов XX века по решению государственных исполнительных органов Российской Федерации была развернута трудоемкая и благородная работа по созданию Книг Памяти о погибших и ушедших от ран вооруженных защитников Родины в период Великой Отечественной войны.
Самарский мартиролог, сперва состоявший из 20 томов, отличается от ему подобных в других регионах России не только тем, что вышел в свет к установленному сроку – пятидесятилетию Победы над фашистской Германией, но и тем, что это действительно Книга, а не просто поименный список. Наряду с именами воинов в ней убедительно и правдиво, ёмко отражен их ратный и трудовой подвиг, о чем свидетельствуют документальные рассказы, очерки, корреспонденции, иллюстрации»…
Мною для этого тома готовились литературные материалы о Героях Советского Союза, полных кавалерах ордена Солдатской Славы, рядовых великой Победы. Благодарна главному редактору Книги Валентину Мясникову, самому прошедшему смертельными дорогами, за то, что он включил в том под рубрику «Героев наших имена» и очерк об Иване Фадееве.
Сегодня тот материал дополняется ксерокопиями удостоверений к медалям, фотографиями, сведениями из личного дела.
После демобилизации И.П. Фадеев несколько лет служил в Германии (1946-1955 годы). Он – ветеран труда, 30 лет проработал мастером участка в Похвистневском дорожном управлении.


Говорун Николай Сергеевич,
с.Просторное, Республика Крым,
Российская Федерация

«ЧАЙКИ» ИЛИ КАЗАКИ В МОРЕ

Остров Томаковка господствовал над окрестностями и был прекрасным природным укреплением. Размер его составлял примерно треть мили в диаметре. Он был, можно сказать, круглый и вздымался вроде полушария, практически сплошь покрытого лесом. С вершины открывался вид почти на весь Днепр от Хортицы до Тавани.
Весенние лучи играли на буро-зеленовато-жёлтых водах. Что улей, гудел берег. Несколько полуголых, непривычно бородатых казаков-донцов, освобождённых с галер в Ачи-Куле, мастерили невиданный струг. Кошевой атаман возился у почти готового днища чудной лодки. Байда хотел, чтобы чёлн вместо кормы имел второй нос, а рули стояли и спереди, и сзади. Не получался привычный переход днища в корму. Атаман ворчал, что, будь брус железным, он бы сам его отковал. Тронув Соловья за мокрую от пота спину, сказал: «Иди к бывшим галерникам! Спроси – может, есть среди них тесляры? Позови! Правда, тут золотых дел мастер нужен!»
Вскоре Федька привёл пожилого человека среднего роста. Это был один из немногих невольников-чужеземцев, не желавших возвращаться на родину. Он спросил по-татарски, что требуется. Байда на том же языке свободно объяснил, что нужно и указал место крепления. Проверив остроту топора пальцем, умелец выбрал сухой ствол и стал рубить. Чувствовалось, что дока истосковался по настоящей работе. Когда топор был отложен, уже сгущались сумерки. Брус был готов. Примерив его, казаки зацокали языками. Атаман обнял за плечи мастерового и сказал, что завтра нужно переделать нос. Тот опустил голову и ответил, что завтра его народу работать грех. Он не был похож ни на татарина, ни на грека.
- Завтра суббота. У мусульман святой день пятница – сегодня – Джума, у христиан – воскресенье, Базар.
- Иудей! – вслух рассудил атаман. – Откуда родом?
- Габай, караим из Гёзлева, каменотёс, резчик по камню.
- Так ты не морской плотник?!
- Нет.
- Как же ты смог одним топором на глаз смастерить такую деревянную хитромудрость?
- А камень легче резать, чем дерево?
- Как попал к туркам?
- Скверная история… Габай строил кенассу – караимский храм… То была музыка из камня. В Гёзлеве турецкий зодчий сооружал большую мечеть. У них погиб мастер, возводивший минареты, стройные и высоченные. А стройку нужно было закончить. На крепких и сложных растворах они должны стоять века, господствуя над Гёзлевом и всем Крымом!
- Конечно, кроме тебя, мастера не было?
- Мой народ превыше всего ценит ремесло, равное искусству. Габай – искусник. Но его кенассу заканчивал другой… И мечеть – тоже. Санджак-бей заставил строить минареты «Джума-Джами», а гахам тайком приказал изменить состав раствора, чтобы лет через тридцать они рухнули, а кенасса простояла три тысячи лет, славя нашу веру. Караимы – потомки хазар. Габай ослушался гахама и продолжал строить минареты по рецепту Хаджи-Синана. Тогда тот пустил слух, что я строю на плохом растворе и не хочу, чтобы они стояли дольше, чем моя кенасса. Зодчего тогда вызвали в Стамбул, а Хасан-паша приказал янычарам избить меня, а потом повесить за ребро на базаре. После он передумал и продал на галеру. Летом приковали меня к веслу, а осенью вы отбили…
- Не тужи, брат Габай! Доберёмся и до твоего гахама, и до Санджак- бея Хасана! Турок в Гёзлеве много? Пушек сколько?
- Пушек десятка два, а турок с янычарами – три тысячи.
- Многовато, но, с Божьей помощью, побьём! Покажешь нам Гёзлев?
- Нет, атаман, не думай, что все иудеи – предатели! Их хватает везде!
- Слушай, Габай, так переходи в нашу православную веру! Будешь казак!
- А ты сам, атаман, перешёл бы в другую веру?
- Нет, негоже менять веру отцов!
- Вот ты за меня и ответил…
Два дня: и субботу, и воскресенье у нового струга было пустынно. А потом дружно завизжали пилы и застучали топоры. Лодка рождалась небывало большой, с одинаковым носом и кормой. Двадцать шагов в длину, четыре – в ширину и столько же в высоту. Дно и борта делались из досок внахлёст: каждый последующий ряд немного захватывал предыдущий. Чёлн строили человек шестьдесят: кто заготавливал вербы и липы, кто пилил и строгал, третьи вязали корпус, четвёртые курили смолу и конопатили борта, а пятые занимались парусами и припасами. Вдали от берега Байда с Соловьём ковали гвозди. Один джура кошевого раздувал меха горна, а второй побежал к кашевару за едой.
Казачок вернулся без провизии и ещё с порога крикнул:
- Батько, беда! Казаки «чёрную раду» созвали! Хотят Габая топить!
…Круг шумел. К шее караима привязывали камень. Увидев кошевого с Федькой, одни притихли, другие ещё больше загалдели.
- В чём дело, браты?
Казаки вытолкнули в круг кашевара Федота Гречку.
- Ну, говори! – нахмурился атаман, надвинув по бровь серую смушковую папаху.
- Два раза я видел, как этот, – Федот показал на иноверца, – соль брал тайком. Зачем, думаю, одному столько? Так вот: сегодня опять брал… Ну, я и решил глянуть, что ж он с ней делать будет? Сам видел, как он засолил в бочонке свежекованые гвозди. Это ж не огурцы! Чего их солить?
Байда вытащил из бочонка гвоздь – тот был покрыт ржавчиной. Потрогал языком – солёный! Кошевой молча подошёл к чёлну и поманил пальцем смутьяна:
- Ну-ка, сынку, оторви доску – её давненько приладили!
Богатырские ручищи вздулись буграми, но доска не поддавалась.
- Подсобите, – призвал атаман.
Рванули в две медвежьи силушки – доску сорвали, но все гвозди остались в рёбрах челна…
- Заколдовано… – опешил Федот.
- Да нет, – возразил Байда, – просто держит их ржавчина, а она – от соли! Эх ты, Гречка! Такого мастера за малым не утопил!
- Прости, батько! Я худа не хотел. Думал, псявера на погибель казакам делает…
- Ты, Федот, прощения не у меня проси, а у Габая. Поп Тараска говорит, что Бог на всех один – только молятся по-разному…
Опять зашумел берег…
Разделили струг перегородками да поперечными скамейками. К каждому борту крепилось по пятнадцать уключин для вёсел и по три мелкокалиберных пушки-фальконета. Последними ставили мачту и парус. Лыком вербы и черешни увязывали вдоль бортов снопы камыша. Это должно защитить лодку от опрокидывания в море при сильной волне. Чёлн рассчитан на семьдесят казаков: шестьдесят гребцов – по двое на весло; рулевые – по паре на каждый руль; шесть пушкарей – каждый у своей пушчонки; атаман или джура бил пальцами в бубен – это команда «поднять-опустить вёсла». Лодка лихо вертелась на месте, шла и по течению, и против. Седоусый казак, всю жизнь отдавший опасным днепровским порогам, байдакам да дубам, сказал:
- Ну и летит! Как чайка!
Байда добавил:
- Да ему Чёрное море – что карасю ставок! Нынче не будет Кара-Дениз туркам «домашним морем». Донесут нас такие «чайки» до южных берегов агарянских!
- Чайка, чайка – пусть так и зовётся славный казацкий чёлн!
Однажды, уже у третьей лодки, атаман сказал караиму:
- Слушай, Габай! Ты говоришь, что твой народ древний и искусен в ре-
мёслах… Может, слыхал, что то был за «греческий огонь»? Знаю я от нашего попа Тараски, что в давние времена была какая-то праща, бросающая огонь на большие расстояния. Мне бы такую – турецкие корабли жечь!
- Видеть не пришлось. Но слыхал от людей, что раньше вместо пушек были камнемёты – катапульты. Воротом закручивались толстые верёвки из конского волоса, а в середине каната вставлялась большая деревянная ложка. Туда клали камни или горшки с горящей смолой. Была ещё одна верёвка, которой удерживалась само орудие. Когда нужно – верёвку перерубали топором, и камни летели, поражая врага. А иного не знаю…
- Я тебе татарские арканы из конского волоса дам! Смастери! Хочу посмотреть, как люди в старину воевали!
Габаева «тихая пушка» бросала многопудовые камни на целые сорок шагов. Байда с Соловьём колдовали над горшками, где горели жир или смола.
- Не то – нужно порох и смолу бросать в бочке! Чтоб горело, когда упадёт! – сказал кошевой.
- Тут, на Сечи, при обороне такое можно использовать, если рядом – костёр. А в море? Если порохом подпаливать – можно и своих сжечь, – опечалился Федька.
Байда собрал казаков и рассказал, что мешает стоять «тихой пушке» на чайке. Заканчивая, добавил:
- Думайте, хлопцы, думайте! А то дал Бог головы только шапки носить? Кто придумает, как бочку на цель навести – выкачу бочку медовухи. Ну, а кто смастерит фитиль надёжный – тому бочка «оковитой»!
Казаки чесали затылки, что-то толкуя. Медовуху пили в погожий воскресный день, нахваливая бородатого донца Крыню. Ишь, носатый, придумал – колесо подставить вместо оси на дышле гибком. Тяни, крути на себя – дальше кинет; правей, левей – то же!
Прошёл год. Заканчивали шестую чайку. Тронулся лёд – стали грузить припасы. Провидцы донесли, что Крымская орда Мухаммед-Гирея с сыном Батыр-Султаном ещё с декабря воюет с враждебным Астраханским ханством.
Байда решил погромить приморские селения Крыма, и, если там всё обойдётся, то и к османам в Анатолию заглянуть. Перед началом путины сказал казакам: «Надо, браты, агарян приучить не чужое добро добывать, а сидеть дома и своё беречь!»
Выбрали каждой чайке наказного атамана. Донцы – горячего и смышлёного казака Крыню. Кто-то пошутил: «Чайка – второй курень!»
Шесть чаек и струг с донцами обошли Ислам-Кермен по суше на катках-брёвнах. Нужно было выйти из Днепрово-Бугского лимана. Пошли не северной стороной, к Очакову, а южной, к острову.
Тёмная ночь, сильный западный ветер с дождём. Около сотни казаков, связав лестницы, забираются в турецкую крепость. Грохнула пушка. Вторая. Третья… Разгорелся рукопашный бой. Застигнутые врасплох янычары яростно сопротивлялись. Погибла чуть ли не половина смельчаков. Дорогой ценой достался выход в море. При поддержке фальконетов оставшиеся в живых прыгали в ледяную воду, бросая впереди себя раненых побратимов.
Если судьба утонуть, то лучше смерть, чем истязания зверей-янычар. Струг, менее быстроходный, пошёл вперёд. Юркие лодки вертелись в проливе, вылавливая казаков из воды и беспрерывно обстреливая крепость. Отдавали спасшимся сухую одежду – за веслом не замёрзнешь! Раненых перевязывали, отпаивали перцовой горилкой. Из Очакова погнались два военных корабля, хлопая пушками наугад. Но против ветра на вёслах они не могли угнаться за чайками и быстро отстали. Один корабль понёс злую весть в Стамбул, второй – в Гёзлев: «Казаки в море!»
Струг отставал от чаек, был для быстроходных и лёгких челнов обузой. Байда радовался – есть чёлн для реки и для моря! Есть судно для дальних походов!
- Твоя чайка, – как-то сказал Габай атаману.
- Не только моя – наша. Моя мысль и мечта – максат, значит. А при постройке сколько переделывали? Первая – на семьдесят человек, а последняя – на пятьдесят! Вот ты рассказывал о гёзлевской мечети Джума-Джами и её минаретах, как о чуде света. Там всё – по задумке зодчего. Пройдут века – запомнится: казаки придумали и построили. А о Джума-Джами так не скажут. Забудут всех: рабов, тебя, мастера… Останется лишь Хаджи-Синан – турецкий зодчий. И мало кто вспомнит, что родился он греком…
…Поначалу, Габай, узнав что «батько» значит отец, прислушивался к этому слову. Он решил, что у кошевого где-то большой гарем (как у царя Соломона) с тысячью жён, что нарожали столько детей. Когда и чёрный, как жук, цыган обратился к кошевому «батько», он с удивлением справился, нет ли в гареме Байды караимок?
- Каком гареме? – не понял тот. – Есть у меня старуха на хуторе с дочками.
- Так эти казаки тебе зятья? – по-своему понял мастеровой.
- Да нет! Это – как у турок агабей – старший брат, уважительное обращение.
- И что, каждого могут называть батькой?
- Нет. Только уважаемого!
Выполняя обещанное, атаман подвёл свою чайку к крымскому берегу. А дальше Габай отправился пешком. Не хотел участвовать в нападении на родину. Прощаясь, протянул другу три чоба для бочек. Внутри они были пустотелые.
- Сюда кладётся горящий уголёк из глиняного горшка, потом – сухой трут. Один вставляет чоб, второй рубит канат. Твой фитиль хуже – он может
попасть в воду и погаснет. А бочку горилки, что обещал, за меня казаки пусть выпьют, когда на Сечь вернётесь…
Байда обнял Габая:
- Прощай, друже! Даст Бог – свидимся!


Голубицкая Валентина Васильевна,
г. Лисичанск, Украина

ЗЕМЛЯ ОБЩАЯ

Для всех сияет радуга,
Для всех восходит солнце,
Луна и звёзды радуют
Индейца и японца.
Для всех Земля-красавица,
Но мы на ней лишь гости.
Рождаемся и старимся,
А после – на погосты…

Всё, в общем, предначертано,
Отличие в деталях.
И мы с утра до вечера
Идём, бежим, летаем.
Кто к небу рвётся птицею,
Кому ползти ужами.
Где дальше находиться нам,
Уже не мы решаем.

Суды небесные быстры,
Вердикт всегда бесспорен :
Готовы “плевелам” костры,
Обители – для “зёрен”.


СОРИНКА В ГЛАЗ ПОПАЛА…

Взрослый сын ведёт себя негоже,
Словно легкомысленный юнец.
Мать живёт в надежде,
          что, быть может,
Он за ум возьмётся наконец.

Обнимая папу после гулек,
Дочка-кроха – нет её родней,
Сообщила: “Плакала бабуля -
В глаз соринка залетела ей…”


РАЗДУМЬЕ…
Гуляю по зимней аллее,
Ищу от былого следы…
Опали все листья с деревьев,
Очистив места молодым.
Не все… Вот дубок малолетний
В прозрачном наряде дрожит,
Листочки, вцепившись за ветви,
Надеются дольше прожить.
Засохшие… Их, без сомненья,
Заменит на зелень весна.
Грядущим и мы поколеньям
Должны подготовить места.
Однако… сожительство мирное,
Зелёных тонов акварель,
Века на Земле демонстрируя,
Ведёт к размышлению Ель.
На ней не мешают друг другу,
    Пространства хватает для всех,
    Жару побеждают и вьюгу!
    Пока не придёт ДРОВОСЕК…


МАРТОВСКИЙ КОТ

Бося* был котом домашним -
Чистый мех и мудрый взгляд!
Но сегодня со вчерашним
Босю сравнивать нельзя.

Он узнал, что за окошком
Существует чудный мир,
Там живут коты и кошки
Без контроля и квартир.

И теперь к хозяйке Боська
Прибегает лишь поесть.
Нет в нём шарма,
         нет в нём лоска,
В ранах уши, в блохах шерсть.

Привожу его в порядок,
Вымыв, подлечив. И вот
Он опять со мной не рядом,
Выбравший свободу кот.

Бося! Сколько можно? Хватит!
Но любимец не устал
Уличных подруг брюхатить.
Что поделаешь? Весна!!!

* Кот Босяк. Солидно – Бос. В обиходе – Бося…
Гончарова Яна Александровна,
г. Нальчик, Кабардино-Балкарская Республика,
Российская Федерация

ПРИЖИМАЯ ЛАДОНЬ К СТЕКЛУ…

Прижимая ладонь к стеклу,
Я гляжу в разлитую мглу:
Листопада мчит колесница
И сомкнута небес десница.
Я не знаю, когда и где
(Словно вилами по воде
Было писано – не вернётся,
Сизой птицей не встрепенётся),
Только осень меня нашла
И босая ко мне пришла,
Развернула свой стяг и полог,
Что, как саван валькирий, тонок,
Пригласила меня в шатёр,
Где парча – что степной костёр,
И вела предо мною речи,
Щуря очи нечеловечьи;
Говорила мне про курган,
Что полынной росою пьян,
Говорила про пряник, кнут,
Непокорный словесный зуд.
Я с улыбкой в ответ рекла:
Небеса не толще крыла,
И реке не познать гордыни,
Даже если она в пустыне,
И склоняется, как глагол,
Эта осень, дорога, дол.
Осень выгнула бровь по-лисьи,
Рассмеялась, да так, что в выси
Задрожала твердыня звёзд
И зашедших светил погост;
За порог меня провела,
Низку сирых дождей дала,
И кольцо мне в ладонь вложила,
Где по ободу – волчья жила.
Так свершилось. Ладонь немеет,
Я стою у окна. Темнеет.


КАК МНЕ ОТВЫКНУТЬ ОТ ЗИМЫ…



Как мне отвыкнуть от зимы
И сонно-блёклого безделья?
Истаяли её кормы
За гранью мира, в беспределье;
Как мне отвыкнуть от снегов,
Когда по улицам небрежно,
Вне белотканных берегов,
Весна струится безмятежно?
Что делать с грустью прошлых дней?
Куда запрятать безнадёгу
Пустых, безжизненных полей?
Какой чердак вместит тревогу?
В сундук со старым барахлом
Убрать все ночи без просвета?
И пусть – всё прежним чередом
И кое-как дожить до лета?
Наверно, каждому – своё,
Да только мне – слепые птицы,
И пыль, и грозы напролом,
И дом, куда не возвратиться…



НАДВИГАЮ ДЕНЬ НА ГЛАЗА, КАК ШЛЕМ…

Надвигаю день на глаза, как шлем,
Прорезаю двуострым мечом – дорогу
(Только бы по пути не свалила тоска
                                             или лень)
И подковы  синих небес – мне в подмогу.

Закатаю по банкам мостов размах,
Щедрой горстью – полувзгляды и кривотолки,
А пока суд да дело – козодои поют в горах
И безмолвствуют книжные полки.

Душе – раскосой кочевнице – не в первой
(Я ль не выдержу, словом-другим приутюжив?)
Осень нахлынет океанской волной –
Придется сниматься с якоря, не дослушав,

Не выстояв строгую службу ночных цикад
(Да простят они мне мою поспешность!)
Благослови, прошу, меня листопад
И напутствуй, встречных ветров небрежность.

Кому-то – в песке ли, в злате – мне милее в ночной золе
Откопать бутыли, в которых разлит лимонад из солнца,
И, может быть, не достанет немного длины в крыле,
Но это пустяк, и осень над ним смеётся.


ПЕРЕВОД

Шеймас Хини
Мрамор букв

Строки мира стали невесомы:
Мрамор букв и кирпичи опор,
Возведенные на склонах гор,
В небо поднимаются, влекомы,

Словно Девы хижина, в полет,
Что в Лорето принеслась, святая.
И, беспечный, я вдруг понимаю,
Что претерпевает перевод.


ОРИГИНАЛ

SeamusHeaney
Remembered Columns

The solid letters of the world grew airy.
The marble serifs, the clearly blocked uprights
Built upon rocks and set upon the heights
Rose like remembered columns in a story

About the Virgin’s house that rose and flew
And landed on the hilltop at Loreto.
I lift my eyes in a light-headed credo,
Discovering what survives translation true.



ПОДСТРОЧНИК

Вспомнившиеся колонны

Твердые буквы мира стали воздушными,
Мраморные засечки, сложенные из кирпича колонны,
Построенные на скалах, грозящие высотам,
Взмыли, как вспомнившиеся колонны из рассказа

О хижине Девы Марии, что поднялась и полетела
И приземлилась на вершину холма в Лорето.
Я поднимаю взгляд, имея легкомысленные представления/веру
И обнаруживаю, что претерпевает настоящий перевод


ОРИГИНАЛ

Heinrich Heine

In mein gar zu dunkles Leben
Strahlte einst ein süßes Bild;
Nun das süße Bild erblichen,
Bin ich gänzlich nachtumhüllt.

Wenn die Kinder sind im Dunkeln,
Wird beklommen ihr Gemüth,
Und um ihre Angst zu bannen,
Singen sie ein lautes Lied.

Ich, ein tolles Kind, ich singe
Jetzo in der Dunkelheit;
Ist das Lied auch nicht ergötzlich,
Hat’s mich doch von Angst befreit.


ПОДСТРОЧНИК
Генрих Гейне

В моей совершенно темной жизни
Сиял некогда милый образ,
Ныне этот милый образ потускнел,
Я совершенно окутан мраком.

Когда дети оказываются во тьме,
Их души угнетены,
Чтобы подчинить себе свой страх
Они поют звонкую песню.

Я, сумасшедший ребенок, я пою
Ныне в этой темноте.
Эта песня, впрочем, не приятная /забавная,
Но все-таки она меня избавила от страха.

ПЕРЕВОД

Генрих Гейне

В жизни темной отблеск света –
Милый образ был со мной,
Но погас. Отныне где-то
Я брожу, окутан тьмой.

Дети малые в испуге,
Темнотою смущены,
Запевают, песни звуки
Сломят ужас этой тьмы.

Так и я пою во мраке,
Как дитя, завидев ночь.
Песня – глупость, песня – враки,
Но прогнала страхи прочь.


ПЕРЕВОД

Льюис Кэрролл
(из книги «Алиса в Зазеркалье»)

Дитя, твой лоб не омрачат
Печали и невзгоды!
Пускай стремительно летят
Для нас с тобою годы,
Ты, верю, примешь сказку эту,
Как отзвук тёплого привета.

Я не услышу твоего
Серебряного смеха,
А ты не вспомнишь ничего…
Всё это не помеха –
Ведь нас с тобою в этот час
Соединит простой рассказ.

Как появился он? Руки
Не слушалось весло,
Сверкало золото реки
И лодочку несло…
Тот день нам больше не вернуть,
И годы говорят: «Забудь!».

Внимай, пока угрюмый глас
(Уж флейты отзвучали)
Не возвестил последний час,
Призвав к одру печали,
Хоть все мы, словно детвора,
Хотим резвиться до утра.

Ярится снежный ураган,
Капризничает вьюга,
Но здесь, при свете камелька
Мы защитим друг друга.
Нас сказка скроет от невзгод,
И буря стороной пройдёт.

Быть может, нота есть тоски
В истории моей?
Да, нам не воротить реки
И тех счастливых дней,
Но сказку, что их свет хранит,
Дыханье зла не осквернит.


ОРИГИНАЛ

LewisCarroll
(“Through the Looking-Glass and what Alice found there”)

Child of the pure unclouded brow
And dreaming eyes of wonder!
Though time be fleet, and I and thou
Are half a life asunder,
Thy loving smile will surely hail
The love-gift of a fairy-tale.

I have not seen thy sunny face,
Nor heard thy silver laughter:
No thought of me shall find a place
In thy young life’s hereafter –
Enough that now thou wilt not fail
To listen to my fairy-tale.

A tale begun in other days,
When summer suns were glowing –
A simple chime, that served to time
The rhythm of our rowing –
Whose echoes live in memory yet,
Though envious years would say ‘forget.’

Come, hearken then, ere voice of dread,
With bitter tidings laden,
Shall summon to unwelcome bed
A melancholy maiden!
We are but older children, dear,
Who fret to find our bedtime near.

Without, the frost, the blinding snow,
The storm-wind’s moody madness –
Within, the firelight’s ruddy glow,
And childhood’s nest of gladness.
The magic words shall hold thee fast:
Thou shalt not heed the raving blast.

And though the shadow of a sigh
May tremble through the story,
For ‘happy summer days’ gone by,
And vanish’d summer glory –
It shall not touch with, breath of bale,
The pleasance of our fairy-tale.


ПОДСТРОЧНИК
Льюис Кэрролл
(из книги «Алиса в Зазеркалье»)

Дитя с чистым безоблачным челом
И чудесными мечтательными глазами!
Хоть время и спешит, и нас с тобой
Разделяет половина жизни,
Твоя любящая улыбка, несомненно, откликнется [радостью]
На любимый подарок сказки.

Я не видел твоего веселого личика
И не слышал твоего серебряного смеха,
И мысль обо мне не найдет места
Потом в твоей юной жизни,
Но несмотря на это ты не откажешься
Послушать мою сказку.

Этот рассказ начался в иные дни,
Когда сияло летнее солнце,
Простая гармония, что совпадала время от времени
С ритмом нашей гребли,
Чье эхо до сих пор живет в памяти,
Хотя завистливые годы и говорят: «Забудь!»

Итак, слушай/внимай, пока голос ужаса,
Нагруженный потоками горечи,
Не призвал в нежеланную постель
Печальную деву!
Мы все лишь повзрослевшие дети, милая,
Которые боятся, что близится время идти спать.

Вдали от мороза, слепящего снега,
От мрачного безумия вьюги,
В радостном сиянии камина,
В детском гнездышке веселья
Волшебные слова захватят/отвлекут тебя,
Ты не услышишь рев ветра.

И хотя тень [печального] вздоха
Может пронестись сквозь рассказ,
Ведь «счастливые летние дни» кончились,
И сияние лета исчезло,
Она не коснется дыханием зла
Радости нашей сказки.


ДНЕВНИК

Она писала дневник по старинке, обглоданным карандашом, в тетради с упругим станом переплета. Вспоминала день и писала, как археолог, держа пред взором подсознания неясную память о фреске, пишет её заново, высвобождая из пыли забвения. Если день не явил собой смыслов – рисовала закорючки, линии-точки – пересекаются, вот завиток-улитка, уже не улитка, а тени спиральных китов, тощие недокормленные арбузы,      извергающие зубы-семечки бескровной пастью. Загогулины-точки-черточки. Но случалось и наоборот – она писала слова, которые прорастали корнями в бумагу, пускали побеги и чернильные листья, запятые – камешки, брошенные в омут легких – не дают дышать, троеточия – легкие блинчики на воде парижских каналов.
Он смотрел на неё с верхней кровати в детской, как она сидит на подоконнике, упираясь коленями в подбородок, глупышка, воображает, будто за занавеской она как за каменной стеной, укрылась от него плащом-невидимкой. Подойти незаметно, сдернуть плащ неожиданно, чтобы вздрогнула – страх     в глазах, протянуть руку медленно, чтоб не отводила взор,          и дёрнуть за волосы, тянуть-тянуть, не отпускать – теперь в глазах боль, кричит, царапины на щеках и шее, падает на пол, каракули вслед за ней.
Она написала на первой странице: «Не верь прилагательным». Вычитала в одной книжке. И не верит. Зубастым,  бокастым, блохастым, ласковым с виду – не верит. Глаголам,   по правде сказать, не верит тоже – всё чаще бьют и ни капли    не любят. Остались лишь существительные, вернее, их существо, суть мира, выжатая по капле в словесную склянку. Так     от жажды умирающий в пустыне ловит мутные капли надтреснутою посудиной. Существо вещей, мерно просвечивающее       в термитных ходах бытия. Но, по правде сказать, довольно зыбкая штука.
Он читает её дневник в сумерках, не зажигая лампы,     но рассаженный ею сад превращается в дебри, а ручные звери глядят колченогим волком – поди-ка, поди. Каждый раз его терпения хватает лишь на минуту, и он с воем отшвыривает дневник в дальний угол комнаты, чувствуя, как мурашки перепончатых слов ползут по коже, языком-жалом нащупывая тонкое место.
Она возвращается в комнату, прямо из парной ванны, держа в руках поднос с мюсли и тёплым медовым молоком.   Видит, что он сидит на полу, стекленея взглядом, а дневник   валяется в дальнем углу в неудобной, постыдной позе, раскинув страницы. Ничего не говорит. Смеётся.
Он говорит: «Мразь!», и повторяет без остановки, словно кидает в неё это слово горячими головешками. Она уже       не смеётся, только улыбается глазами. Он встаёт, делает шаг, другой.
Она наблюдает, как он подходит к ней, задыхаясь в дыме её собственных слов, а в её голове скачут мячики: близко, близко, холодно, пальцам холодно. Закрыла глаза, зажмурилась. Больно. Темно и глухо, как в бабушкином сундуке. Подвально.
Он смотрит, как она лежит в осколках стаканов, неподвижно, волосы в луже молока словно кляксы чернил на бумаге. Теперь и ему подвально. Грязно и липко. Тоскливо. Безосмысленно.
Она через несколько дней жжёт дневник. Не из-за него, просто чувствует, что чернила уже не пахнут чаем с корицей,     а значит, очередной лоскут прошлого выткан, пора отпустить его, чтобы он лег заплатой на свою прореху. Импровизированное капище – старый чайник, чье нутро, вмещавшее некогда водного, теперь поклоняется огненному духу. Позвоночник   переплета хрустит, тонкие косточки листьев съёживаются, горят леса, улитки, колченогие волки, полыхают блинчики на парижских каналах, путник в пустыне умирает от жажды с раскалённой склянкой в ладонях, сомкнутых спящей бабочкой. Огненный Рагнарёк, потому что огонь на самом деле холоден, словно камень на дне Ледовитого океана, пудовый камень на шее солнца-утопленника. И в этом огне тонут все девять её миров.
Он наблюдает за ней в щёлку двери, кусая холодные рыбьи губы и ногтями царапая кожу на ладони. Ему больней, чем тогда, когда он её ударил, потому что она опять ускользнула      в своё море русалкой, а он остался на берегу царевичем-скоморохом, машинально перебирает сеть и кличет глухие волны.
Она, обернувшись, видит его сквозь щелку. Но его уже нет, лишь пар от его дыхания налип на дверное стекло. И вокруг неё нет никого, на сотни и тысячи километров окрест, никого вокруг.


Гордеев Евгений Владимирович,
г. Смоленск, Российская Федерация

СОТВОРИ МНЕ ЯИЧНИЦУ С САЛОМ…

Сотвори мне яичницу с салом,
чтоб меж ярких, как солнце, желтков
и шипело оно, и шкворчало,
словно что-то шепча мне без слов…

Может, если прислушаться лучше,
разобрать я сумею слова,
от которых – елей мне на душу,
и кружится моя голова…

Отломив от буханки ржаного
золотистой краюхи кусок,
обмакну его в солнца златого
истекающий с выжарок сок…

На огне пышнотелое сало
переплавлено в жёлтый янтарь.
Вилки острым, безжалостным жалом
ты в осколочек солнца ударь!

Подхвати, истекающий соком,
ароматной краюхой у рта…
Не упала чтобы ненароком,
Вожделенная та красота…

Много  блюд довелось мне отведать
по различным скитаясь краям,
но, поверьте, что именно это
я вовек не отдам, не предам…
Сотвори мне яичницу с салом,
чтоб меж ярких, как солнце, желтков,
и шипело оно, и шкворчало,
однозначно,  шепча про любовь…

ГОРЯТ КОРАБЛИ МОИХ ГРЁЗ…

Горят корабли моих грёз
в кострах полыхающих листьев,
где жёлтые искры берёз,
где пламень кленовый неистов…
Где красными змейками хмель
орешник поджог и рябину,
и где заблудившийся шмель
подставил мохнатую спину
последнему солнца лучу…
И я одиноко лечу
в поблекшую осенью синь,
где отблеск осенних осин.


ПОЭЗИЯ

Ты искра божья или наказанье?
Елей на сердце или истязанье
души,мятущейся средь огненных стихий?!
Стихи! Вы – тайный плод воображенья,
иль мысли неприметные движенья,
способные создать из ничего
прекрасное подобие его?!
И – образы!И ранящие стрелы,
и слову покорённые пределы
иных миров, летящих среди звёзд,
и гаснущих в волнах её волос…
И – зеркала! И тающие свечи…
И над землёй шатром встающий вечер…
И шпагою разящее перо!
И образ, источающий миро…
И – озаренье!Молнии подобно,
оно осветит дальние черты,
и выхватит детально и подробно
всё то, над чем корпел всю ночку ты…
И, наконец,как бриллианта грани,
сверкнут в стихи отлитые слова…
Но… новый поиск взор ваш затуманит.
И вновь от счастья кругом голова…


Григоренко Евгений Анатольевич,
п. Коренёвка, Гомельская обл.,
Республика Беларусь

ПАРОДИЯ НА ТЕЛЕПЕРЕДАЧУ «ТАЙНЫ МИРА»

Я телевизор больше не включаю,
Мне тишина теперь, как Божий дар -
Боюсь услышать про индейцев Майя
Особенно про ихний календарь!
Индейцы ошибаются едва ли
Им было всё известно наперёд:
Все самые крутые аномалии
Приходятся как раз на этот год!
И ежели природные сюрпризы
Не всех людей отправят на тот свет -
Финансовый уже прикончит кризис,
А от него спасенья точно нет!
Я сна лишился, заболело сердце,
Индейцы не вылазят с головы!
Нельзя, конечно, верить иноземцам,
Да вот беда – а вдруг они правы!
Трясёт Америку, волнуется Европа,
Новозеландцы знают день и час,
Когда вода всемирного потопа
В который раз опять накроет нас!
Пусть гложет нас обида или злоба -
Всё это с нами в декабре умрёт…
С индейцами согласен даже Глоба,
А он на всю страну не часто врёт!
Я верю СМИ, а как же жить иначе,
Учёным людям веру без затей
Поэтому ночами горько плачу -
Мне жалко не родившихся детей!
Сосед мой Гришка сильно запил с горя
И мне доверил тайну:”Как не пить..
Вода ж сметёт все хаты и заборы
И совершенно негде будет жить!”
Спасибо куму, вытащил из мрака,
Он оптимист, ему на всё плевать!
Мол, не боись, всё это ложь и враки
Пусть только, мол, попробуют собаки!
И поминал всё время чью-то мать!
Мол, как уж есть – так быть не может хуже,
А к этим “клизьмам” нам не привыкать,
Мол, если, что – ремни затянем туже
И… спать!
А бригадир сообщил вчера на стане,
Что акромя – есть пострашней напасть!
Что где-то в небесах летает камень
И норовит на землю к нам упасть!
И я опять себе терзаю душу-
Булыжник с неба – во какая страсть!
Я лишний раз из дома выйти трушу:
Да он же может в голову попасть!
Пусть у меня теперь разбита рожа,
(Ведь на земле неровностей с лихвой!)
Но я всегда и днём и ночью тоже
Хожу теперь с задратой головой!
Все жить хотят! Уж мы такое племя!
Вон даже сторожил наш дед Левон
Пасёт коров в мотоциклетном шлеме-
Всё время вверх глядеть не может он!
Одна бабуля (старого замеса)
Видать решила всех перехитрить-
Гроб заказала с крышкой на завесах
И что б запоры были изнутри!!!
А зоотехник, видимо от скуки,
Кричит везде, мол, надо их унять,
Мол кризисы придумывают, суки,
Что бы у нас последнее отнять!
До наших дней от Старого завета
(да это ведь дилемма из дилемм)
Мол нас затем концом пугают света,
Что бы отвлечь от истинных проблем!
Да только зря он надрывает брюхо-
У нас всё больше грамотный народ!
Причину знает каждая старуха:
Скотины нет вот сам он и ревёт!!!
Как дальше жить? Кругом одни страшилки,
А в голове один сплошной туман.
Сосед был прав – ну как тут без бутылки
Не чокнуться и не сойти с ума!
То солнце обязательно погаснет,
То проглотит озонная дыра,
А если, мол, светило и не ляснет
Так всех погубит страшная жара!
Я холода боюсь мне б лучше – жарко,
Но льды растают и… потоп опять!
Мне нужен он, как мёртвому припарка!
Ну как тут не помянешь чью-то мать!
Выходит: как ни бейся, ни старайся,
Выходит, что хотим мы, не хотим
Осталось нам одно – ложись и кайся
Конец,как ни крути, неотвратим!!!

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЗАПИСИ В ТРУДОВОЙ КНИЖКЕ

Я пенсионер. Я честно отработал сорок три года на разных предприятиях родного города, и теперь, совершенно ничего не делая, получаю энную сумму денег, которых мне, почти хватает. Вы, наверное, спросите: почему не на одном предприятии, как все нормальные люди?..   На этот вопрос можно ответить по-разному и всё будет правильно, но я думаю, что самая частая причина увольнения с работы – неудовлетворённость. Это когда работник уверен, что способен на большее, а ему или не дают такой возможности, или это никому не нужно. А иначе – какой смысл? Однако есть ещё и неординарные случаи  вплоть до курьёзных.Что-то такое было и у меня…
После окончания института я по распределению попал в небольшую строительную фирму и был назначен на должность мастера подсобного производства с численностью рабочих ровно три человека, неопределёнными должностными обязанностями и соответствующей оплатой. Это, по сути, была бригада на побегушках при подготовке строительных объектов основного производства, и каждый начальник строящегося объекта норовил дать задание.
Такая примерно или похожая участь постигала большинство молодых специалистов ,направляемых на работу в обязательном порядке после окончания учебных заведений. Это большинство естественно было недовольно своим назначением, считало себя незаслуженно  обделёнными  и если за три года в их производственной биографии ничего не менялось они увольнялись, находили должности более достойные их (так, по крайней мере, им казалось) но вскоре и здесь разочаровывались и меняли работу в третий раз. После третьего раза многие останавливались, ибо стали, наконец, прозревать и с ужасом обнаруживали в неподкупной и самой справедливой в мире стране Советов непоколебимую систему чудовищного кумовства, сватовства, и коррупции при распределении хоть мало-мальски властных должностей и значит – материальных благ. (Они уже убедились что власть и материальные блага понятия неразделимые). Часть этих остановившихся бросалась во все тяжкие чтобы найти блат; другая же половина смирялась, ходила на работу как на каторгу, потом привыкала, потом превращалась,  по сути, в зомби, получала «хрущёвку», рожала детей, с трудом доставала «стенку» и «кухню», обрастала такими же полунищими зомбированными друзьями, по выходным и праздникам напивалась до чёртиков за последние деньги и считала жизнь удавшейся. Их ценили за постоянство и скромность; им давали грамоты, вешали на доску почёта и хвалили на собраниях. Ближе к старости у них могла появиться машина и даже дача, хотя дача считалась буржуазным пережитком. Конечно, буржуазным пережитком дачу считали не сами желающие её иметь, а те, кто был наделён правом давать или не давать людям несколько саженей неудобицы. И плевать на то, что, благодаря исключительному трудолюбию нашего народа, через короткое время  свалки превращалась в райские уголки. По закону если хочешь иметь кусочек натуральной зелёной планеты земля – вступай в колхоз и живи в деревне. (Это конечно не касалось властных структур, им было положено). Иные находились в поисках всю сознательную жизнь и не нам их судить.
Я тоже искал. Искал и находил, но часто снова искал, Скорее уже из привычки, нежели из меркантильных соображений. Так в моей трудовой книжке к концу стажа накопилось не меньше двух десятков записей.
Теперь с высоты моего возраста и опыта я не считаю несправедливым, когда выпускников ВУЗов заставляли начинать с самых низших ступеней производственной иерархии. Я уже сам, будучи «большим начальником» практиковал подобное с молодыми. Уж очень мало практических знаний давали наши ВУЗы, а теоритические были часто на 100% не востребованы. Марксистско-Ленинская философия и Научный коммунизм никак не хотели вписываться в реальную повседневную жизнь коллектива работников завода железобетонных конструкций и, чтобы стать настоящим мастером своего дела, пройти все ступени было просто необходимо.
Но это пришло потом, а тогда я, как и всё обиженное «большинство» с нетерпением ждал истечения трёх лет обязательной отработки, чтобы пуститься в свободное плавание «на поиск счастья и чинов». Хотя, если честно признаться, мне-то ещё грех было обижаться, ибо уже в конце второго года я был переведён, пусть и рядовым, но всё же инженером, в технический отдел. Помимо того у меня уже была репутация грамотного  и  исполнительного работника и я даже был принят кандидатом в члены КПСС. Это был немалый прогресс в карьерном деле. Однако ни повышение зарплаты в связи с переходом, ни повышение статуса не отбили у меня желания искать «лучшей доли». Дело в том, что работа на новом месте была скучной, неинтересной, бумажной. Отдел, состоящий из трёх человек вместе с начальником, занимался исключительно учётом пробега автомобильных покрышек автопарка предприятия. За перепробег положенной нормы платили деньги, на этой почве возникали злоупотребления и контроль был нужен. Но, как я вскоре выяснил, мой начальник отдела в тендеме с механиками и кладовщицей сам учувствовал в махинациях с «резиной». А главное, что и здесь мои институтские знания не потребовались и вообще были не нужны; я увидел, что весь наш отдел из трёх человек легко бы могла заменить одна девчонка с неполным средним образованием, умеющая считать до ста и знающая таблицу умножения. И у неё бы ещё хватило времени наводить на лице марафет по часу после каждых полчаса работы!
Теперь сидя в конторе среди сплетниц и сплетников (сделавшись таковыми исключительно от безделья) я узнал много других интересных вещей. Например, то, что мой непосредственный начальник является дальним родственником жены директора; жена же директора и жена управляющего трестом – родные сёстры, а их племянничек – чуть ли не второе лицо в ЦК Комсомола Респуьлики. Невестка директора работала у нас главным экономистом.
При таком раскладе перспектива карьерного роста в этой фирме была для меня весьма сомнительной. Я же в перспективе видел себя не иначе как директором большого предприятия, которое станет, благодаря моему «гению», самым передовым, без «блатных»  и воров и  т. д. и  т. п.
Что поделаешь, эта детская наивность, была присуща многим молодым специалистам таким как я, из глубинки, без всяких блатов пробившихся в ВУЗы, воспитанным на моральном кодексе строителей коммунизма и в, абсолютно пуританской, среде.
В общем, когда мне оставалось до конца «отсидки» с полгода, я уже начал прощупывать почву на других предприятиях города на предмет более достойного себя места. Свободных мест оказалось достаточно и все манили настоящей (так мне казалось) перспективой, а не то что… Я даже стал вести себя более независимо и смело с начальством, однако, в силу воспитания, никогда не выходил за «рамки». И всё же моя обязательная отработка закончилась  раньше положенного срока…
Всё началось с очередного партийного собрания.
На этом собрании,  как и на всех партийных собраниях, вначале положен был доклад.  Примерно минут на двадцать – тридцать (меньшее время считалось плохим тоном) Первая часть доклада была обязательной и неизменной и начиналась так: «Выполняя решения партии и правительства наш коллектив, как и весь советский народ за истекший период достиг определённых успехов. Это стало возможным благодаря умелым действиям  руководства предприятия и лично директора т. N…» Дальше перечислялись виды деятельности и цифры выполнения плана в процентах, которые неизменно варьировались в промежутке между 100,01 и 100,3. (Меньшая цифра была недопустима, ибо грозила увольнением директору; большая же неотвратимо вызывала карательные санкции со стороны выше стоящей структуры в виде повышения плана, увеличения норм выработки, уменьшения расценок и т. д. и т. п.) Далее по шаблону следовала самая обязательная фраза: «Однако наряду с успехами есть у нас, товарищи, отдельные недостатки!..» В этот раз из уст докладчика – подвыпившего прораба, с трудом разбиравшего корявый почерк секретаря – перечень недостатков прозвучал угрожающе, но кажется никто этого не заметил:   «На территории базы валяется мусор, а в ремонтной мастерской уже третий месяц висит оголённый электрический  провод под напряжением!(?) О чём это говорит, товарищи? Это говорит о том, что среди нас есть отдельные товарищи, (имена не назывались) которые не понимают всю важность задач, поставленных перед нами партией и правительством»…
И прочее и прочее. Я не буду дословно приводить всю галиматью подобных докладов ибо подозреваю, что читатель всё ровно этот абзац пропустит. Скажу только, что словосочетание «партия и правительство» приходилось на десять других слов русского языка в докладе Доклад же этот переписывался из месяца в месяц секретарём партийной организации ( менялись лишь даты и что-нибудь в разделе про недостатки), и назначалось лицо, которое должно было этот доклад делать. Иногда с боем и угрозами, но все по очереди делали – так было положено по уставу. Секретарём, как правило, был отставной офицер советской армии, занимавший на предприятии какой-нибудь незначительный пост чисто формально. В крупных фирмах  эта должность  была освобождённой от основной работы.
После доклада были выступающие в прениях, которые заранее назначались.
Все роли были заранее, распределены и расписаны. равно как и решение собрания.
Темы выступлений и объекты критики были заранее оговорены, любая импровизация запрещалась. Критика (по инструкции) должна была обязательно иметь место на каждом собрании. Нельзя было критиковать директора, да и кто бы решился.
Поскольку решение уже заранее было отпечатано на машинке, обычно все дружно голосовали и расходились. Однако на этот раз  концовка пошла немного не по сценарию: Когда уже последний выступающий сел на место и все зевая раз-пороз поглядывали на часы, незапланированно слово взял главный бухгалтер – женщина преклонного возраста – и обрушилась с критикой на… директора! Только она одна могла такое позволить, так, как  много знала и потому ничего не боялась.
      Мы конторские, знали, в чём дело: дня за два до собрания у директора с главбухом произошла крупная ссора. Что явилось яблоком раздора  для всех осталось тайной, но часа два из кабинета директора в тот день  слышались истошные вопли и женский визг. Нам потом объяснили, что они решали производственные вопросы, по которым имели разные мнения. Это было не в первый раз, и мы знали, что они вскоре примирятся. Но не тут-то было. Она разносила его по- серьёзному, припомнив и родню, и пьянки в рабочее время, и много других интересных вещей нам до селе неведомых. Директор, однако, был невозмутим, видимо уверенный в своей неуязвимости, а зал перестал смотреть на часы и с интересом наблюдал за происходящим. Секретарь – мужчина лет шестидесяти, лысый, старший лейтенант в отставке, участник войны и имевший несколько медалей (правда, юбилейных), ужасный подхалим и доносчик, что-то записывал в блокнот.
Когда женщина закончила свою яростную  речь и села, сразу же поднялся секретарь.
- Товарищи! Я имею в виду не только уважаемого главбуха, но очень многие думают, что быть директором это сплошное удовольствие.  Они ошибаются. Быть директором тяжкий труд, товарищи, так, как директор это командир производства и находится на боевом посту 24 часа в сутки!  К примеру мы все работаем восемь часов, а в остальное время про работу забываем, мы отдыхаем, а у директора, что б вы знали, нет отдыха и нет выходных дней потому что эта должность не отпускает человека ни на минуту. Он думает за нас за всех, и он за всех за нас отвечает! Его в любое время могут вызвать в райком или в трест и наказать даже за то, что ,к примеру пьяный Сидоров допустил брак в работе…
Он говорил долго, часто ссылался на армию и повторялся, поскольку в его словарном запасе уже не было новых эпитетов способных обрисовать горькую долю директоров и командиров! Закончи же он свою речь совсем мрачно:
- В общем, товарищи, это не просто тяжёлое бремя, это каторжный труд Далеко не каждый добровольно согласился бы влезть в это, ярмо!
Пока секретарь изощрялся в своих высказываниях, мне на ум пришла идея. Во всё время речи секретаря я колебался сделать этот, по сути, глупый  поступок или лучше не надо… Однако после его последних слов меня как будто толкнули в спину и я поднял руку.
Я, как кандидат, хоть пока и не имел права голоса, но говорить и критиковать был обязан (правда, в плановом порядке).
Слово мне дали.
- Товарищи! – начал я. – Меня тронули до глубины души слова нашего секретаря. Раз такое дело я согласен добровольно взвалить на себя  это страшное  бремя, залезть в это страшное ярмо и стать у вас директором… При этих словах зал зашевелился и послышался смех, секретарь выпучил глаза, а я упорно продолжал:
-  А что…Образование у меня соответствует я на хорошем счету у начальства, молодой и здоровый… Зачем мучится  пожилому  человеку… Не подхожу я – давайте рекомендовать вот например главного диспетчера (все знали его стремление любыми судьбами сделать карьеру)…
…Собрание закончилось в шутливом тоне. Уже выходя, кто-то назвал меня наглецом, а кто-то ему ответил, что скромность украшает человека, но не продвигает вперёд!
Неделя после собрания прошла в относительном спокойствии. Никто меня не трогал. Лишь главный диспетчер литовец Битус при встречах неизменно повторял:
- Ну, молодец! Ну, надо же додуматься !
Однако через неделю, сразу по возвращении с обеда, меня вызвали к директору, и я нутром почувствовал недоброе. Когда я зашёл и сел за стол напротив, он выдержал некоторую паузу и многозначительно изрёк:
- Так, Евгений Анатольевич, (обычно он называл меня только по имени) я попрошу тебя написать письменное объяснение на моё имя по поводу опоздания на работу…
Я ничего не понял и сделал удивлённое лицо. Такой грех за мной не водился. Он уточнил:
- По поводу сегодняшнего опоздания на работу после обеденного перерыва.
До меня, наконец, дошло, но теперь ещё больше удивила циничность претензий директора. Дело в том, что мы обедали в столовой соседнего крупного предприятия расположенного в трёх км. от нашей фирмы. Ежедневно туда и обратно нас – конторских возил служебный автобус. Столовая с трудом успевала обслуживать своих и чужих за один час обеда и нередко мы возвращались на свою базу с опозданием на пять-десять минут.     Это при том, что последним нашим из очереди, чтоб не задерживать автобус, приходилось  просто глотать пищу не жуя! Были случаи, когда с нами обедал, таким образом, даже сам директор, если «Волгу» на весь день забирала жена или случались другие оказии. Думаю, сии опоздания ни коим образам не снижали производительности труда конторских работников.  Всё ровно  после обеда контора ещё с полчаса по углам и туалетам курила и отдыхала, без всякого ущерба для производства.
В тот день автобус прибыл  на базу с опозданием на десять минут.
Я уже понял, что защищаться бесполезно, но по инерции промямлил:
- Извините, но я ехал в автобусе вместе со всеми и не моя…
Он перебил:
- Если надо я спрошу и с других – это моё исключительное право. Ты отвечай сейчас за себя.
- Ну, что ж делать… Отвечу раз такое дело, но поверьте просто остричь себя, как барана, не дам…
- А мне собственно твои объяснения и на фик не нужны. Я не для этого тебя позвал и ни резать, ни стричь тебя не собираюсь. Я показал, как легко найти нарушение у подчинённого, если ты начальник да ещё злой! Однако на тебя у меня нет зла, ты для меня пока просто мошка, но можешь стать  назойливой. Ты мне не нужен хотя и не плохой работник… Мне не нужны умные  работники… Мне нужен фон из придурков. Ты думаю всё это понимаешь, или скоро поймёшь. У тебя есть хватка и рано или поздно ты станешь директором, но мне в тылу такие не нужны. Так, что пиши заявление по собственному желанию и дерзай. Тем более, я знаю, ты уже ищешь работу. Да, да мне всё докладывают.
- Спасибо, но у меня ещё три месяца отработки и…
- Знаю. Я дам тебе перевод и все вопросы снимутся. При переводе договариваются директора предприятий.  Видишь, не такой уж я плохой человек, как вы про меня говорите в курилках…
…Через несколько дней я с лёгкой душой и с большими надеждами уволился.
Не знаю было ли моё выступление на партсобрании единственной причиной такого поворота дел, но моё место, уже на следующий день, как я его освободил, заняла племянница начальника отдела, которая только что закончила техникум.
Прошло тридцать пять лет. Мне снова оставалось три месяца, уже до пенсии;  я собирал документы и возникла необходимость в какой-то бумажке с моего первого места работы. Мне стоило не малого труда разыскать моё былое пристанище. Лихие девяностые перевернули и перемешали всё и вся. Теперь у фирмы был совсем другой адрес, совсем другие виды деятельности, а в аббревиатуре названия появилась буква «Ч» – частное! В бухгалтерии мне без проволочек выдали  требуемую справку: со словами:
- Подпишите у директора, потом поставим печать.
Каково же было моё удивление, когда в строке директор  я увидел знакомую фамилию. Неужели тот самый. Да не может быть. Тогда мне было 25 а ему за сорок. Сколько ж ему теперь?
Однако в кабинете директора я увидел сравнительно молодого мужчину до сорока лет в хорошем костюме и совершенно седого. ( Говорят седина без причины не появляется). Это был, как я потом узнал, младший сын того самого… Старший управлял трестом.
Они своего не упустили!
Видно уж очень сладкое оно это «ярмо»  власти.
Возвращаясь домой на своём мерседесе, я почему-то постоянно нарушал правила дорожного движения. Мысли мои были далеки и от дороги и от моей первой работы. Мне вспоминалась какая-то белиберда… Мне почему-то вспомнилась телепередача Малахова, в которой  учувствовал Кашпировский. Передача была посвящена вреду спиртных напитков. Кто-то из зала задал   Кашпировскому вопрос:
- А вы, что совсем, никогда не употребляете спиртное даже в небольших дозах, даже в праздники? Мне понравился его короткий ответ – двумя строчками из стихотворения известного поэта  позапрошлого века:
Что опьяняет сильнее вина?
Лошади, женщины, власть и война!
И ещё вспомнилось одно выражение Ленина: власть никто и никогда добровольно не отдаст её можно только отнять с оружием в руках.
А я в 25 лет… Без оружия… Кроме слова «чудак» тут больше ничего не подходит.
По приезде домой я включил телевизор и вдруг, будто специально для меня, в продолжение моих мыслей, какой-то учёный, рассуждая о политике, произнёс фразу: «Нет в мире страшнее жажды, чем жажда власти! Нет ей равной по количеству смертей и людских страданий»…
Теперь я абсолютно убеждён: какой же я счастливый человек, что живу на свою пенсию, никому не должен и совершенно не седой…


Гринь Алексей Иванович,
г. Гомель, Республика Беларусь

ОН КРИЧАЛ: «ВОЛКИ!»

– Ты стал стервозным и невыносимым! – она пробежала от двери к окну, сложила руки на груди и продолжила. – Сколько ты ещё будешь врать мне о том, что любишь меня?..
Я сидел на диване и смотрел в пол. Сказать было уже нечего.
Мария суетилась. Ходила из угла в угол, всё время держала что-то в руках: то пишущую ручку, взятую со стала, то нашу фотографию в рамке, то дорогую статуэтку, подаренную нам на десятилетие совместной жизни. А в промежутках неугомонные руки теребили пояс её халата.
– Ты даже ответить мне не можешь! – развернулась она и продолжила обвинять меня в чёрствости, невнимательности и безразличии…

***
Мы ехали в поезде вот уже четыре часа. Оставалось ещё четырнадцать. Очень хотелось домой. Книгу, взятую с собой, я дочитал. Марк, фотограф, который со мной работал над очередной статьёй, слушал музыку в наушниках и настукивал карандашами ритм. Он был моложе меня. Года двадцать три. Забавный, чертовски непоседливый. На открытии музыкального фестиваля, который мы освещали ещё вчера, мне постоянно приходилось его одёргивать от девушек и пива. Но снимки он делал замечательные.
В купе было лишь нас двое. Я лёг. Опять тянуло закурить, но я старался не делать этого слишком часто. К тому же, было лень выходить в тамбур. Перевернулся набок так, чтобы смотреть в тонкую перегородку между купе, показалось, чем скучнее будет картина, тем быстрее я усну. Показалось.
Ещё какое-то время я ворочался с боку на бок. Марк перестал стучать. Теперь он занялся кроссвордами.
В голове царила пустота. Поезда мастерски выдворяют из моей головы мысли, останавливают время и просто дают отдохнуть голове. Но после них всегда приходится отсыпаться, ведь если не страдает голова – страдает тело. Таков закон.
Я встал, в кармане куртки нашарил сигареты и, открыв двери купе, вышел. Марк проводил меня взглядом.
Никогда не понимал людей, говорящих о чудесных видах за окнами поездов. Деревья, поля, горы вдалеке и вновь деревья.

***
Мария опять подошла к дорогой статуэтке, но на этот раз, оказавшись в её руках, подарок не вернулся на своё место. Врезавшись в стену за моей спиной, он разлетелся на осколки, не оставив на стене ни следа. Я сидел всё так же с опущенной головой.
– Вся наша совместная жизнь – ошибка! – крикнула женщина. – Ты сволочь, а я – дура, раз поверила тебе!
Она зашла в спальню. Я услышал, как с лёгким скрипом открылась дверь шкафа.

***
Вторая сигарета была выкурена наполовину. Осеннее солнце быстро опускалось за горизонт. Этот стремительный закат не вызывал чувств, он лишь в очередной раз напомнил о том, как же всё зыбко и мимолётно.
Я помнил то чувство любви, которое испытывал к Марии. Помнил, что хотел сделать её счастливой. То юное, непосредственное создание с зелёными глазами и ярко рыжими волосами было прекрасной ведьмой. Моей прекрасной ведьмой. Но в какой-то момент всё исчезло. После чего я не был честен. Я запил и обзавелся любовницей. Правда, это не сделало меня более счастливым, но смогло пробудить хоть какие-то обмёршие чувства.
Окурок полетел в щебень у железнодорожных путей, где и остался. А нас несло куда-то вперёд.
Оказавшись в коридоре вагона, я увидел двух молодых девушек, заходящих в наше купе. По-видимому, это были подружки Марка с музыкального фестиваля.
– Всем привет, – поздоровался я, когда зашёл.
– Привет, – улыбнулась мне сидящая на моей полке девушка. Мы с ней уже были знакомы, но в коридоре я не узнал её. Может потому, что лицо не было разукрашено а–ля группа «Kiss», а голову не украшал чёрный парик, как это было на фестивале.
– Катя, – представилась симпатичная русая девушка, сидящая с Марком.
– Андрей, – я сел рядом со своей знакомой. – А тебя зовут…
– Маша, – она протянула мне руку.
Зелёные глаза полные жизни и огненно рыжие волосы, такие же были у моей жены.
Гостьи пришли не с пустыми руками. Две бутылки водки и вновь появившийся на прилавках магазинов «Буратино», уже стояли на столе.

***
– И ты думаешь, я поверю в то, что таксист украл твой багаж и деньги?! – Мария совсем разошлась.
Она собирала свои вещи, а я не вставал с дивана. Очень хотелось спать.
– А кольцо ты случайно дома забыл?! Ты за дуру меня держишь?! Однажды я простила тебе измену, но не сейчас!

***
Ехать оставалось примерно десять часов. Одна бутылка уже стояла под столом пустая, вторая же была только открыта.
Наши гостьи уже вовсю веселились. Марк обхаживал русую Катю, а мне опять не давала покоя моя вредная привычка.
– Ты куда? – спросила Маша, когда я встал, чтобы выйти покурить.
– Курить.
Она кивнула и тоже поднялась.
– Ты не женат? – уже в тамбуре поинтересовалась она.
– Нет, почему же?
– Ну… – протянула Маша. – Ты без кольца.
– Постоянно его забываю, – я затянулся и продолжил. – И вообще, я их не люблю – неудобно.
– И давно женат?
– Почти одиннадцать лет.
– Тяжело?
– Когда как.
– А изменял?
– Да.
– Она знает?
– Она простила.
– Наверное, хорошая.
– Даже я сам не представляю настолько.
– Если не секрет, – она взяла у меня сигарету, тоже затянулась и вернула её мне. – Как её зовут?
Я заглянул в глаза собеседнице. Что-то пробудилось во мне, словно вулкан, словно давно забытый бог, чьё имя случайно произнесли.
– Маша.
– Что? – усмехнулась она.
– Её зовут Маша.
Я докурил, и мы двинулись обратно.

***
Мария вынесла чемоданы в коридор и стала одеваться. Я подошёл к ней и обнял. Крепко, как она любит. Женщина в моих объятиях вырвалась и съездила мне по лицу хорошей пощёчиной. Потом ещё раз. И ещё.

***
Когда мы вернулись, в купе уже никого не было. Та же только открытая бутылка водки, улыбающийся Буратино с этикетки и четыре полки для сна были в нашем полном распоряжении.
– Скорее всего, Марк с Катей уже в нашем купе, – произнесла Маша.
– Я так и подумал.
– Значит, нас никто не побеспокоит, – продолжила она, закрывая дверь на замок.

***
В квартире остался лишь я. Только сейчас стало понятно, как здесь может быть пусто без неё.
В голове проносилась моя жизнь. Я был идиотом. Как тот паренёк, что кричал «волки» и ему не поверили, ведь однажды он уже соврал, так и я был сожран собственным обманом.

***
Поезд вёз нас домой. Я смотрел на Машу, которая была очень похожа на мою Марию. Их отличало только одно – к ней я ещё не привык.
– Нет, Маша, – устало сказал я. – Я люблю свою жену.


Гришин Виктор Алексеевич,
г. Пафос, Кипр

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Так его  звали. «Летучий голландец». И все. Никто не знал его имени,  фамилии. Конечно, они у него были, но где-то в учетной карточке управления кадров тралового флота и судовых ролях траулеров, на которых он ходил в море матросом. Откуда он, тоже никто не знал. Лишь немногие помнили, что он как – то сказал, что « Я приехал зарабатывать гроши». Если – гроши  то, скорее всего, он приехал  с Украины или Белоруссии. На судне он  ни с кем ни разговаривал, кроме служебных отношений ни с кем ни общался. Игнорировал нехитрые развлечения  в редкие минуты отдыха, которые выпадают рыбакам.
         -Я приехал зарабатывать гроши – хрипло отвечал он свозь тонкие, плотно сжатые губы. И опять замолкал. Его быстро оставляли в покое. Невысокого роста, худощавый, он, казалось, был сплетен из прочных манильских тросов. Выносливостью обладал недюжинной. Мог сутками не уходить с палубы. Только после аврала подходил ко второму помощнику капитана и напоминал ему о работе сверхурочно. Ходил он в одной и той же спецовке, не снимал стоптанных кирзовых сапог и не расставался с сплюснутой кепкой. Других вещей у него не было. Но чемодан  был. Потертый, как и его обладатель.
         Он стал легендарной личностью не только в траловом флоте, где работал. О нем знал рыбный Мурман. В Мурманске ходит много различных баек, но об этом человеке ходили легенды, хотя,  что за личность – матрос рыболовецкого траулера.
Все дело в том, что он не сходил на берег пять  лет. Да, именно так, его нога не ступала на берег, кроме как для перехода с одного борта на другой. Утверждают, что иногда он переходил с одного траулера на другой в море. И так пять лет. Прозвище было вполне заслуженным.
         Я слышал историю о «Летучем голланде» в самом различном исполнении. Варьировалась она по разному, но суть была единой. Такой человек существовал в управлении тралового флота  в пятидесятых годах, теперь уже прошлого века. В то, послевоенное время, в рыбный Мурманск слетались охотники за «длинным рублем»  в надежде получить хорошие деньги. Но «длинный рубль», он джентельмен капризный, везло не каждому. Это зависело от многих факторов, начиная от типа судна, мастерства капитана, снаряжения, да и от удачи, наконец. Так что сменяемость экипажей, особенно палубной команды, на промысловых судах  была высокой.  Но и желающих ухватить жар – птицу за хвост тоже было немало.
У дверей здания управления тралового флота, что стоит на улице Траловой, недалеко от рыбного порта, всегда толпилось много народа, который по мере разрешения своих проблем, перекочевывал в столовую, более известную, как бич – холл. Он располагался в  междурейсовом доме отдыха рыбака и служил местом общения флотской братии. Да и не только. Туда стягивались любители выпить кружку-  другую свежего пива под названием «Кольское» с бутербродом из свежекопченой скумбрии  или под истекающую жиром  мойву.
С этим заведением я познакомился в 1970 году. Достаточно поздно, так как романтика рыбацких будней потихоньку сходила на нет и ярких типажей становилось все меньше и меньше. Да оно и понятно: в городе были две мореходки: высшая и средняя. Они готовили командные кадры для рыбопромыслового флота. Рядовой состав поставляли «Шмоньки» – школы моряков, готовящих по рабочим специальностям плавсостав. Так что команды стали менее «текучими». Да и суда пошли другие, оснащенные совершенным промысловым вооружением, уходящие на полгода. На них случайные люди не попадали. Но Бич-холл существовал и хранил былую славу.  Он был вроде визитной карточки тралового флота. Там «бывалые» наставляли на путь истинный новичков, только что оформившихся в управлении кадров. Старые рыбаки охотно «травили» байки за любезно преподнесенную кружку пива.
Я занимал столик у окна, выходящего на улицу Шмидта. Из него открывалась панорама рыбного Мурмана, сохранившего колорит довоенного клондайка. Это стихийно создавшийся еще до войны жилой район Петушинка, ощетинившийся мачтами рыбный порт с его причалами, дальше залив, сдавленный каменистыми лбами гранитных берегов. И сопки, сопки… Словно стиральная доска шли они на северо – запад, чтобы  превратиться там в скалистые  фьорды,  застывшие в прыжке перед морем.
         Народа в этот час было еще немного и я, закусывая бутербродом  из провесной скумбрии, подумывал о том, как мне полнее провести день.
         - Почему голландец? Да я и не знаю, племяш, все так его называли. «Голландец» и «Голландец» – раздалось слева. Видимости у меня не было никакой, и кто разговаривал,  я не видел. Сделав вид, что меня раздражает качающийся стол, я встал, поелозил ножками по полу и снова сел, как мне было нужно.
         - Неужто пять лет на берегу не был, а, дя Коль? – допытывался один из сидящих. Передо мной маячил стриженный затылок «дя Коли», его крепкая спина, обтянутая модным в те времена плащом «Болония». Другого собеседника я видел вполовину: белесые, начинающие отрастать волосы, вылинявшая спортивная куртка «Олимпийка» и брюки от солдатской «парадки». Они говорили о том, что собеседник «дя Коли»  недавно расстался с Советской армией.
- Не знаю, племяш, врать не буду, но люди говорят, что так – уверенно произнесла спина в плаще.
- Ужас какой! Все время в море! – восхищенно – испуганно произнес «племяш». Я разглядел половину веснушчатого лица и широко распахнутый круглый голубой глаз. Недоеденный бутерброд застыл на половине пути. Он подался вперед и весь превратился в слух, стараясь ничего не пропустить, что изрекал «дя Коля». Это была типичная ситуация, когда «бывалый» учил жить салажонка.
В который раз я слышал новую вариацию  о «Летучем голландце», мужике, который приехал то ли с Белоруссии, то ли из Украины и, не сходя на берег, отбарабанил пять лет на промысловых судах. Судя по всему «дя Коля» был тертый калач и смог зацепиться в Мурманске. В отпуске, где – нибудь в деревне средней полосы России, он предстал перед восхищенными родственниками эдаким Симбадом – мореходом, заработавшем «чемодан деньжищ», как по секрету сказала его тетушка своей товарке. И, наверняка, сестрица попросила за сынулю, вернувшегося из армии. Ему захотелось быть великодушным, вот он и решил помочь «племяшу» заработать «длинный рубль».
- А ты как думал! Рыбак дважды моряк – с внутренней гордостью за все рыбачье сообщество произнес «дя Коля». Здесь он был прав, неизвестный мне оратор. Труд рыбака можно сравнить с каторжным, настолько он тяжел. А если добавить далекие от совершенства бытовые условия траулеров тех лет, то… снимите шляпы, господа, перед  тружениками моря.
Возникла пауза. Бывалый задумался, углубившись в кружку пива, а «племяш» не решался беспокоить дядю. Наконец он не выдержал.
- Дя Коль, а правда, что в Мурманске все большие деньги получают? Маманька сказывала, что деньжищи здесь лопатой гребут  – выпалил сокровенное родственник. Старшой глухо хохотнул в кружку. Он поставил пиво на стол, закинул руки за голову и с хрустом потянулся.
- Дурак ты, Антоха, хоть и в армии отслужил. Где ж ты видел, чтобы деньги даром давались. Что у вас в колхозе, что здесь на Севере, за них пахать нужно. Ты что думаешь, зря,  что ли этот голландец или как его там, пять лет в море проходил. Он полярки вырабатывал, дура.
Круглая, как лукошко,  физиономия представителя средней полосы напряглась. Он был ошеломлен  обилием  информации. «Дя Коля», глядя на мучительный мыслящий процесс «племяша», снисходительно бросил:
- Ну,  я же вам обьяснял в деревне из чего зарплата в Мурманске складывается. Забыл что ли, тютя!
- Да я ничего не понял – виновато прошептал «тютя».
- Счас схожу отолью и обьясню – бросил старший родственник. Он был нынче в хорошем настроении. Скорее всего, он удачно посетил управление кадров, побеседовал со своим инспектором. Тот обещал направить его на фартовый борт, где кэп «свой парень». Да и мальчишку вроде как пристроил. Чего ему в колхозе за гроши горбатиться.
«Дя Коля» неспешно пошел в сторону общеизвестных комнат. Я смотрел ему вслед. Крепкий, среднего роста, он излучал уверенность в себе. Он ходил в море и «послизывал росу с канатов».  Проходя мимо группы молодых людей, горячо говорящих о «суке инспекторе», и еще о какой-то «падле»,  он снисходительно усмехнулся. У него все в прошлом. «Умейте ждать, ребята, оно все придет»- хотелось сказать ему этим торопыгам.
Оставшийся один Антоха возрился в панораму, открывающуюся из окна. Ранее не бывавший нигде, кроме своего райцентра, и  служивший где-нибудь в Тьмутаракани, он растерялся. Его занимало все: и это яркое солнце,  по причине полярного дня не заходящее за горизонт, и этот загадочный город со странным ударением на конце. «Под ногой доска, в магазине треска, в душе тоска» – васпомнил он вчерашнюю шутку дяди, когда они шли к кому – то в гости мимо двухэтажных деревянных домов и вдоль по улице стелились деревянные тратуары. На встречу ему попадались веселые, ярко одетые девушки, так не похожие на его деревенских похихешниц. В колхозе, да и в армии, он только слышал о загадочных штанах «джинсах», которые стоят несколько зарплат. В общежитии, где они разместились, он видел как молодые парни, чуть старше его, запросто носили их. А кожаные куртки небрежно бросали на траву и садились на такую роскошь. В голове Антохи крутились мысли, что вдруг и он сможет поймать эту жар-птицу если не за хвост, то хотя бы ухватить перо,  и ему удастся заработать этот сказочный  «длинный рубль».
- Да оне, эти северяне, зарплату чемоданами получают… ей-ей. Своими глазами видел… право слово – бубнил перебравший лишку по случаю приезда соседа его дальний родственник. Ты, Антоха, тово, не теряйся там, на Севере. Греби деньгу под себя… я их знаю, севе… – засыпал за столом сосед.
- Ну чего, сморился? -  бодро произнес вернувшися  «дя Коля».  -Счас еще по одной махнем и пойдем делами заниматься. К моему удовольствию он сел против меня,  и я мог наблюдать его,  не выкручивая шею.
- Так ты про полярки спрашивал? – произнес он, окуная скобку усов, подстриженных по тогдшней моде «А ля Мулявин», руководителя ВИА «Песняры». – Это, брат, целая наука. Ее знать нужно, уж коли на Север заработывать приехал.
Ох уж эти районный коэффициент и полярки! О них складывались легенды и они были основой баек, что в Заполярье деньги гребут лопатой. Причем этот миф не давал покоя не только обывателям средней полосы России. Даже «Великий кремлевский мечтатель» Н.С.Хрущев, приехав в Мурманск в 1962 году,  назвал мурманчан «Дважды дорогими мурманчанами» и обрезал полярки на треть. Не знаю, как просвящал дядюшка своего наивного родича, но я хорошо видел, как стекленели от мыслительного напряжения его голубые пуговицы и рот как приоткрылся, так и остался наподобии варежки.
- …Вот я тебе и говорю, нужно пожить здесь, походить в море, после чего денежки и потекут. А по началу не надейся.Ничего не будет.- Дядюшка закончил вещать и хлебнул пива.
- Деньги почувствуешь, когда проживешь здесь пять лет. Когда выработаешь все восемьдесят процентов полярок, да попадешь на хороший траулер. Сейчас, брат, корабли пошли не те, с которых я начинал…-  здесь вновь последовал емкий глоток пива и многозначительная пауза. Дескать,  походи с мое…
Антоху речуга «дя Коли» доканала. Он смотрел на дядю влюбленными глазами и видел в небо в алмазах.
- дя Коль, а голландец? Как он?-  не выдержал племяш.
- А что голландец? –  снова опустил усы в пивную пену дядя. – Пришло время, и его контракт истек. Продливать его никто не стал, так как он выработал полярки и стал слишком «дорогим» для флота. Да, он, похоже, и не возражал. Упахался все-таки за пять лет.
- И куда он делся? –  Не отставал Антоха, увлеченный историей.
- Да никуда. Пришел в Мурманск вместе со всеми. Ну, народ, конечно, начищенный побритый на берег рвался. При деньгах как-никак.
- В те времена управление тралового флота, заботясь о экипажах, возвращающихся с промысла, высылало катер с кассиром навстречу траулеру и выдавало зарплату на борту. Так что на берег рыбаки сходили  при полном расчете. А он закрылся в каюте и затих. Да, честно говоря, никто о нем и не вспомнил. –  буднично ответил дя Коля. Его история мало затронула или он привык к ней. Но для «племяша решил дорассказать.
- Вечером, когда вся суета утихла и на борту осталась только вахта, на причал сошел «Летучий голландец». Все в той же примелькавшейся спецовке и неизменных кирзовых сапогах. В руках он держал, ставший его символом, фибровый чемодан. Он прошел через проходную, сдал пропуск и вышел из порта. На площади, обычно шумной, никого не было. Заполошное заполярное солнце светило как в полдень. «Голландец» повернулся к порту, встал, поставил чемодан, снял кепку. Ветер с залива заиграл слежавшимися волосами. Но он не замечал ничего. Стоял и смотрел. Смотрел на покачивающиеся мачты, на чаек с рвущими душу криками. Видел проржавевшие, исхлестанные морскими волнами,  борта рыбацких траулеров, на которых он вычеркнул из жизни пять лет. Что пролетело у него в голове,  пока он смотрел на такой привычный, но уже такой чужой пейзаж, никто не знает. Только старик-вахтер рассказывал, что он постоял, глубоко натянул  кепку, взял чемодан и быстро пошел по дороге, ведущей на железнодорожный вокзал. Он торопился к отходу пассажирского поезда «Мурманск – Москва».
- Вот такая история, племяш  – глубоко выдохнув, закончил рассказчик. Он явно устал и собирался допить пиво, как оцепеневший Антоха, вышедший из транса под впечатлением такого детектива,  вдруг спросил:
- Дя Коль, а чего он с чемоданом таскался, если даже не переодевался. Родственник ошалело  - недоуменно посмотрел на племянника. Весь его вид кричал: – Во, тупость!
- Ты чего, Антоха, совсем с головой не дружишь? Да в нем он денньги возил, дура.
В этом случае «дя Коля» был прав. Действительно, рыбаки после расчета за промысел получали много, а так как события с «летучим голландцем» связываются с концом сороковых – началом пятидесятых годов, то деньги реформы 1947 года были большими по формату и занимали много места. Их даже в кармане было неудобно хранить. И рыбаки клали полученные деньги в небольшие фибровые чемоданчики под названием «баретка». Вот  отсюда легенда о том, что они «деньги чемоданами получают». А помня, что «Летучий голландец» проработал на промысле пять лет, то нетрудно представить, сколько у него накопилось денежной массы. Это вполне могло быть, так как в то время сберегательные кассы особенно сокращением наличных денег в обращении не заморачивались, а положить деньги на вклад «Голландец» просто не мог, так как не сходил на берег, или, скорее всего, не захотел. «Все свое ношу с собой». Отсюда и чемодан.
 Родственники допили пиво, встали и пошли к выходу, а их места быстро заняла группа молодых людей. Они  пришли из управления кадров и были возбужденно – веселыми. Быстро рассевшись, они, перебивая друг друга, что-то еще договаривали. Ясно, что их приняли на работу и отправили на учебу в учебный комбинат, потомок знаменитых «Шмонек». Их ждали рыбацкие суда, негнущиеся комбинезоны – роконы и просоленые зюйдвески. И, как знать, может среди них сидел  новый летучий голландец, который приехал «зарабатывать гроши».

Гушан Алексей Николаевич,
п. Малаховка, Люберецкий район, Московская область,
Российская Федерация

НА ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДНЕ

Давай неспешно, чтобы не вспугнуть
Зарю, что притаилась за забором,
Изменим наш обыкновенный путь
До храма у речного косогора.
Пройдёмся по посёлку в тишине.
Таких мгновений в нашей жизни мало,
Поэтому они милее мне…
Уж бледный месяц в звёздной пелене
Уходит прочь печально и устало.
Дышать легко. Дорога не пылит.
Начало дня – не время ностальгии.
Весь Божий мир давно уже не спит
И солнца ждёт, как первой литургии.
Едва угомонились соловьи.
Исчезли звуки ночи соловьиной.
И мы идём, не чувствуя земли.
И день, что был, казалось бы, вдали,
Раскрыл свои объятья над равниной.
Помолодевший на рассвете луг
Откроет мне секрет преображенья.
Весна, как птаха, выпорхнет из рук…
И у неё сегодня Вознесенье.


***
В Присвирье предзимье сурово.
Безвьюжный кончается срок.
Стихает осеннее слово,
Слетает последний листок.
Людское тепло выдувая
Из полузабытых домов,
Ветра над деревней летают
И стонут меж чёрных стволов.
И, кажется, всё опустело,
И жизни здесь, кажется, нет.
Но утренним светом несмелым
Умоет просторы, и белый
Вдруг чей-то мелькнёт силуэт.
Живой человек?! Неужели?
В такой бесконечной глуши,
Где сосны, берёзы и ели,
Есть место для этой души?!
Знать, дело какое-то держит
Её в молчаливом краю.
И жизнь одинокая брезжит,
И тянется к новому дню.
Ветра и студёные вьюги,
Молю, отложите свой срок.
Пусть в этой пустынной округе
Горит хоть один огонёк.
Моей захолустной отчизны,
Прошу, не сметайте следы.
Мне эти осевшие избы,
Мне эти дороги нужны!
И эти родные могилы,
И эти простые кресты…
Деревня, дай Бог тебе силы
Дожить до далёкой весны!


ЮРЬЕВ ДЕНЬ

Снег валит. Раздолье детворе.
Снежный бой на каждом перекрёстке.
Белое в новинку в декабре.
Отскрипела старая повозка.
Ей теперь заслуженный покой
До весенних беспокойных трелей.
Мир сейчас доверчивый такой,
Как новорождённый в колыбели.
Молодежь, как стайка воробьёв,
Пролетит, других не замечая.
Принесу домой охапку дров
Из заиндевелого сарая.
Всё вокруг сверкает и спешит.
Лишь сосед с изогнутой клюкою
У колодца молча постоит
И пойдёт, качая головою.
- Что не весел, дедушка Фома?
Оглянись-ка, красота какая!
- Нонче будет лютая зима!
Слышишь, как в колодце завывает!